— Тогда пусть сперва исчезнет мой класс! Вернее, сначала сотрется Аллочка, потом ее компания, а потом скопом все остальные.
Это было не так, как с тучами или весной. Я увидела комнату нашей "модели", занавески в полосочку, ноутбук с каким-то чатом и ее саму, возлежавшую животом на подушке в розовой пижаме. Сначала растворилось ненавистное лицо и влажные после душа волосы — размазались, стали белесым пятном. Кажется, она успела что-то почувствовать, потому что дернулась и вскочила. Затем — плечи, руки, ноги (они шевелились и дрожали, что было очень противно). Пижама осталась, розовыми холмиками застыв на ковре.
С четверкой ее "подельников" я церемонилась меньше, лишь на пару секунд выхватывая лицо каждого, прежде чем отправить в белесое небытие. Еще быстрее разделалась с остальными одноклассниками. Затем пожелала исчезнуть учителям, директрисе и завучу и стерла здание школы. На этом ненависть моя утихла. В душе разлилось приятное умиротворение.
— Можно на этом закончить! — объявила я Рину. — У меня отличное настроение: вполне довольна собой и окружающим миром.
— А при чем тут ты и твое настроение? — удивился брат. — Нельзя бросать дело на полдороге. Не получится написать новую картину на грязном холсте.
— А разве нельзя оставить так, как получилось? — Я обвела рукой странноватый пейзаж с проплешинами и пустотами. — Да, выглядит непривычно, но тем забавнее.
— По-моему, ты просто ленишься. Нет, так не пойдет! Если за дело возьмусь я, могу напрочь забыть про тебя — в творческом запале, когда стану выдумывать новый мир. И останешься ты неведомо где и незнамо в каком виде.
— Ах, вот как? Ты мне угрожаешь? Хорошо. Я сделаю это, только прошу отметить, что вынуждена так поступить под гнетом диктатуры и угрозой жестокой расправы.
Заключительную часть аннигиляции я начала с машин и домов. Потом людей — единой партией. Птиц, рыб, теплокровных… Когда я призадумалась, Рин напомнил мне о грибах, моллюсках, беспозвоночных — и я стерла их одной фразой:
— Исчезни, вся разнообразная мелкая хрень, на море и на суше!
Одной фразой были стерты растения, другой — промышленные постройки… И вот мы остались с Рином вдвоем — в мутно-молочной пустоте.
Было тихо, спокойно и сонно.
— "Джон Донн уснул. Уснуло все вокруг, уснули стены, пол, постель, картины… — Брат монотонно забормотал шедевр Бродского, без смены интонаций, как сомнамбула. — В подвалах кошки спят, торчат их уши…"
— Теперь твоя очередь? — осторожно вклинилась я в бесконечное стихотворение.
Рин кивнул, не прекращая декламации.
— "Лисицы, волк. Залез медведь в постель. Заносит снег у входов нор сугробы…"
— Исчезни!
Я провела ладонью вдоль контура его лица, наблюдая, как вслед за моими пальцами тянется белесая пустота. Вот растворилось левое ухо — то, что выше правого, и упавшая на него прядь ярких волос… воротник рубашки, тонкая шея… Я стрела руки, грудную клетку, а затем и все туловище, вытянутые длинные ноги в тупоносых ботинках… Лицо оставила напоследок. Полюбовалась какое-то время висевшей в пустоте физиономией, сосредоточенно бубнящей, уставившейся в пространство. Рука дрогнула, когда заставила ее дотронуться до лба, бровей, подбородка… Губы продолжали бормотать:
— "Мышь идет с повинной…"
На слове "с повинной" решилась стереть и их. Сразу стало очень тихо.
Долго (как показалось мне, очень долго) не решалась притронуться к глазам — с их искристыми волнами и неизъяснимым выражением. Рин, как назло, смотрел уже не в пространство, а на меня. Зрачки затягивали в свои пучины, гипнотизировали, звали. Чеширский мальчик, чьи глаза висят в воздухе, когда самого мальчика уже нету…
Тут он подмигнул. Пальцы дернулись и всё стерли — резким взмахом.
И осталась одна.
Поначалу не было ни страшно, ни одиноко. Только очень захотелось спать. Или не спать, а забыться? Наверное, так выглядит непроявленное бытие, Ночь Брамы. (Это сейчас я нахожу нужный образ, а в то время, конечно, ни о чем таком не помышляла — просто отмечала, что мне тепло и комфортно). Со сном я боролась — подозревая, что в такой ситуации он может оказаться беспробуднным, а покоем и расслаблением — наслаждалась.
Спустя недолгое время пустота и небытие наскучили. Захотелось определенности, проявленности (Дня Брамы). Потянуло к своей комнате, к компу с мерцающим монитором, к чашке шоколада перед сном и постельному белью в синий цветочек с запахом ириса. Пожалуй, поиграли — и хватит!
