Гу-гу-гу-гу-гу...- гудело нестерпимо в ушах. Гу-гу-гу-гу-гу...- стонала, содрогалась земля, будто на ней ворочалось какое-то огромное чудовище. "Это сон... сон..." - думал в полузабытьи Векша. Что-то засопело над ним. Раскрыл глаза: его обнюхивал черный лохматый призрак. Векша вздрогнул от испуга, закрыл глаза. Призрак фыркнул, обрызгал его слюной и отступил. Векша снова открыл глаза. Вверху голубело утреннее небо, сбоку переступали конские копыта.
Отчетливо доносился гул от порога. Векша хотел было приподняться, шевельнулся - тело не повиновалось - онемело. Попытался выпрямить руки - они были заломлены за спину и связаны, он их не чувствовал. Ноги тоже были спутаны. Раскалывалась от боли голова, во рту пересохло.
"Да что это со мной?". - напрягшись, перевернулся на бок. Увидел вытоптанное травянистое поле, шатры, коней, скот, пасшийся всюду по стану. Рядом лежало еще много связанных людей. Поодаль сидел, прислонившись к копью, печенег, видно, дремал.
"Полон!" - понял Векша. Из большого черного войлочного шатра вышло несколько кривоногих мужчин в серой власяной одежде и лисьих шапках. Лишь на переднем, наверно, их старшем, была длинная до пят тканая цветастая рубаха и высокая, расшитая красным, синим и зеленым бисером войлочная шапка. Они направились к пленным, стали их разглядывать, потом развязали им ноги и погнали к шатрам.
Подошли и к Векше. Мужчины оживленно рассказывали что-то тому, в цветастом, размахивали руками, приседали, падали на землю, точно вели сражение с невидимым врагом, и все указывали пальцем на молодца.
Старший с удивлением глядел на Векшу раскосыми, точно прорезанными осокой глазами, поднимал брови.
Один из печенегов выхватил из-за пояса длинный нож, угрожающе покрутил им над Векшей, будто прицеливался ударить.
Векша стиснул зубы и так глянул на него, что тот отпрянул. Поколебавшись, печенег спрятал нож и, лишь чуть-чуть ослабив на ногах у Векши путы, приказал встать. Его погнали вслед за пленниками, среди которых Векша еще издали узнал пожилого гребца Сынка, плывшего впереди Куделиной однодревки в челне гостя Вишатича, и еще нескольких знакомых. Искал глазами Путяту, но его там не было.
Около шатра на Векшу набросилась с криком разъяренная взлохмаченная женщина, стала бить, царапать, рвать одежду.
Мужчины-печенеги с трудом отогнали ее, а Векшу втолкнули в толпу невольников.
Отведя их подальше, приказали сесть. Векша примостился рядом с Сынком. Хотел заговорить с ним, но охранник хлестнул его по спине нагайкой. Когда охранник отошел, Сынко, не шевелясь, повел глазами на Векшу.
- Чего это она так на тебя набросилась?
- Зарубил одного ихнего. Наверное, ее мужа...
Гребец лишь головой покачал.
- Скажи, добрый человек, как же это случилось, что они вон столько наших забрали? - шепотом спросил Векша.
- Еще бы не забрать, когда гости больше о товаре своем заботятся, чем о людях. Стали возле челнов и воев своих там оставили, а нас в лес послали без охраны, без оружия. Вот кривоногие подкрались овражком да и похватали нас.
Помолчали, пока мимо проходил охранник.
- Не осуди, если я тебя еще спрошу... Убежать отсюда никак?..
- Вижу, ты совсем еще молодой и неопытный...- прошептал Сынко. - И не мысли! Для печенегов мы самый дорогой товар, стеречь будут, как свой глаз. Продадут покупателям, а те дальше погонят или повезут, холопами сделают в своей земле. Я пять лет маялся в Греччине, пока гость не выкупил.
- Видно, правду говорил Куделя, что та Греччина всех сказок лучше, если ты опять в нее поплыл.
- Сгинула бы она! - в сердцах молвил Сынко.- Выкуп все отрабатывал, даром же не вызволяют! Греччина, голубь мой, одним только гостям мила: товар свой продадут, понакупают, чего надо, монету звонкую в кожаных поясах домой привезут. А наш брат, гребец, пожарится там на солнце возле причала на скудных харчах - и опять челн через море гони. С чем поплыл, с тем и приплыл. Лишь мозолями да горбами богатеем...
- А мой гость так хвалил, так уговаривал плыть с ним. Говорил: див наглядишься, подарки привезешь...
