На службу Клещов привык являться загодя, хотя мотивы, побуждавшие его к этому, ничего общего с трудовым энтузиазмом не имели. За эти час — полтора он успевал собрать уйму информации по многим вопросам. Причем пользовался исключительно вполне безобидными наводящими вопросами. Более того — мнительный, как и все фартовые люди, Клещов вбил себе однажды в голову, что именно таким способом сможет когда-нибудь обмануть судьбу. Представлялось это ему примерно так: если в длинной череде дней выпадет вдруг тот один-единственный, отмеченный свыше, и у кого-либо из постовых милиционеров или же у своего брата-инкассатора из тех, кто все узнает раньше всех, непременно сорвется с языка удивленно-злорадное: «Слыхали про нашего Клеща? Кто бы мог подумать!» — а он в этот самый момент обязательно окажется где-нибудь неподалеку, как всегда тихий и незаметный, как всегда чуткий и зоркий. И все еще можно будет изменить тогда: хватит и времени, и сноровки, и хладнокровия. Опять капкан лязгнет впустую, опять облава пронесется мимо, опять неуловимой тенью проскользнет он под красными флажками.
Потолкавшись немного среди клиентов в операционном зале и заглянув во все служебные помещения банка, вход в которые не был ему заказан, Клещов, как обычно, закончил свой рейд у кассовой стойки, за которой, скрытая от посторонних глаз матовым стеклом, восседала его давняя знакомая Инна Адамовна Тумасян.
По годам ей полагалось быть женщиной хоть куда, однако длительное общение с огромными суммами чужих денег при почти полном отсутствии своих собственных не пошло Инне Адамовне на пользу. Она рано увяла, обабилась, была оставлена мужем и, судя по всему, успела утратить интерес к жизни вообще и к мужчинам в частности. Исключение делалось только для Клещова, человека по всем статьям положительного, малопьющего, да к тому же еще и члена бытовой комиссии месткома.
Приняв от Клещова хрупкую, слегка примороженную гвоздику (накануне приобретенную им на колхозном рынке, причем чистый доход от этой несложной финансовой операции составил без малого десять червонцев), Инна Адамовна тут же принялась обмахиваться ею на манер оперной Кармен. Недолгая их беседа, состоявшая главным образом из обмена слухами относительно намечавшейся вскоре эпидемии какого-то чрезвычайно опасного гриппа, уже заканчивалась, когда Клещов как бы невзначай поинтересовался:
— Ну, а на работе какие новости?
— Ах, не говорите! — Инна Адамовна трагически взмахнула гвоздикой. — Вчера вечером опять фальшивую купюру изъяли. Сторублевую. И до чего аккуратно сделана! Только на гербе не все надписи читаются, да в защитной сетке дефекты имеются. Прямо кошмар какой-то!
— Специалисты, — выдавил из себя Клещов, ощутив в левом подреберье острую короткую боль. — А глянуть можно?
— Уже сдали в милицию.
— Давно?
— Часа два прошло…
Машинально поглаживая правую сторону паха, где в потайном карманчике хранилось ровно десять сотенных бумажек — родных сестричек той, о которой рассказала Инна Адамовна, Клещов вышел на крыльцо.
«Влип, — подумал он, подставляя ветру разгоряченное лицо. — Неужели опять влип?»
Клещов не был трусом, муками совести никогда не страдал — бог миловал! — однако давным-давно привыкнув к ежедневным своим преступлениям, привык и к ежедневному страху (страх этот не был страхом глупого и беззащитного зайца, скорее он был сродни страху многоопытного, не однажды битого волка).
Что же делать? Что? Притихнуть, залечь на дно, замереть на время? А деньги? Новенькие, почти настоящие деньги, которые даже сквозь кальсоны нестерпимо жгут тело. Похрустывают под ладонью, просятся на волю. Сколько положено на них труда, сколько надежд с ними связано! Ведь два часа всего и прошло! Вряд ли громоздкая милицейская машина успела уже раскрутиться на все обороты. Пока не застучали телетайпы, пока не запищали рации, пока не побрели по злачным местам патрули и участковые, предупреждая всех встречных и поперечных, — надо действовать! Действовать! Действовать решительно и быстро!