В первую очередь я решила вернуть брата — по большому счету, он являлся главной ценностью моего бытия. Зажмурившись, представила как можно отчетливее вздыбленные рыжие пряди, ассиметричные уши, светлые брови щеточкой, подвижные губы с кривящей их усмешкой. Не забыла и одежду: салатного цвета рубашку с дюжиной карманчиков и заклепок и черные джинсы. Звонко воскликнула: "Появись!", широко и красиво взмахнув правой дланью.
Но никого и ничего не появилось! Та же молочная пустота и полное одиночество.
Решив, что неправильно подобрала "волшебное" слово, принялась варьировать: "Возникни!", "Пробудись!", "Воскресни!", "Проявись!", "Будь!", дойдя до слезливой мольбы: "Ну приди же, ну оживи, ну не будь такой сволочью, ну пожа-алуйста…"
Нулевой эффект. Чтобы не поддаться панике, принялась представлять всех подряд: маму, папу, Тинки-Винки, учителей. От людей перешла к предметам: тахта, монитор, ролики, плюшевая обезьянка у меня на подушке… Но и это не срабатывало.
И тут я по-настоящему испугалась. До состояния соляного столба, в котором бухает огромное сердце, и это звук — единственный на всю вселенную.
Из остолбенения бросилась в иную крайность: исщипала себе руку, надеясь, что наваждение пройдет как сон. Обратившись к гипотетическим небесам (задрав голову, хотя "небеса" вполне могли оказаться и под ногами), торжественно поклялась НИКОГДА больше не участвовать в авантюрах моего сумасшедшего брата — если только выберусь из этой.
"Что я буду делать, совсем одна? Умру от жажды, от голода? От жажды быстрее, но мучительнее… А там, куда я всех отправила, наверняка есть и еда, и горячий шоколад, и мое любимое одеяло. Там есть всё — кроме меня… А что если попробовать стереть себя? Я проявлюсь там, где весь остальной мир, или уничтожусь? Соединюсь со всеми, либо стану никем и ничем. Ох, жутковато…"
В последний раз я попыталась что-то представить (нашу кошку Мару) и, убедившись, что ничего не выходит, решилась. Хуже того, что есть, уже не будет, ведь так?
Я зажмурилась и провела ладонями вдоль лица и тела.
— Исчезни!!!
Накрапывал мелкий, холодный, занудливый весенний дождик. Он мгновенно изгнал из меня тепло. Под ногами была красная черепица, а рядом восседал, скрестив длинные ноги в тупоносых ботинках, Рин.
— Долго же ты.
— Почему ты не сказал, что так получится?! Знаешь, как я испугалась, когда твердила как заведенная: "Появись!", и ни черта не появлялось?..
— Получится что? Ты и впрямь решила, что уничтожила мир? Такое даже мне не под силу.
— Тогда что это было?!
— Ты вывернула все наизнанку. Точнее, я вывернул — с твоей небольшой помощью. И побыла одна на невывернутой стороне. Знаешь, что теперь все поменялось местами и правое стало левым, а левое — правым? Только никто этого не заметит, ведь всех людей с их мозгами тоже вывернули. Правда, забавно?
— Ну, ты и козёл! — с чувством выплеснула я. — Потрясающе забавно, ну просто: ха-ха-ха. Знал бы кто, как я перепугалась! Всё, больше никаких экспериментов, никаких чудес! Знаю, что ты врешь, и ничего на самом деле не выворачивал, но все равно — сыта по горло. Клянусь!
— Поздравляю: уже через несколько дней ты станешь клятвопреступницей.
— Ни за что! Я дала клятву небесам, между прочим. Там, в пустоте.
— Ты умудрилась отыскать небеса в пустоте?!
Рин зашелся в хохоте, стуча кулаками и подошвами по черепице, и едва не скатился с крыши…
БОЛЬНЫЕ СНЫ
То, что, закончив школу, Рин поедет учиться в Штаты, было решено давно. Родители надеялись, спровадив сына в Гарвард, подышать спокойно, а ему, казалось, было безразлично, где обитать и чем заниматься — в свободное от основной, таинственной и непонятной, жизни время.
Расстраивал его отъезд лишь меня — если не брать в расчет влюбленных и готовых на все девушек, зачастивших в наш дом, лишь только брату стукнуло семнадцать и он решил, что пришла пора стать мужчиной. Они так часто менялись, что воспринимать их всерьез было бы нелепо. Через постель Рина прошла даже Тинки-Винки, резко похудевшая и похорошевшая к пятнадцати годам. (После случившегося я долго не могла с ней разговаривать, но она, кажется, не сильно расстраивалась по этому поводу.)