Посвящается Филиппу Ларкину
Ох, этот Джим, везунчик Джим —
Зачем он создан был таким?
— Таким образом, они допустили грубейший промах; право слово, грубейший, — продолжал Профессор исторических наук. Воспоминания захлестнули его, и он широко улыбнулся. — После изрядного перерыва мы репетировали отрывок из Доуленда[1] для блок-флейты и клавишных. Я, разумеется, играл на блок-флейте, юный Джонс… — тут Профессор замолк. Шаг он не сбавил, однако весь напрягся. Казалось, совершенно другой человек, некий самозванец, которому не дано подделать профессорский голос, вселился в его тело. Через несколько секунд Профессор как ни в чем не бывало продолжал: — Джонс играл на фортепьяно. Разносторонний юноша. Ведь вообще-то его инструмент — гобой. Ну да речь не о том. Репортер, вероятно, чего-то недопонял, а может, недослышал, кто его знает. И что мы в итоге имеем? А имеем мы огромный заголовок в «Пост». Доуленд — слава Богу, хоть эту фамилию не исковеркали. Маэстро Уэлч и Джонс — допустим. А что, вы думаете, было дальше написано?
Диксон помотал головой и без колебаний ответил:
— Даже представить не могу, Профессор.
Ни одного профессора в Великобритании, подумай Диксон, обращение «Профессор» не приводит в такой трепет.
— «Флейта и фортепьяно».
— Что-что?
— «Флейта и фортепьяно» вместо «блок-флейта и фортепьяно». — Уэлч хохотнул. — Блок-флейта, представительница семейства продольных флейт, не похожа на флейту, хотя, конечно, является ее прародительницей. Начать с того, что на блок-флейте играют, если употреблять профессиональную терминологию, а bec, то есть дуют в мундштук особой формы, так же как при игре на гобое или кларнете. А современная флейта предполагает игру типа traverso, иными словами, вы дуете в дырочку, а не в…
Уэлч вроде успокоился, даже замедлил шаг. Диксон облегченно вздохнул. Своего Профессора он обнаружил в библиотеке колледжа, как ни странно, перед стеллажом «Новые поступления». Теперь они с Профессором наискось пересекали газончик. Путь их лежал к главному корпусу. С виду (и не только) они походили на комический дуэт: Уэлч высокий, тощий, с прямыми жидкими седеющими волосами, Диксон — круглолицый блондин, невысокий, на редкость широкий в плечах — особенность эта никогда не оправдывалась ни выдающейся физической силой, ни наличием специальных навыков. Студенты, верно, думают, что у них беседа о высоких материях, судя по глубокомысленному виду и неторопливому шагу, прикидывал Диксон, и более чем очевидный комический контраст таким соображениям не помеха. Они с Уэлчем вполне могли вести речь об истории, причем в том именно ключе, в каком ведут речь об истории во внутренних двориках Оксфорда и Кембриджа. Момент был как раз подходящий, Диксон почти жалел, что студенты далеки от истины. За эту мысль Диксон цеплялся в ожидании, пока у Профессора пройдет эмоциональный спад. Интуиция его не подвела: вскоре Уэлч заговорил на повышенных тонах, временами прерывая свою речь короткими смешками.
— Перед антрактом они опростоволосились, да как! Юный альтист имел несчастье перевернуть сразу две страницы! Слов нет, что тут началось!..
А вот Диксона слова как раз были. Он сделал над собой небольшое усилие, и его лицо приняло заботливое выражение. В то же время Диксон мысленно представил совсем другую гримасу и дал себе обещание отрепетировать ее, едва останется один. Он подожмет нижнюю губу под верхние зубы, максимально втянет подбородок, выпучит глаза и раздует ноздри. От этого, конечно, лицо его густо покраснеет.
