Служанки еще больше развеселились, но молодой человек выразительно махнул им рукой, и они удалились.
-- Что ты имел в виду, говоря ей про несвободу: темницу или свою подругу? -- не сдержался Шон.
-- И ту, и другую, -- буркнул Филип.
-- Старикан пощадил тебя в начале, потому что ты -- сын его старого друга? -- продолжил расспросы Шон, когда они снова двинулись по коридору.
-- Да, и к тому же его крестник. Но он запретил мне подходить к дочери под страхом смерти.
-- А ты не удержался! Но как ты ее уговорил, если она все о тебе знала?
Кайла, как обычно, интересовало все, связанное с его безответной любовью.
-- Она сама ко мне пришла, -- ответил другу Филип. -- А я не смог ей отказать, даже под страхом смерти.
Кайл понимающе вздохнул.
-- Что Старикан собирается с тобой делать? -- спросил Шон. -- Сошлет в замок Олкрофтов?
-- Опять смеешься или просто запамятовал, кем я был? -- хмыкнул Филип. -- Он отправляет меня на каторгу в Южную провинцию.
-- На каторгу?! -- Шон был потрясен. -- Ты стал шутить с горничными, и я решил...
-- Девушки ни в чем не виноваты, к тому же хорошенькие, что же мне, рычать на них из-за того, что влип в очередной раз по своей же глупости? Они, наоборот, хоть немного мне настроение подняли.
Шон не нашелся с ответом и только покачал головой. Кайл, до сих пор переваривавший информацию, вдруг сказал:
-- Дворян не отправляют на каторгу! Как ты будешь уживаться с этим сбродом?
-- Я прекрасно уживался с ними десять последних лет, это как раз меньше всего меня волнует.
Гвардейцы молчали. Шон с сожалением покачал головой, Кайл похлопал Филипа по плечу. Тот видел, что эти двое по-прежнему остаются его друзьями.
-- Ребята, я бы с радостью вам все подробно рассказал, но вижу, мы почти пришли. Хочу вас кое о чем попросить.
-- Можешь рассчитывать на нас, -- сказал Шон, Кайл кивнул.
-- Помогите Ив выбраться из столицы, когда придет время. Потом она попытается вытащить меня. Имейте в виду, она может сразу не поверить, решит, что вы действуете по приказу Старикана. На этот случай скажите: я просил передать, что никогда не забуду нашу первую встречу у родника и ее слова про мои глаза.
-- Хорошо, -- закивали заинтригованные гвардейцы.
Они уже спускались по узкой каменной лестнице в тот сектор подземелья, где находились темницы.
-- Спасибо, ребята, -- сказал Филип. -- Прощайте.
-- Не за что! Спасибо тебе за уроки с мечом. Будем надеяться, еще встретимся.
-- Если хотите, можете все рассказать остальным. И поменьше треплитесь об Ив, она постоянно подглядывает за всеми из потайных ходов.
Филип подмигнул им на прощание. Они завернули за угол, за которым стоял тюремный караул.
Как только дверь за Филипом и гвардейцами закрылась, Правитель опустился на колени перед лежащей на полу и сотрясающейся от беззвучных рыданий Ив. От его злости не осталось и следа, а в памяти всплыло необычайно счастливое лицо дочери, каким он видел его ночью. Сам не понимая, зачем он это делает, Правитель нерешительно положил руку ей на голову, будто желая приласкать. Она тут же почувствовала прикосновение и затихла, все ее тело напряглось. Правитель тут же отдернул руку. Его дочь села и, оказавшись с ним лицом к лицу, снова застыла. Он тоже не мог оторвать от нее взгляд: она осунулась, глаза были сухими и огромными, под ними залегли темные тени, кожа стала неестественно бледной.
-- Ты же не любишь его, -- растерянно прошептал Правитель, -- или все же?..
-- Нет! -- с презрением оборвала его дочь и резко поднялась на ноги. -- А если б я сказала, что люблю, вы бы его отпустили?
Ее отец встал вслед за ней.
-- Нет. Вы оба виноваты и должны быть наказаны.
-- Да, конечно. За то, что посмели быть счастливы без вашего позволения.
-- Евангелина, -- сказал Правитель, в его голосе слышалась усталость, -- иди, пожалуйста, к себе и никуда не выходи, пока я тебе не разрешу.
Она молча повернулась и вышла.
Гвардейцы передали тюремщику Филипа и приказание Правителя запереть того в одиночной камере, что и было незамедлительно выполнено. Помещение оказалось крошечным и темным, тусклый свет факела проникал сквозь узкое оконце, расположенное под самым потолком и выходившее в коридор. Это было даже не окошко: строители просто не заложили часть самого верхнего ряда камней стены, то ли для вентиляции, то ли для освещения. Молодой человек рухнул на голую деревянную койку и остался лежать, глядя в низкий сырой потолок. Он не мог позволить показать свое отчаяние Ив, да и при друзьях раскисать не хотелось. Теперь можно перестать притворяться. "Со служанками пошутил... Шон наверняка решил, что я сумасшедший. Хотя девчонки действительно подняли настроение... А Кайл, бедняга, в таком шоке от того, что узнал про свою зазнобу, как ее Шон называет... Хорошие они ребята, у меня таких друзей никогда не было. Жаль, больше их не увижу. Возвращаюсь, наконец, в свой привычный круг, где и сдохну! Но за то, что у меня было с ней, это не такая уж большая плата... А вот кто точно не в своем уме, так это крестный: я вполне устраиваю его, как Правитель, страну он готов мне доверить, а вот как зять... Дочери его я не достоин, а ведь он готов любому ее отдать, сам сказал "найду дурня", только не мне!" Филип не выдержал и неслабо двинул кулаком в каменную стену. Боль пронзила руку до локтя, и "приятные" мысли на время отступили.