- О-о, див теперь наглядишься, если тебя прежде времени не прикончат за того зарубленного... Все они, гости, хорошо колышут, да только сон от их колыханья не берет...- И умолк, опустив голову.
Отчаянье охватило Векшу. "А что, если печенеги и правда меня, как говорил Сынко..." Больно защемило сердце. Ослабело от страха тело. Лег навзничь, смежил веки. "Неужели конец?" - даже застонал, не слыша своего стона. Сынко поднял голову, стал успокаивать:
- Ты не бойся. Если сразу не зарубили, то теперь уже не тронут.
Через некоторое время пленников повели к болоту, в котором поили скот, разрешили напиться. Потом вернули назад, бросили перекисшего сыру и десятка два вяленых окуней.
Векше кусок не шел в горло, он искоса наблюдал за печенежским станом. У них подошло время трапезы. Из всех шатров повылезали мужчины (Векша только тут увидел, как их много), подходили к огромным закопченным казанам, выхватывали оттуда куски горячего мяса, садились на траву и жадно жевали.
Женщины и дети тоже повыходили из шатров, несмело подступали к казанам, но пищи почему-то не брали. И только когда мужчины насытились, с криком набросились на остатки еды.
"А где же тот, в цветастом? - вспомнил Векша важного печенега. - Может, вон в той самой большой и ладной халабуде?.."
Поглядел на большой шатер. Вход в него широко раскрыт, и было хорошо видно, что там внутри. Печенег в цветастом сидел с тремя пышно разодетыми мужчинами на пестром ковре, заставленном блестящей посудой. Эти ели неторопливо, запивая каким-то питьем из высоких чаш.
После трапезы большинство печенегов снова укрылось в шатрах, а некоторые принялись готовиться в дорогу: осматривали конскую сбрую, острили кривые мечи, натягивали на луки новые тетивы из бычьих жил.
Женщины расчесывали большими костяными гребнями гривы коням, вплетали в них красные ленты, укладывали в кожаные торбы дорожную снедь.
Подростки бегали вокруг пленных и хлестали крайних нагайками. Оставили пленников лишь тогда, когда в поле начал меркнуть день и возле шатров задымили кизячные костры.
Охранники тоже развели костер, так как ночь обещала быть холодной. Ненасыть-порог дышал в поле влагой, понизу стлался редкий сивый туман.
Пленники долго не могли уснуть. Сбившись в кучу, согревая таким образом друг друга, они рассказывали каждый о своем. Но то свое у всех было одинаково безрадостно: куда ни ступи, как ни повернись, всюду им неволя. То князь, то бояре, то воеводы, то их тиуны, то гости, а то вот еще эти, печенеги...
Сынко все время молчал. Лишь под конец, когда все выговорились, рассказал про свой первый полон, про мытарства, каких он натерпелся, мыкаясь на чужой земле среди чужих людей.
...Десять лет миновало с тех пор, как Сынка впервые взяли в плен печенеги - тут же, возле Днепра. Когда поход переправился через пороги и причалил к большому острову, чтобы отдохнуть, отладить челны, принести под священным дубом жертвы богам, вои, взяв с собой гребцов, отправились в поле на ловы. Всегда так делали: дичь была немалым подспорьем в пути для похожан.
Вои с луками и копьями выстроились ровной шеренгой у берега на расстоянии полета стрелы друг от друга. Гребцы пошли по густому, высокому ковылю в поле, там они должны были разойтись, стать полукругом и с улюлюканьем и свистом двинуться к реке, гнать туда вспугнутого зверя. У них не было никакого ловецкого снаряжения, они служили воям загонщиками.
Гребцы уже начали расходиться, как неожиданно увидели: из-за холма, на котором маячила каменная баба, вынырнул конный отряд печенегов.
Тогда еще не бывало такого, чтобы печенеги нападали на походы, они придерживались условий мира между князем и каганом. Бывало, встретятся, поговорят на пальцах, похожане даже угостят их чем-нибудь или выменяют кое-что на свое и разъедутся. Поэтому, увидев печенегов, гребцы совсем не испугались, еще махать им стали, чтобы объезжали стороной, не мешали ловам.
Но печенеги не послушались, мчались прямо на них. Когда приблизились, мигом спешились, похватали загонщиков, связали их одной длинной веревкой и погнали в поле.
Гребцы кричали, звали своих на помощь. Надеялись, что вои их услышат, спохватятся, что слишком долго нет загонщиков, и бросятся искать. Но тщетно. Вои не вызволили их из полона.
К вечеру печенеги переправились с пленниками через Днепр на левый берег, заночевали в камышах, а потом, шли на восток, пока не добрались до такой же большой, как и Славутич, Дон-реки.