Нахлобучив ушанку глубже на глаза, он бросился к автобусной остановке. Уже не разум вел его, а могучий слепой инстинкт. Так иногда зверь, счастливо избежавший засады и уже сбивший со следа гончих, вновь возвращается к логову, чтобы спасти свое потомство, своих беспомощных детенышей, самое дорогое, что только может быть у всех живущих на этом свете.
А вот для Клещова самым дорогим на свете были деньги!
Центральные ворота колхозного рынка украшали две бетонные, крашеные под бронзу фигуры одинаково огромного размера. Фигура в спецовке и сдвинутой на затылок кепке опиралась на сноп пшеницы, фигура в косынке и платье до щиколоток протягивала перед собой корзину, полную фруктов — и, скорее всего, никаких других колхозников поблизости не имелось. Промышлял тут, в основном, люд приезжий, лукавый и загребущий.
Решительно отвергнув услуги развязных коробейников, предлагавших ему целые кипы мутных черно-белых открыток, на которых чеканный профиль вождя соседствовал с пушистыми котиками и голыми похабными девками, Клещов прошел за ограду.
Овощные и мясомолочные ряды уже пустовали, но там, где торговали цветами, семечками и южными фруктами, народ еще толпился. Многочисленные свечки, горевшие в прозрачных ящиках с гвоздиками и тюльпанами, придавали рынку сходство с каким-то запущенным храмом или с кладбищем в день поминовения.
Вчерашнего грузина Клещов заприметил еще издали. Поминутно сморкаясь и чихая, тот топтался на прежнем месте, простуженным голосом рекламируя свой нежный товар.
«У-у, спекулянт проклятый, — выругался про себя Клещов. — Дернул же тебя нечистый разменять сотню! Наверное, в ресторане перед девочками решил шикнуть. А что, если милиция уже вычислила его? Не исключено. И вполне возможно, что стоит он здесь сейчас совсем не по своей торговой надобности, а по чьему-то строгому приказу, высматривая в рыночной сутолоке давешнего покупателя. Смотри, смотри, генацвале! Скорее ты свой Казбек отсюда увидишь, чем меня!»
Клещов резко повернул и устремился к фруктовому павильону. Пробормотав что-то насчет жены и родильного дома, он попросил плосколицего восточного человека с загадочным, а может, просто заспанным взором, взвесить полкило бессовестно дорогого винограда. Получив кулек, Клещов долго копался по карманам, звеня мелочью и шелестя рублевками, потом с печальным вздохом вытащил сотенную: «Прости друг, других нету!» Потомок Железного Хромца долго мял бумажку, рассматривал ее на свет и даже нюхал, однако в конце концов сполна выдал сдачу мокрыми десятками и пятерками.
Вторую купюру разменял для него в шашлычной какой-то явно безденежный алкаш. «Сбегай, приятель, за сигаретами. От товара не могу отойти. Пятерик можешь себе оставить…» Третья бесследно исчезла в людском водовороте вместе с миловидной блондинкой, о непростых жизненных обстоятельствах которой красноречиво свидетельствовал небрежно заштукатуренный синяк под глазом. Напрасно прождав красотку почти полчаса, Клещов, проклиная все на свете, а в особенности бесчестных баб, бросился на поиски очередного подставного «лоха», однако совершенно случайно столкнулся с плечистым мужчиной, чей мимолетный, но пристальный взгляд неприятно резанул его.
Поспешно скрывшись в толпе, Клещов сделал по рынку несколько замысловатых петель и заперся в кабинке туалета. Там он поспешно, не чувствуя вкуса, сожрал виноград — не пропадать же добру! — и утопил в унитазе все оставшиеся сторублевки, предварительно изорвав их в мелкие клочья.