Уэлч продолжал распространяться о концерте. Вот как он стал Профессором истории, хотя бы и в их заведении? Статью напечатал? Нет. Преподавал как бог? Нет с восклицательным знаком. Тогда что остается? По обыкновению Диксон отложил вопрос до лучших времен. Уэлч может повлиять на его карьеру, по крайней мере в ближайшие четыре-пять недель, — вот о чем надо думать. До истечения этого срока его задача — всячески расположить к себе Уэлча, и один из способов — оставаться в сознании, когда Уэлч говорит о концертах. Но заметил ли Уэлч присутствие собеседника? Если заметил, то зафиксировал ли в памяти? Если зафиксировал, то повлияет ли это на впечатление, которое Уэлч успел составить относительно Диксона? Вдруг эти опасения стали до ужаса реальными. Диксон запаниковал. Содрогнувшись всем телом в попытке подавить зевок, он произнес со своим невыразительным северным акцентом:
— Маргарет уже лучше?
Лицо Уэлча, ком сырой глины, стало медленно меняться под невидимыми пальцами, в то время как внимание его, подобно эскадре неповоротливых линкоров старого образца, взяло курс на новый объект. Не прошло и двух секунд, как Уэлч сумел повторить:
— Маргарет.
— Ну да, Маргарет; я ее недели две не видел. — «А то и все три», — мысленно добавил Диксон и поежился.
— Да, Маргарет. Она быстро идет на поправку, учитывая обстоятельства. Все из-за этого негодяя Кэчпоула; впрочем, и последующие события сыграли свою роль. Мне кажется… Мне кажется, сейчас страдает только ее душа, но не тело. Физически, я бы сказал, Маргарет вполне восстановилась. Строго говоря, чем скорее она вернется к работе, тем лучше. Разумеется, в этом семестре уже поздно начинать читать лекции. Маргарет хочет работать, что совершенно закономерно. Одобряю. Работа поможет ей отвлечь мысли от… от…
Диксону все это было известно, причем лучше, чем Уэлч мог предположить, однако он чувствовал себя обязанным сказать что-нибудь вроде: «Понятно. Уверен, проживание в вашем доме, Профессор, под опекой вашей супруги, много способствовало скорейшему выздоровлению Маргарет». И сказал.
— Да, вероятно, есть в атмосфере нашего жилища нечто целебное… Однажды у нас гостил приятель Питера Уорлока[2], на Рождество это было, давно уже. Так вот он говорил примерно вашими же словами, Диксон. Помню, я сам прошлым летом возвращался с конференции экзаменаторов, из Дарема. Жара стояла несусветная, а поезд был… ну, в общем…
Последовало несущественное отклонение от курса, после которого эскадра, ничуть не обескураженная, продолжала привычный путь. Диксон давно не следил за мыслью Профессора и старательно замедлял шаг, по мере того как они приближались к главному корпусу. Мысленно же Диксон давно схватил Уэлча (серо-голубой жилет с начесом впился в грудь Профессора, перекрывая доступ кислорода) и бежит со своей ношей вверх по лестнице, по коридору, в туалет для преподавателей, где пихает не по-мужски маленькие ножки, обутые в мокасины, в унитаз, и трижды с наслаждением дергает за ручку, и набивает рот туалетной бумагой.
Поэтому, когда Уэлч, после небольшой глубокомысленной остановки, сказал, что должен подняться на третий этаж за «рюкзачишком», Диксон отреагировал мечтательной улыбкой. В отсутствие Уэлча Диксон прикидывал, как бы это напомнить Уэлчу про его же приглашение на чай, без того чтобы спровоцировать выражение искреннего недоумения на лице Профессора. Договаривались выехать в четыре на профессорской машине; теперь было уже десять минут пятого. При мысли о выходе с Маргарет в свет — первом после инцидента — им овладело дурное предчувствие. Усилием воли Диксон переключился на стиль вождения Уэлча и принялся пестовать негодование (чтобы заглушить плохие мысли), посвистывая и выбивая ритм длинным мысом коричневой туфли. Помогло — секунд на пять, не больше.