На Дон-реке стоит хазарский город-крепость Саркал, куда съезжаются гости отовсюду. Там печенеги и продали пленников маврским (мавры - арабы (с VIII в.), в древние и средние века - европейское название коренного населения Северной Африки (кроме Египта)) гостям. Те надели им на ноги цепи, запрягли в повозку быков, сложили на нее свои пожитки и двинулись в край полуденный.
Поле ровное, хоть катись по нему, пожелтевшее от зноя. Небо высокое, чистое.
Заглядится Сынко на небо - кружат в нем птицы вольно, куда хотят, туда и летят. Ему бы крылья!.. Вздохнет и дальше бредет за возом, быков погоняет, а цепи звенят на ногах, не дают забыть, что он невольник.
Не раз, не два замышляли пленники побег. Но как убежишь, когда за ними и денно и нощно следят недремно мавры, когда на ногах цепи железные, а руки безоружны.
Вскоре стали попадаться холмы, и чем дальше, тем выше и выше. Потом начались горы. Повсюду среди тех холмов и гор были селения с хижинами и оградами каменными, садами. Во дворах кони добрые, быки огромные. Живут там племена касо-гов, ясов, абхазов (Касоги, ясы, абхазы - племена, населявшие в X столетии Северный Кавказ).
А однажды ранним утром, еще и солнце не взошло, увидел Сынко: впереди высокая гора, снегом покрытая. Думал - почудилось. Стал вглядываться пристальнее - и правда снегом покрытая. А за той горой другие виднеются. И тянутся они в такую даль, что уже и не отличишь одну от другой.
Пленники были поражены: "Снег в такую пору?!" "Диво какое!" "Наши никогда бы не поверили..." "А ты попробуй добраться до наших и рассказать", - отозвался кто-то мрачно, и разговор о горном диве обернулся грустью. Но вскоре снизу на горы стал надвигаться туман, постепенно заволок их совсем, и небо над ними стало облачным. Подошли к селению. Жилища в нем, как и в тех, что встречались раньше, тоже каменные, но без высокой кровли - одни потолки. Сбежались люди - глаза у всех черные, острые. У женщин косы до пят, серебряными побрякушками увешанные, на плечах широкие накидки. Мужчины - в длинных, без рукавов, мехом наружу кожухах, в сапогах, у каждого нож на поясе. Женщины угощают пленников коржиками ячневыми, молоком свежим, лепечут что-то приветливое, но никто их не понимает.
А у Сынка стало легко на сердце: видно, везде есть добрые люди, хотя и разная у них речь, и обычаи свои у каждого, и с виду не схожи они между собой.
Мавры бросили тут повозку, поменяли быков на коней, повязали на них поклажу и направились с полоняниками в край неизвестный по каменистой тропе, вившейся у подножия горы.
Внизу река катила свои волны. Она и не глубокая - коню по брюхо, и не широкая - камешек можно перекинуть, но быстрая-быстрая. От нее пар до вершины горы поднимался и там тучей становился. Туча эта все разрасталась, делалась все гуще и к вечеру уже и солнце собой заслонила. Загремел гром, засверкали молнии.
Вошли в ущелье темное. Туда же и речка свернула. Ярится она, шумит, о камень бьется, вот-вот тропу подмоет. Грохот от нее такой, что даже голоса своего не слышишь. Там и на ночлег остановились. Прислонился Сынко к камню спиной, грустный, усталый, да так и заснул.
Проснулся: небо над ущельем ясное, солнце невидимое вершины гор золотит, а тут, внизу, как в яме, - холодно, туман синий клубится.
А тропка все круче и круче к горе лепится. Идут кони, каждый камень копытом пробуют, поклажей о стену каменную трутся. Сбоку пропасть, дна ей не видно, сорвешься - костей не соберешь.
Вышли в долину, обрадовались. Тут тоже селение раскинулось неподалеку от снеговой горы. Возле селения полоски ячменя. У моря давно уже обмолотились, а тут ячмень только колос выбрасывает.
Снова сбежались к ним люди, угощают ячниками пленных, и снова у Сынка повеселело на душе от такой приязни.
Дальше долина сузилась, тропа снова вверх зазмеилась, да так круто, что приходилось вперед наклоняться, чтобы навзничь не упасть. И чем выше взбирались на гору, тем становилось холоднее. А когда поднялись на самый верх - глубокая осень вокруг: отовсюду тучи непроглядные низко плывут, чуть голову не задевают, ветер с ног валит, дождь ледяной с градом льет, не видать ни зги.
