Он ухватил меня за руку. Я послушно зажмурилась — за что поплатилась тотчас, едва не расквасив нос на крутой лестнице. Гаадри шагала за нами, судя по громкому стуку за моей спиной (брат, как оказалось, зачем-то скрестил женскую ступню с платформой босоножки).
Когда мне позволили открыть глаза, я ахнула. Бедный наш холл! До моего отъезда в Англию здесь было вполне уютно. Но от изысканной простоты, над которой трудился дорогой дизайнер, мало что осталось. На полу валялись звериные шкуры вперемешку с циновками. Стены были размалеваны синим и золотым, а поверх краски исписаны символами, пиктограммами и граффити. На длинных медных гвоздях повсюду висели маски — и африканские, деревянные, и венецианские, фарфоровые, и посмертные, гипсовые. Без масок и граффити осталась лишь одна стена — по ней летели черные слоны над безбрежным океаном на фоне заката с зеленым лучом.
— Ну, как тебе?
— Кошмар.
— Лестная оценка моих скромных способностей.
— А ведь он считает себя гением, и убедить его в обр-ратном нет никакой возможности!
Птичка явно была с характером. Ни следа почтения, не говоря уже о естественной благодарности твари своему творцу.
— Считаю. Больше того: уверен на все сто. Ты, между прочим, живое свидетельство моей гениальности! — Он звонко щелкнул Гаадри по клюву, отчего та недовольно крякнула, встопорщив пух на шее.
— Живое, живое. Надеюсь, мне не гр-розит участь чучела или начинки подушки!
— Зависит от степени твоей почтительности. Ну что, поехали дальше?..
Рин не пощадил ничего. В нашей просторной кухне под потолком болтались неодетые манекены с растопыренными конечностями и выпученными глазами. Столы и шкафчики были изрисованы чертями, поджаривавшими на вертелах грешников и приготовлявшими из них разные прочие блюда. Потолок был черен, в отблесках адского пламени. Не то что готовить — просто находиться здесь было жутко.
В папином кабинете теперь росли деревья, прямо из пола. Мебель Рин оставил, и могучая пальма вздымалась из центра дивана, а кресло обвивали плющ и дикий виноград. На люстре вниз головами росли фиалки и рододендроны. Эти перемены мне понравились — Рину удалось то косное, властное и внушительное, с чем всегда ассоциировался у меня кабинет отца (в который, впрочем, я заглядывала от силы пару раз), преобразить в живой кусочек лета. Уходить из зеленого оазиса не хотелось, но брат потянул меня дальше.
Мою комнату Рин не тронул, что порадовало: значит, надеялся, что я вернусь. Не совсем забыл, но иногда даже думал.
Бассейн он превратил в свою спальню. Посередине лазурной воды покачивался на цепях плот. Его покрывали спортивные кожаные маты, а узкая доска соединяла с бортиком — видимо, чтобы не мокнуть перед сном. На этом дизайн заканчивался. На мой вопрос о причине подобной скудости воображения Рин пожал плечами:
— Я здесь сплю, это мое личное пространство. Никого не вожу — ты и Гаадри исключение. Стоит ли позерствовать перед самим собой?
Но была и вторая спальня — в бывшем будуаре родителей. Большую часть пола занимал огромный круглый матрас. Здесь преобладали золотисто-коричневые тона, а стены украшали виды вечернего средневекового города, перемежаемые старинными тусклыми зеркалами в бронзовых громоздких рамах.
— Слушай, а зачем тебе два места для спанья?
— А он спит там, на воде. А здесь тр-рахается.
Гаадри присела на край пышного ложа и похлопала ладошкой рядом с собой — таким жестом призывают кошку присоединиться к посиделкам на диване.
— Интересно, ты это знаешь потому, что в тебе есть частица моего сознания, либо — бывала тут пару раз, будучи Анжелкой?
Вместо ответа ехидное творение защелкало клювом, как кастеньетами — что, видимо, должно было означать задорный смех.
В заключение экскурсии мы спустились в подвал. Он оказался заставленным множеством картин и рисунков. Все они были не менее странными, чем птица Гаадри.