Клещов уже миновал увековеченных в железобетоне тружеников села, когда к воротам, мигая синим маячком, подлетела милицейская автомашина. Из нее выскочили двое (слава богу, не оперативники — сержанты наружной службы в черных дубленых полушубках) и бегом бросились на территорию рынка. Навстречу им кто-то в штатском вел громко причитающую блондинку. Сержанты еще не добежали до них, а этот, в штатском (не тот ли самый с острым взглядом, жаль, не разобрать отсюда), махнул рукой куда-то вглубь — туда, мол, давайте, да побыстрее! Невнятно донеслись обрывки фраз: «В кроличьей шапке… среднего роста… в руках кулек с виноградом…»
Остаток дня прошел без осложнений.
Свою не особо престижную работу Клещов любил, и в этом не было ничего странного. Выверенный до мельчайших деталей, рутинный процесс инкассации давно утратил для него первоначальный смысл и превратился в некий магический обряд, великое таинство служения всемогущему идолу Денег, воплотившемуся на время в защитного цвета брезентовых мешках, туго набитых твердыми, восхитительно пахнущими пачками — голубоватыми, красненькими, фиолетовыми, изумрудными, коричневыми. Себя самого в эти минуты Клещов ощущал каким-то сверхъестественным, почти астральным созданием, посвященным во все тайны своего кумира и по такому случаю облаченному в ритуальные, недоступные простому смертному одеяния: фуражку с зеленым околышком, скороходовские ботиночки, синий диагоналевый костюм с вохровскими эмблемами в петлицах, широкий кожимитовый ремень с кобурой.
И даже тот прискорбный факт, что божество это, едва коснувшись его рук, уплывало вскоре в бетонные недра спецхранилища, вовсе не огорчал Клещова, потому что деньги не прощались с ним, они лишь шептали: «До свидания!» — обещая скорую встречу, обещая восторг, блаженство, вечную жизнь, шелест райских кущ, музыку ангельских крыльев, сладостные песни гурий.
Жил Клещов на окраине, в ветхом бревенчатом домишке, давно предназначенном под снос, как, впрочем, и все другие строения в районе. Однако по неизвестной причине снос этот постоянно откладывался, жилой фонд ветшал без ремонта, заборы заваливались, водозаборные колонки или бездействовали или безудержно фонтанировали, тротуары зимой тонули в сугробах, а летом в лопухах. В порядке были только местные женихи и невесты, считавшиеся наиболее перспективными партиями в городе.
Цепной кобелина Пират, уступавший легендарному Церберу только количеством голов, но отнюдь не размерами и свирепостью, глухо заворчал, почуяв хозяина. Главной его страстью было наполнение утробы, однако Клещов не очень-то поощрял это, не без основания полагая, что неудовлетворенные желания должны побуждать людей к инициативе и творчеству, а зверей — к бессоннице и злобе.
Не зажигая в доме свет, Клещов спустился в подвал, где у него было оборудовано нечто вроде слесарной мастерской. Внимательно проверив одному ему известные тайные знаки — тонюсенькие, как волосок, проволочки, протянутые от стены к стене, особым образом разложенные на полу мелкие предметы — Клещов убедился, что никто из посторонних не побывал здесь в его отсутствие, и только после этого сдвинул в сторону старинный, наполненный всяким хламом шкаф, за которым обнаружилась низкая металлическая дверца, запертая на навесной замок.
В потайной комнате было душно, пластами висел сизый табачный дым, пахло типографской краской, сивухой, прокисшей парашей и немытым человеческим телом. Почти все наличное пространство комнаты как по горизонтали, так и по вертикали занимала гудящая, лязгающая и позванивающая машина — некий гибрид печатного станка Гутенберга и современного промышленного робота. С большого барабана медленно сматывалась лента бумаги, уже снабженная водяными знаками, вращались, растирая краску, каучуковые валики, в чечеточном ритме хлопали разнообразные клише и штемпели, нумератор, управляемый датчиком случайных чисел, выставлял в положенном месте семизначный номер, гильотинный нож отрубал от ленты готовые купюры, которые, пройдя напоследок еще через один аппарат, придававший им потертый и засаленный вид, огромными бабочками выпархивали в картонный ящик из-под импортных консервов. Закрутив ноги Архимедовым винтом, в углу на табурете дремал Боря Каплун, главный конструктор, единственный строитель и вечный раб этой машины — золотые руки, светлая головушка, голубиная душа, горькая пьянь. Под тяжелым взглядом Клещова он проснулся и радостно осклабился:
— Кто к нам пришел! Шеф-у-у-ля! А я тебе, шефуля, миллион напечатал. Ты теперь богат, как Ротшильд. Надо бы спрыснуть это дело!