Замерз Сынко, поник духом: погибнуть, видно, придется в этом страшном краю...
Но вот проглянул один просвет, другой... Солнце засияло, разогнало туман, тропка пошла вниз, вокруг буйные травы, густо цветами пересыпанные; впереди долина кустами кудрявится, к ней с гор ручей серебряный струится-пенится. Небо чистое, ясное.
Ожил Сынко, словно волю почуял. Спустились в долину. Река по ней вьется белая, как молоко. Припал Сынко к воде, вода как вода - студеная, вкусная, только глина белая в ней размешана. Потом тропка перешла в утоптанную дорогу. По сторонам все чаще стали попадаться жилища. А вскоре и город большой показался меж холмов отлогих. Через сады и дворы небольшие копаные речушки с гор текут, жилища одно на другом стоят - теснота такая.
Чей это город - так и не узнали, потому что мавры сразу же загнали пленников, как овец, в длинную каменную загородку, а вывели из города до восхода солнца.
Невеселым путь был и дальше. Поля вокруг начисто выжжены, ни единого деревца для тени, разве что кустики сухой травы то тут, то там от зноя звенят. Солнце, когда восходит, сочное, ласковое, а поднимется - маленьким становится, слепящим и жжет, печет невыносимо. Ветер подует - как из печи. Сначала хоть вдоль речки шли, каким-то чудом не высохшей в этой степи. А дальше все пустыня и пустыня: ни озерка, ни травинки, ни птицы, ничего, кроме солнца, песка и голого камня. Днем пустыня, как сковорода раскаленная, все в поту купаются, а ночь придет - от холода коченеют, сна нет.
А хуже всего - воды не хватает. Везут ее, как и поклажу, в кожаных мешках на спинах невиданных чудищ, которых на коней выменяли. Зверь не зверь, но и не домашняя скотина: ноги столбцами, голова - змеиная, шея - гусиная, на спине два горба, а повод в ноздрю продет. И вода не просто вода, а мукой замешана: сразу и пей, и ешь.
Будто в угаре идут пленники. Голова туманится, дышать тяжело, ноги едва переставляют. Кто уже совсем обессилеет и падает на песок, того мавры на чудище то, как поклажу какую, взвалят, подвезут немного и снова ссаживают. Сами привычны, видно, к зною и одежду теплую и длинную надели, рушниками головы обмотали.
Сынко среди пленников самый выносливый. Хотя ему тоже нелегко идти пустыней, однако он ни разу не споткнулся, не упал, а, гляди, еще и другого поддержит. Тоскливо ему только. Всюду в пустыне много костей и человеческих, и звериных, и скота домашнего солнцем выжаривается. Вот так и его кости, может, будут валяться здесь, на чужбине, и никто из родных не узнает, где он погиб. И жалел очень, что не попытался бежать от печенегов. Может, и повезло бы, может, и домой бы добрался, а теперь... Давно уже мавры путы с ног пленников поснимали и не стерегут так строго, как прежде. Знают: все равно никто не убежит. Куда тут бежать - везде неизбежная смерть.
Одни пески - куда ни глянь, а Сынку мерещатся воды тихие, прохладные, деревья густые, тенистые. Слышится щебет птиц веселых, речь родная, приветная. И сам уже не знает, видел ли, слышал ли это когда-то или это только химеры.
Никто уже не считал, сколько раз всходило и заходило палящее полуденное солнце, сколько раз останавливались после тяжелого пути на короткий ночной отдых. Думали, ни конца ни края не будет этой пустыне.
Однако конец их странствию все же настал. Как-то под вечер, после особенно знойного дня, на окоеме забелели дома, засинело за ними озеро, повеяло оттуда прохладой, и усталые пленники, выбиваясь из последних сил, поспешили туда.
Это был большой город, в нем жили маврские гости. Пленники за время пути исхудали, почернели от палящего солнца, губы потрескались, носы облупились, израненные ноги распухли. Долго держали их за оградой, не обременяли работой, кормили сытно. А когда они вошли в тело и раны поджили, их вымыли, подстригли чубы, смазали с головы до пят какими-то мазями, после чего кожа стала мягкой, гладенькой, скрипучей. Некоторым светлые волосы перекрасили в черные, другим, наоборот, из черных сделали светлые или рыжие. А нескольких еще заставили и зернышки обжигающие жевать, от которых губы, язык и десна сделались красными-красными.
"Зачем это они?" - спросил Сынко у бывалого гребца, которому мавры перекрасили волосы в рыжие, от чего он сразу словно бы помолодел.
"Чтобы покупателей обмануть. Хотят старого за молодого продать, немощного за здорового..."