— Это все тоже может ожить? — осторожно поинтересовалась я, разглядывая высокого богомола, одетого во фрак и безупречной белизны рубашку. В одной из лапок он держал бутылку абсента, коленом другой почесывал подбородок. Тщательно выписанные глаза имели человеческое выражение — грустное, рассеянное и мечтательное.
— Надеюсь. Некоторые почти оживали, я уже говорил. Но полностью удалось лишь сегодня. В честь твоего возвращения.
Я польщено разулыбалась. Доброе словечко брата в мой адрес — такая редкость!
— Можно будет еще попробовать. Только давай не такое… — я хотела сказать "жуткое", но, скосив глаза на Гаадри, заменила эпитет: — необычное.
— А обычного у меня не бывает — ты разве еще не поняла? Это не просто отдельные существа — птице-женщины или ученые медузы. За каждым — его мир, единственный, уникальный.
— Значит, ты не творец, а только медиум? Прозреваешь существо из каких-то параллельных миров и воплощаешь его на холсте — вот и все?
— Ровно наоборот. Создавая, творю вместе с ним и среду обитания — мир, планету. Творю мысленно, не воплощая на холсте. Как ты могла заметить, прорисовывать фон не люблю: скучно. Я не просто творец, сестренка, а творец в кубе или даже в шестой степени.
— Хвастун ты в шестой степени!
— Вовсе нет. Кстати, ты поначалу хотела определить мои работы, как "жуткие". Но я не рисую жуткого, я не Босх и не Гойя. И не Йалдабаоф. Старый добрый Йалдабаоф — мой оппонент и соперник.
— Кто это?
— Так звали гностики демиурга. Того, кто сотворил наш мир — столь неудачно и халтурно. Правда, он работал не один — а с командой. И кое-что у них получилось неплохо, надо признать.
— Осенние листья.
Рин взглянул на меня с удивлением.
— Не думал, что ты помнишь…
Мы закончили осмотр достопримечательностей в гостиной. Она была почти не тронута, лишь на стене висело изображение японского иероглифа на тонкой рисовой бумаге, а противоположную пересекала, словно рубец от бича, алая надпись: "Я Бог моего кошмара. Я кошмар моего Бога".
Рину пришла здравая мысль перекусить. Он притащил консервы, щедро заставив ими стол, а я дерзнула сотворить трехслойные сэндвичи с сыром, маслом и ветчиной — самое сытное и простое. Чтобы сварить что-то горячее, требовалось пойти на адскую кухню, а я опасалась, что аппетит в компании чертей и грешников может пропасть напрочь.
Понюхав один из сэндвичей, Гаадри поинтересовалась, из чего состоит еда.
— Мясо, масло, сыр, хлеб, — бесхитростно перечислила я.
Творение Рина отпрянуло от стола, издав крик негодования.
— Тихо, тихо, — успокоительно протянул брат. — Не нравится — не ешь. Тебе, вообще-то, питаться необязательно.
— Попей сока, — предложила я. — Вкусно. Тебе понравится.
Гаадри ухватила протянутую пачку сока, но осталась в демонстративном отдалении.
Утолив первый голод и сбавив скорость жевания, я поинтересовалась:
— Заметила, что теперь ты говоришь простым языком. Куда подевались твои "трансцендентально", "бинарность", "аутодеструкция"?
— Я полюбил простые слова и разлюбил сложные. Как-то вдруг понял: если мысль нельзя выразить обыкновенными словами, она недостойна того, чтобы быть высказанной. Умные и длинные термины — как клубок шерсти: распутываешь, тянешь за ниточку — а внутри пустота или свернутая бумажка. Впрочем, всяких умных слов и высокопарных фраз ты еще наслушаешься. Мой квартет от них тащится.
— Чер-рта с два! Они тащится от тебя. Пытаются друг друга пер-реговорить и пер-реумничать — чтобы ты обратил внимание, — Гаадри, до этого упорно разбивавшая чашки о свой клюв (как минимум три раскокала) в попытке напиться сока, решила бросить это неблагодарное занятие и поучаствовать в беседе.
— А что это за квартет, который ты уже второй раз упоминаешь?