— Перебьешься, — буркнул Клещов, поймав в воздухе очередную купюру.
Да, все точно. Имеются дефекты в защитной сетке. А про надписи на гербе он и раньше знал. Как-никак сам клише резал. Полжизни, считай, на это дело ушло, и все впустую! Ну разве не обидно?
С неожиданной яростью он скомкал и отшвырнул прочь еще теплую сторублевку.
Единственным предметом, кроме физкультуры, конечно, по которому Клещов в школе, а потом и в училище полиграфистов имел твердую пятерку, было черчение.
Первую свою фальшивку он изготовил пятнадцати лет от роду на клочке синей тетрадной обложки при помощи линейки, школьного рейсфедера и туши. Это был билет в кинотеатр на популярный в то время двухсерийный фильм «Великолепная семерка». Билет получился — лучше настоящего. Правда, сидеть все три часа пришлось на ступеньках в проходе. В дальнейшем свою рисованную продукцию он предпочитал сбывать всяким ротозеям. При этом действовал весьма осмотрительно и был бит всего два раза. В училище Клещов занялся изготовлением медицинских справок, освобождавших от занятий — не задаром, конечно. Печати и штампы перекатывал со старых, использованных бланков свежесваренным крутым яйцом. Научился виртуозно копировать любые почерки. Сгорел по глупости. Понадеявшись, что никто не станет вчитываться в неразборчивые «медицинские» каракули, выставил в очередной справке следующий диагноз: «Вывих пищевода». Разбирательство было долгим и шумным, однако по молодости лет его пожалели — дали доучиться.
Впрочем, все это в конечном итоге можно было считать шуточками. Настоящая работа началась много позже, когда Клещовым уже овладела неудержимая и волнующая страсть к деньгам. Времена «трудные, но светлые» как раз сменились временами легкими, но темными. В памяти Клещова этот исторический момент почему-то ассоциировал с исчезновением в гастрономах колбасы, началом джинсовой эпопеи и первыми судорогами книжного бума. Многие его сверстники, и что самое обидное — даже знакомые, стали обзаводиться машинами, дачами, кооперативными берлогами, импортным барахлом. Не за зарплату, само собой. Всего этого хотелось и Клещову. Да еще как хотелось! Может быть, впервые в жизни он задумался всерьез и надолго. В типографии, где он в то время работал, воровать, кроме газетной бумаги, было нечего. Для карьеры фарцовщика требовались связи, знание языков и наличие некоего первоначального капитала. Заниматься выращиванием ранних овощей, цветов или пушных зверей он не собирался. Не лежала его душа и к «шабашкам» в сельской местности. Единственное, что он умел делать в совершенстве — чертить, рисовать, копировать. Вывод напрашивался сам собой. Первую фальшивую десятку он рисовал целый месяц, все вечера напролет. На разгрузке вагонов за тот же срок можно было заработать во много раз больше.
Однако Клещов верил в свою звезду и был терпелив. За зиму он основательно подпортил зрение, но набил руку. Трудностей со сбытом на первых порах не было, однако во время пятой или шестой попытки, уже подходя с покупками к кассе, он заметил, что каждый предъявленный червонец подвергается скрупулезному осмотру. Как на беду, других денег у Клещова с собой не имелось. Он попробовал повернуть назад — не удалось, напирала нахватавшаяся дефицитов толпа. Пришлось притвориться безденежным пьяницей. Из магазина его выдворили за шкирку, к счастью без мордобития. Наутро Клещов ощутил где-то в сердце тоненькое булавочное острие, которое впоследствии всегда сопровождало его, то почти исчезая на время, то разрастаясь до размеров кинжала.
