Ведь я же их любил, погибших в Бамиане,
Я видел, как их бьют,- и не помог, не смог.
Потом ночной полет сюда, в Баграм, на базу,
Где старые друзья, где новый командир,
Где не знавали мы ни сглаза, ни указа,
В молчании сходясь на поминальный пир.
Короткие тосты, проглоченные слезы,
Тушенка, хлеб, и спирт, и курево с "травой",
Рисунок по стене - зеленые березы,
И память, и надрыв, и радость, что живой.
Вы, кажется, клялись врагам устроить "баню",
Взять их укрепрайон и выжечь из пещер,
Вы были новичком тогда в Афганистане,
Еще не боевой, но русский офицер.
Я утром улетел в Кабул попутным "Илом",
Оттуда - на Шиндант и по земле - в Союз,
И все же ни на миг душа не позабыла
Баграмское тепло товарищеских уз.
Вы прослужили там без малого два года,
И старые друзья рассказывали мне,
Вы были неплохой десантный воевода,
Уклончивый в штабах и резкий на войне.
Вы, правда, отомстить за павших не сумели,
В чем вас и не виню, вам было недосуг,
В те первые свои командные недели,
Когда под свистом пуль все валится из рук.
Потом опять Афган, на должности комдива,
Я видел вас тогда, но лишь издалека,
Вы были, может быть, немного суетливы,
Сажая в самолет комиссию ЦК.
Не насмехаюсь. Нет. Вы делали карьеру.
Вы сделали ее по праву, генерал,
Вы были боевым советским офицером,
И я гордился тем, что вас когда-то знал.
В 91-й год, в то проклятое лето,
Вы брали Белый дом - и не рискнули взять,
Присяге изменив, я еле верил в это,
Хотя и понимал - устали воевать.
Я знаю, что не вы задумали измену,
Что дело погубил ваш зам по боевой,
Что Болградский десант призвали вы на сцену,
Где нужно рисковать сраженьем под Москвой.
Не знаю ваших мук, душевного разлада,
А может быть, и слез о гибнущей стране,
Возможно, вы всерьез решили, что не надо
Оружье поднимать на внутренней войне.
Вам дали высший пост, и почести, и славу,
Отняв свободу рук и ограничив власть,
Вы запили в те дни, но пили за державу,