Как поведет себя Маргарет, когда они останутся наедине? Улыбнется? Прикинется, что позабыла дату их последней встречи, а то и вовсе не заметила, сколько времени прошло, — иными словами, станет набирать высоту, чтобы вернее атаковать? А может, нарочито замолчит, чем заставит его стартовать с разговора о погоде, на брюхе протащиться через затравленное «Как ты себя чувствуешь?», а на финише вымучивать оправдания и клятвы? С чего бы ни началась встреча, тональность ей давно задана — задана вопросом, не предполагающим ни ответа, ни уклонения от ответа. Вопросом, который Маргарет сопроводит каким-нибудь шокирующим откровением, каким-нибудь заявлением о себе, из тех, что производят эффект независимо от того, рассчитаны на таковой или не рассчитаны. Их с Маргарет свел набор добродетелей, в которых Диксон прежде себя и не подозревал, — учтивость, любознательность, естественное участие, наивная потребность иметь обязательства, искреннее желание дружить. Ничего не было предосудительного в том, чтобы преподавательнице пригласить домой на кофе преподавателя, младшего по рангу, но старшего по возрасту; всякий культурный человек принял бы приглашение без задней мысли. А там Диксон оглянуться не успел, как стал захаживать к Маргарет запросто, и даже в определенном смысле соперничать с Кэчпоулом, персонажем неустойчивого статуса, упорно маячившим на заднем плане. Месяца два назад казалось, что Кэчпоул подвернулся как раз вовремя и его появление снимет Диксона роль тактика-консультанта, чему Диксон немало радовался и даже под настроение думал, будто разбирается в сердечных делах. И вдруг Кэчпоул бросил Маргарет, причем прямо Диксону на колени. Выходило, что Диксон принял эстафету — теперь его черед метаться под ритуальным серпом вопросов и откровений.
О, эти вопросы… Диксон восстановил в памяти первую партию, предложенную ему с полгода назад, и закурил, несмотря на то что следующая сигарета полагалась только в пять. Да, с полгода назад, в начале декабря, через семь-восемь недель после того, как он устроился на работу. Первый был, как Диксону помнилось, — «Вам нравится у меня в гостях?». Положительный односложный ответ показался ему столь же простым, сколь и правдивым. Далее последовало: «Как по-вашему, мы с вами родственные души?» — потом: «У вас тут есть знакомые девушки, кроме меня?» — и, наконец, на третье подряд его приглашение сходить куда-нибудь Маргарет выдала: «Мы теперь будем часто видеться?» Этим же приглашением датировались первые сомнения, хотя незадолго до и еще некоторое время после Диксон думал только, как подобная честность и прямота облегчают весь муторный процесс. То же самое сначала он думал и об откровениях: «Мне очень хорошо с вами», «Вообще-то у меня с мужчинами обычно отношения не складываются», «Не будете смеяться, если я скажу, что наше руководство, принимая вас на работу, даже не представляло, как сильно выиграет?». Диксону было не до смеха — ни тогда, ни сейчас. Интересно, что она сегодня наденет? Диксон найдет в себе силы похвалить что угодно, кроме зеленого с разводами платья в сочетании с туфлями из искусственной замши на низких каблуках.
Однако где же Уэлч? Говорят, старик любит собственные приглашения на тормозах спускать. Диксон взбежал на крыльцо, метнулся мимо мемориальных табличек, по пустым коридорам. Знакомый кабинет с низким потолком был пуст. Диксон спустился по черной лестнице (сам нередко пользовался этим путем к отступлению) и вошел в преподавательскую раздевалку. Уэлч брезгливо склонился над умывальником.
— Вот вы где, — панибратски произнес Диксон. — А я уж думал, вы без меня уехали. — И поспешно добавил: — Профессор. — Еще секунда — и было бы поздно.
Уэлч поднял узкое свое лицо, перекошенное недоумением:
— Без вас? А вы разве…
— Вы приглашали меня к себе на чай, — объявил Диксон. — В понедельник, за кофе, в преподавательской. — Диксон случайно взглянул в зеркало и удивился выражению почти щенячьего дружелюбия, застывшему на его собственном лице.
Уэлч как отряхивал руки от воды, так и замер, точно дикарь перед шаманом.
