Под его взглядом я вдруг почувствовал, какие на мне латанные-перелатанные штаны, какие грубые у меня руки — в непроходящих цыпках. Я не мог убежать, не мог спрятаться. Немея от страха, я прикидывал, каких сведений потребует от меня шпион, и обрадовался, поняв, что никаких особенных секретов не знаю. Ну, Эдик ворует дробь у своего дяди, ну, мы с Ильей таскаем огурцы из чужих огородов… Вряд ли это интересовало такого крупного, такого пожилого, такого иностранного шпиона.
И похолодел.
Вспомнил: мама шепталась с начальником дорстроя. Начальник дорстроя приезжал в Березовку и о чем-то долго шептался с мамой, и если я проговорюсь, понял я, он может устроить диверсию на нашей и так-то не очень надежной грейдерной дороге.
— Думаешь о Будущем?..
Шпион видел меня насквозь! Он читал мои мысли! Я с настоящим ужасом смотрел на коробочку, которую он извлек из кармана:
— Это тебе… Можешь показать и Илюхе…
«Он все знает! Он очень опытный шпион. Сейчас он меня подкупит, и я ничего не смогу с этим поделать!»
Повинуясь взгляду незнакомца, я дотянулся до квадратной, холодной на ощупь коробочки. На ее боку выступала красная кнопка, совсем как на аппарате кинопередвижки, иногда заглядывающей к нам в Березовку.
— Нажми на кнопку!
«Сейчас я нажму, и вся деревня, и вся грейдерная дорога, и весь этот берег взлетят в воздух!»
Но послушно нажал.
Нажал и отбросил коробочку.
Не мог не отбросить.
Крышка медленно стала приподниматься, под нею послышалось гнусное старческое брюзжание, столь же недовольное, сколь и гнусное, что-то там зашевелилось, забухтело, разумеется, без слов, но я слишком хорошо знал, какие слова в таких случаях произносит, скажем, конюх Ефим. А потом из-под крышки высунулась мохнатая зеленая рука. Она нажала на кнопку, брюзжание смолкло, и крышка захлопнулась.
Этого я не выдержал.
С криком: «Шпион» — я перемахнул через длинные ноги незнакомца и кинулся в деревню.
Не знаю, было ли лучшим время, в котором мы росли, но оно было счастливым, хотя и путаным временем.
Вернувшись к моему тайнику над Томью, кузнец Харитон, одноногий дядька Пугаева, вооруженный берданкой, и я — конечно, никого не обнаружили. Ни окурка, ни коробочки тоже не было. И лишь много времени спустя, через много, через действительно много лет, я постепенно припомнил, понял, осознал, что я видел вовсе не шпиона, а… самого себя. Это был период первых испытаний МВ, и я не нашел ничего лучшего, чем навестить свое детство.
Кстати, есть мнение, что контакты между разными временными уровнями проще всего осуществлять на детях. Но Большой Компьютер, останавливая выбор на Петровых, обсчитал и такой вариант.
Оба писателя были люди достойные. Оба относились к людям увлекающимся, но умеющим ладить с живущими рядом. К тому же над ними не висел дамоклов меч долгов и обязательств, и оба они любили поговорить. Известно: искусство беседы — одна из форм писательского труда.
Кроме специальной Комиссии (футурологи, социологи, психологи, медики, демографы, дизайнеры, фантасты), писателями, естественно, занимался я.
Илья Петров (новгородский) сразу сказал: в эксперименте он, конечно, примет участие, но он вовсе не думает, что мы и впрямь побываем в будущем мире. Более того, он готов спорить, что мир 2081 года, а мы планировали именно этот год, окажется гораздо более похожим на наш, чем, скажем, двадцатые годы нашего века походят на восьмидесятые.
«По-вашему, мы мало меняемся?»
Новгородец покачал головой.
«К сожалению.»
«А спутники Земли? Я имею в виду искусственные. А путешествия на Луну? А обживаемый океан? А Большой Компьютер? А МВ, наконец?»
Петров вздохнул.
«О прогрессе Человечества следует судить по поведению людей в общественном транспорте.»
Совсем другое мучило моего друга.
«Если ты прав, — сказал он мне, — если мы впрямь посетим Будущее, то, возможно, я смогу наконец, как говорил ой незабвенный друг Уильям Сароян, написать Библию.»
Я покачал головой.
Вряд ли, считал я, мимолетный визит в Будущее и поверхностный (он не может быть иным) взгляд на него одарит нас откровениями. Удивит — да, поразит — да, но откровения…
Что, например, почерпнул бы человек двадцатых годов нашего столетия, найди он на своем столе газету из восьмидесятых?
«Бамако. По сообщениям из Уагадугу декретом главы государства, председателя Национального Совета революции Буркина-Фассо, распущено правительство этой небольшой державы…»
«Рим. В итальянском городе Эриче открылся международный семинар ученых-физиков, посвященный проблемам мира и предотвращения ядерной войны…»
«Женева. В женевском Дворце наций открылась международная встреча правительственных организаций по палестинскому вопросу…»
«Варшава. В польском городе Магнушев состоялась массовая манифестация, посвященная сорокалетию боев на западном берегу Вислы…»
Что поймет в этих сообщениях человек, не переживший вторую мировую войну? Что подумает он о государстве Буркина-Фассо? Как воспримет сам термин — ядерная угроза? Какого мнения станет придерживаться, рассматривая палестинский вопрос?
Нет, я не думал, что, побывав в Будущем, мой друг напишет Библию, но я был уверен, что в Будущем мы все же, несмотря на сомнения новгородца, побываем.
К сожалению, прочесть греческую повесть Ильи Петрова (новгородского) я не успел. Я могу судить о ней только косвенно. Догадываюсь: ее герой, каким бы он ни был вначале (герой, понятно, как и его прототип Эдик Пугаев, путешествовал по Греческому архипелагу), непременно должен был спасти свою душу. Если даже он начал свой путь с мелких спекуляций, увидев лазурные бухты Крита, увидев величественные руины Микен, побродив в тенистой Долине бабочек, густо наполненной нежной дымкой веков, он не мог, конечно, не переродиться, и в родную Березовку он, опять же, привез не иностранные шмотки с этикетками модных фирм, а толстые цветные монографии по истории античного искусства, чтобы долгими летними вечерами на полянке перед деревянным клубом под сытое мычание коров с наслаждением рассказывать оторопевшим землякам об Афродите, Геракле, о первых олимпийцах, о славных битвах и великих крушениях, не забыв и о паскудном Минотавре, немножко похожем на племенного быка.
Я уверен, необыкновенный талант рыжебородого новгородца заставил бы читателей поверить в такое перерождение, и я радовался бы вместе с этими читателями.
Как иначе?
Переродился же человек!
Однако совсем иначе подошел к тому же прототипу мой новосибирский друг.
Верный идеям лаконизма (вспомните Л.Толстого с его знаменитой фразой о доме Облонских, в котором все смешалось, или Д.Вильямсона с его фразой о Солнце, погасшем 4 мая 1999 года), Илья Петров (новосибирский) начал рукопись с емкой фразы: «Эдик Пугаев начинал с деревянной ложки…»
Работая над черновиками, Илья не менял настоящих имен. Это помогало держать в голове жесты, характерные выражения, мимику. Чтобы не исказить суть рукописи, я воспользуюсь тем же приемом.
Итак…
«Эдик Пугаев начинал с деревянной ложки…»
Условно рукопись называлась «Ченч».