Забросив трудоемкие и весьма ненадежные живописные опыты, Клещов засел за разработку технологии типографского метода, для чего по книгам изучил фотодело, целлюлозно-бумажное производство и материаловедение. Устроился работать гравером в мастерскую худфонда. Малыми партиями скупал по деревням самую тонкую овечью шерсть и подходящее по номеру льноволокно. (Впоследствии химики из МВД по пыльце растений и микрочастицам, обнаруженным в самодельной дензнаковской бумаге, довольно точно определили регион ее производства.) На все это ушел не один год и немало настоящих, всамделишных денег. Наконец, дело пошло, обещая головокружительный успех в самое ближайшее время. Однако сбыть удалось только двадцать купюр, да и то в основном подслеповатым базарным торговкам или подвыпившим буфетчицам. Неважные получились деньжонки, может быть, даже хуже тех, рисованных. Несколько раз Клещов спасался буквально чудом. Вдобавок вышли неприятности на работе — его поперли из мастерской, обвинив в краже литографского камня. Пришлось, бросив все, ретироваться в другой город. Из всех этих бедствий Клещов вынес следующее резюме: удачу может гарантировать только фальшивка, выполненная в точности как оригинал, или, в крайнем случае, еще лучше его. Как тот первый, незабвенной памяти билет в кино. А на это у него не доставало ни знаний, ни опыта, ни технической сноровки.
Резкая перемена к лучшему наметилась в его жизни только после встречи с Борей Каплуном, Однажды метельным декабрьским вечером тот остановил Клещова возле стеклянной забегаловки, известной в городе под названием «Мутный глаз», и предложил в обмен на стакан вина открыть тайну путешествий во времени. Сухой колючий снег больно хлестал по лицу, забивался за воротник, а Боря, одетый в штопаный лыжный костюм и дырявые кеды, ничего этого как будто не замечал. В таком виде он действительно был похож на пришельца из совсем других веков.
И Клещов сразу всем нутром почувствовал, что это именно тот человек, который ему нужен.
История Бориных злоключений вкратце выглядела примерно так. Был он изобретателем, как говорится, милостью божьей. Причем природа наделила его не только головой, но и руками, что случается, в общем-то, не очень часто. Современное состояние техники совершенно не устраивало Борю. Был он непримиримым врагом банальных истин и тривиальных конструктивных решений. Если для какого-нибудь устройства ему требовалось вдруг колесо или, скажем, болт, он всякий раз изобретал это колесо или болт заново, используя свежие, принципиально новые и, нередко, совершенно дикие на первый взгляд идеи.
Пользуясь всеми этими счастливыми обстоятельствами, Боря мог бы успешно подвизаться в любом БРиЗе или КБ, создавая что-нибудь пусть и нехитрое, но позарез нужное народному хозяйству. Однако его талант был совершенно иного свойства. Борины изобретения были или совершенно не нужны людям, или могли понадобиться им лет этак через двести. Среди его любимых детищ значилось: самозавязывающиеся шнурки, самовар, способный функционировать в безвоздушном пространстве, способ уничтожения тараканов при помощи энергии квазаров, комплект индивидуальных защитных средств для ценных пород рыбы, обитающих в реках промышленно развитых стран, перегонный куб для утилизации человеческой мочи, массовое использование которого не только бы обеспечило все аптеки, лаборатории и автопарки страны дистиллированной водой, но и полностью устранило бы дефицит минеральных удобрений в сельском хозяйстве, градуированный по двенадцатибальной шкале счетчик мыслей для служащих госучреждений. Шкалу эту, кстати говоря, совсем нелишне привести здесь:
1. Мысли эпохальные.
2. Мысли исторические.
3. Мысли конструктивные.
4. Мысли реалистические.