— За кофе?
— Да, за кофе, в понедельник. — Диксон сунул руки в карманы и только там сжал кулаки.
— Скажите пожалуйста! — Уэлч в первый раз поднял взгляд на Диксона. — Скажите пожалуйста! А разве мы на сегодня договаривались? — Уэлч повернулся к грязному контейнеру для рулонных полотенец и стал медленно вытирать руки, не сводя глаз с Диксона.
— Именно так, Профессор. Надеюсь, обстоятельства не изменились — вам удобно сегодня?
— Да-да, вполне, — произнес Уэлч нехарактерно тихим голосом.
— Вот и хорошо. Я жду не дождусь. — И Диксон снял с крючка свой засаленный плащик.
Уэлч еще некоторое время бесцельно побегал по раздевалке. Впрочем, он успешно восстанавливался и довольно скоро уже смог взять «рюкзачишко», нахлобучить потертую зюйдвестку и предложить:
— Поедемте на моей машине.
— О, это было бы очень кстати.
Они свернули на гравийную дорожку и приблизились к импровизированной автостоянке. Пока Уэлч шарил по карманам в поисках ключей, Диксон осматривал окрестности. Запущенный газон заканчивался изрядно прореженной изгородью, за которой Колледж-роуд вела на городское кладбище — архитектурная особенность, ответственная за добрую дюжину острот. Лекторы любили сопоставлять способности присутствующих в аудитории со способностями «группы через дорогу» в плане усвоения материала, в то время как параллель между обязанностями кладбищенского сторожа и заведующего учебной частью нет-нет да и приходила на ум не только преподавателям.
В предвечернем майском свете пригородный автобус небезуспешно штурмовал холм. «Явно прибудет раньше нас», — сам с собой поспорил Диксон. Внезапно сверху, из открытого окна, раздалось пение. Громовой голос походил на голос Баркли, преподавателя музыки. Весьма вероятно, он и принадлежал Баркли.
Минутой позже Диксон сидел в машине. Уэлч дернул за стартер. Тускло звякнуло, будто звонили в треснутый колокольчик. Затем залязгало и задребезжало во всех частях машины сразу. Уэлч повторил попытку. На сей раз звуки были такими, будто кто-то бил пивные бутылки. Прежде чем Диксон смог предпринять что-либо помимо закрытия глаз, его вдавило в сиденье, а его сигарета, все еще тлеющая, выпала из пальцев и канула в щель. Автомобиль прошелестел шинами по гравию и выскочил на газон. Свернуть Уэлч не потрудился. После газона машина ползла словно черепаха. Звуки, издаваемые механизмом, стали немного тише, однако децибелов существенно не убавилось — запоздалая группка студентов, преимущественно в университетских желто-зеленых шарфах, застыла подле ректорского дома, обклеенного объявлениями о спортивных мероприятиях, и долго смотрела им вслед.
Они ехали по Колледж-роуд, держась середины. Напрасно сигналили грузовики. Диксон косился на Уэлча — и не без удовольствия отмечал, что тот сохраняет на лице выражение спокойной уверенности, словно бывалый квартирмейстер в грозу. Диксон снова закрыл глаза. Он надеялся, что после второго неуклюжего переключения передачи (которое Уэлчу еще предстояло) тот оставит тему колледжа. Диксону казалось даже, что лучше послушать о музыке или об успехах сыновей Уэлча — женоподобного литератора Мишеля и бородатого околоживописного пацифиста Бертрана (так их характеризовала Маргарет). Впрочем, Диксон знал: какую бы тему ни выбрал Уэлч, задолго до конца поездки его, Диксона, лицо будет походить на старый полупустой мешок — от потуг растянуться в улыбке, продемонстрировать интерес и вставить пару дозволенных словечек, а также от лавирования между пропастью смертной скуки и вулканом гнева.
— Диксон… Хм-хм!
Диксон открыл глаза и состроил гримасу стороной лица, которая была обращена к окну.
— Да, Профессор?
— Насчет этой вашей статьи.
— Я… Я, видите ли…