Он долго лежал, сосредоточившись на ощущениях в ноющей кисти и стараясь сохранить голову пустой. Спустя какое-то время в замкЕ загромыхал ключ, дверь открылась, и в камеру заглянул здоровенный тюремщик. Он швырнул на пол тряпичный сверток.
-- Переодевайся, красавчик, да поскорее, я хочу забрать твои шмотки.
Дверь захлопнулась. Филип не стал тянуть с выполнением приказа, понимая, что "дружелюбный" охранник долго ждать не будет, и не желая выслушивать комментарии относительно своих скрытых одеждой достоинств. Едва он закончил, как дверь снова открылась. Пленник поспешил отойти подальше.
-- А тебе идет, -- заметил вошедший тюремщик, глумливо разглядывая молодого человека в серой мешковатой каторжной робе. -- Может, ты дворянином только прикидывался?
-- Что ж ты глаз-то с меня не сводишь, -- огрызнулся Филип, снова ложась на койку, -- небось, с мужиками спишь?
-- Это тебе теперь придется с мужиками спать, -- загоготал детина так, что огромная связка ключей у него на поясе зазвенела, -- если, конечно, силы будут оставаться после того, как целый день киркой помашешь!
Филип лежал неподвижно и молчал. Тюремщик собрал раскиданную по полу одежду, вышел и запер дверь.
Общаясь с разбойниками и прочим сбродом, крестник Правителя наслушался достаточно историй о каторге, этой болезненной и относительно долгой замене смертной казни. Такая перспектива его не особенно пугала: он знал, что очень быстро превратится там в тупой рабочий скот, которого больше всего будет заботить миска похлебки после работы. С этим он готов был мириться и даже ждал как облегчения, ибо снова проснувшиеся в его голове мысли об Ив доставляли ему сейчас гораздо большие мучения, чем могли бы доставить сбитые до мяса кандалами запястья и лодыжки. Теперь он не сомневался, что действительно нужен ей (раз уж она так избегала слова "любовь"). "Она остается совсем одна, со своим папашей-мучителем, который наверняка попытается как можно быстрее выдать ее замуж..." Последнее было невыносимо. "Чтобы кто-то прикасался к ней, видел ее обнаженной, не говоря уж... И я ничего, ничего не могу сделать, чтобы помочь ей, да и себе тоже!"
Он чувствовал себя настолько отвратительно из-за своего бессилия, что на ум пришли рассказы о том, как легко избегнуть каторги, попытавшись сбежать по дороге. Осужденные шли туда пешком, специально организованной группой из двадцати человек, прикованных по бокам к одной цепи. Если кто-то делал шаг или просто движение в сторону, конвойные могли без предупреждения всадить ему копье между лопаток. Филип, увлекшись, даже почувствовал прикосновение холодного железного острия к спине. "И все, дальше никаких мыслей, сожалений, мучений -- ничего". Это было так заманчиво... Но он вдруг вспомнил, как Ив на прощание прижималась к нему и умоляла не умирать, дождаться. Его тело так живо вспомнило ощущение ее близости, что член в штанах зашевелился. "Ну, нет, умирать мне еще рано! О чем я только думаю, ведь она жива, и я нужен ей. Не выйдет она замуж, а если выдадут, оскопит своего мужа в первую брачную ночь. Не хотел бы я когда-нибудь разозлить ее, мою милую... Придется потерпеть, она вытащит меня. Надо продержаться несколько месяцев, и мы снова будем вместе. И тогда я никому не позволю сделать ей больно или разлучить со мной..."
Так Филип окончательно уверовал в свою женщину, в своего ангела, в свою Энджи и успокоился. Через пару дней его отправили на каторгу.
VI
На следующий день после разоблачения любовников Правитель пришел к Евангелине для разговора. Она встретила его необычно спокойно, но во время их беседы главу государства не покидало ощущение, будто он общается с механической куклой, а не с дочерью. Казалось, она даже внешне изменилась, ее ликующая красота, так раздражавшая его в последние месяцы, потускнела, почти исчезла, глаза стали безразличными. Эта перемена неприятно удивила Правителя, да еще как назло ему все время вспоминалось счастливое лицо девушки во время свидания с Филипом. Но глава государства никогда не давал воли сантиментам, не стал предаваться им и сейчас. Ему нужно было выяснить кое-какую информацию, и он сразу приступил к делу.
-- Я должен задать несколько вопросов, ты в состоянии отвечать? -- спросил он довольно мягко.
-- Да.