Сынка мавры только вымыли хорошенько, подстригли и причесали. Рано начинается трудовой день в земле полуденной. Не успеет еще и солнце встать, как узкие улочки заполняются людом. Гости раскладывают свои товары, умельцы выстукивают молотками.
В городе деревья дивные растут: ствол высокий и голый-голехонький, лишь на верхушке с десяток больших листьев торчит, на лопухи похожих. А чудищ со змеиными головами сколько!.. И все овощами всякими нагружены, прямо через толпу продираются. И коники маленькие, ушастые, не больше жеребят, а ревут, как оглашенные. На них люди ездят, ноги по земле волоча. Даже смотреть страшно, кажется, вот-вот спины конькам сломают. На мужчинах рубахи длинные, головы рушниками обмотаны, а ноги босые. И все торопятся, спешат, хотят дневной зной опередить.
Совестно было Сынку голым стоять на торжище, куда мавры его с другими пленниками на продажу вывели. Ладно еще, что никто не глумился над ними Подойдет, осмотрит со всех сторон, ощупает, спросит что-то у мавра и отходит прочь.
Стояли рядом с ним и такие люди, каких Сынко еще в жизни своей не видывал: черные-черные, точно сажей вымазаны, одни зубы да глаза белеют, губы толстые, синевато-красные, носы широкие, а головы шерстью овечьей кудрявятся. Их тоже выставили на продажу.
Взглянул один из них на Сынка, улыбнулся, сверкнул зубами, ткнул пальцем на себя, потом на солнце. Затем перевел руку и остановил над самой головой. Понял Сынко - это он показывает, откуда его привезли. Даждьбог-солнце у них, мол, над головою светит. Показал и Сынко, где солнце в его земле ходит. Покачал головой черный, вздохнул жалостно, понурился. Сынко тоже вздохнул, голову опустил.
Купил Сынка с двумя другими пленными гость-ромей. Он долго и внимательно осматривал их, заглядывал и в рот, и под бок толкал, и кожу мял, и к груди и к спине ухо прикладывал, слушал что-то.
Заметил Сынко, что этот покупатель хорошо разбирался в людях, ни одного не взял из тех, кому волосы красили или зернышки жевать давали.
Заплатил и повел с собой. Грустно было пленным расставаться со своими. Вместе хоть не так страшно. Да что поделаешь?..
И снова отправился в путь Сынко, теперь уже в ромейскую землю, в Греччину.
Когда добрались до Царьграда, тех двух пленных ромей сразу же перепродал. Сынка оставил себе, потому что нуждался в кузнеце, а Сынко знал кузнечное ремесло, даже когда-то держал в Киеве возле Почайны свою маленькую кузницу.
Семь лет служил ромею Сынко. Ковал мечи и копья на продажу. А жил как в порубе: запрещалось ему со двора выходить, разговаривать с кем-либо, даже на глаза показываться чужим людям.
Но вот однажды услышал Сынко в кузнице (закалял в эту минуту меч) знакомый голос. Хотя человек и говорил по-гречески, все равно голос у него от этого не изменился. Говорил неторопливо, шамкал, словно был совсем беззубый или же держал во рту непрожеванную галушку.
"Чей же это голос? Кто это?.. Может, послышалось мне, почудилось?.." - взволновался Сынко.
Еще послушал. Нет, не померещилось. Голос в самом деле знакомый, очень знакомый.
Где-то, когда-то он его слышал. Но где, от кого?.. И вдруг... Забыв о строгом запрете, забыв, кто он тут, бросил в бочку с водой меч и опрометью выскочил из кузницы. Во дворе с хозяином-ромеем разговаривал киевский гость Вышатич, с которым Сынко плыл по Днепру до Царьграда. Упал в ноги изумленному столь неожиданной встречей гостю, просил, молил вызволить из неволи, и тот смилостивился, пообещал. Ромею очень не хотелось лишаться работящего холопа-кузнеца, но что поделаешь, пришлось. Есть между их царем и киевским князем такой уговор, чтобы возвращать пленных домой: ромеев в Греччину, русичей - на Русь.
Заплатил ромею-хозяину Вышатич за Сынка, сколько надо было, и забрал с собой.
Три года должен был отрабатывать Сынко гостю за тот выкуп. Два уже отработал, а третий не успел...
Куда-то теперь закинет его судьба? И удастся ли когда-нибудь снова спастись?
Кроме Сынка, все гребцы-пленники были молоды, а молодые, известно, всегда надеются на лучшее. Потому и повествование Сынка посеяло среди них утешение-веру в непременное грядущее освобождение.