Теперь еще вопрос: какой геометрической формой можно характеризовать обычную линейную молнию?
— Ну, что-то вытянутое, ветвящееся, извивающееся. Жгут такой искривленный…
— Можно ее назвать длинным, извивающимся цилиндром?
— Пожалуй, можно.
— Если такой цилиндр пересечь плоскостью — какую форму будет иметь срез?
— Форму круга.
— Верно. А теперь по аналогии. Если представить, что цилиндр этот проходит сквозь четырехмерное пространство и пересекается пространством трехмерным — какую форму будет иметь срез?
— Форму объемного трехмерного шара.
— Отлично. А теперь представьте себе, что шаровая молния — это просто пространственный срез обычной линейной молнии, которая вытянута в четвертом измерении.
Следователь бросил быстрый взгляд на Агинского.
— Я, кажется, улавливаю вашу мысль. Но ведь мы живем в трехмерном мире. Четвертого измерения не существует.
— А время? В теории относительности именно оно рассматривается как четвертое измерение. Представьте, что шаровая молния — это всего лишь фрагмент, пространственное сечение обычной линейной молнии. Но только такой молнии, которая на своем пути соединяет не две точки пространства, а две точки во времени.
— Вы серьезно хотите сказать…
— Вот именно. Момент первый — молния висит у телевизора и Морозов видит убитого Лихачева и себя рядом. Момент второй — молния взрывается в цехе, когда там, рядом с ней, находятся и Лихачев и Морозов. Молния замкнула накоротко эти два момента времени и что-то такое сделала с телевизором (именно с тем, у которого она висела), что на экране появилась картинка из ближайшего будущего, того, которое должно было наступить через несколько минут, точнее — через семь с половиной минут. Я понимаю, что это звучит фантастикой, но это единственное объяснение.
— Так, значит, шаровая молния, как айсберг — мы видим только часть ее. Видим только срез линейного разряда, бьющего из одной точки времени в другую.
— Именно.
— Но тогда она должна стоять неподвижно на месте, а не двигаться.
— Ну почему же? Этот временной разряд извивается в своем четырехмерном пространстве-времени, как и обычная линейная молния, которая никогда не идет прямо. И в каждое мгновение пространственный срез этого разряда находится чуть в другом месте. А для нас это выглядит так, будто мы видим движущийся огненный шар.
— Да… — сказал следователь и погрузился в какую-то оцепенелую задумчивость. Наконец он поднял голову.
— Ну ладно. Может быть, все так и есть. Считайте, что вы меня убедили. Все хорошо. Но скажите мне такую вещь — кто этому поверит?
В кабинете воцарилось молчание.
Три закона робототехники.
А). Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинен вред.
В). Робот должен повиноваться всем приказам, которые дает человек, кроме тех случаев, когда эти приказы противоречат Первому Закону.
С). Робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, в какой это не противоречит Первому и Второму Законам.
Тихим январским утром по одной из окраинных улиц Саутрока шел человек. Одет он был хорошо, богато, и было непонятно, что ему нужно среди трущоб и притонов в такое время. Передвигался пешком, а не на каком-нибудь «плимуте» с безинерционной подвеской, радаром для вождения в тумане и прочими новшествами, как и подобало бы путешествовать джентльмену подобного рода. Впрочем в глазах прохожего тоже читалось: «И какой это черт меня сюда занес?»
Он остановился у дверей сомнительного заведения с призывной вывеской «Загляни, приятель!». Несколько секунд недоуменно крутил головой. Потом пожал плечами: дескать, была не была, и подался внутрь. Жеста его никто не увидел — улица была пуста. Пусто было и внутри заведения. Даже бармен отсутствовал. Только за стойкой, на крайнем сиденье притулилась куча бурого тряпья, увенчанная фетровой шляпой с оборванными полями. Со спины и не разберешь — то ли пугало, то ли живой человек.
«Гм», — подумал джентльмен, осматриваясь. Отсутствие света не могло скрыть убогость обстановки. Вошедший нерешительно потоптался у входа и совсем уж было вознамерился повернуть назад, но тут встрепенулся проснувшийся субъект в фетровой шляпе.
— Джеффри! — заорал он, да так, что джентльмен вздрогнул.
— Джеффри! — кричал бродяга, срываясь со своего места и подбегая к джентльмену. — Джеффри! Черти б тебя забрали, у нас гость! Натуральный клиент, я тебе говорю!
Наш герой не успел и глазом моргнуть, а его уже подхватили под руку, доставили к стойке; бродяга вытирал грязным клетчатым платком сиденье, устраивал на нем джентльмена, кланялся, шаркал ножкой, продолжал кричать бармена.
Из темного проема возник бритоголовый заспанный хозяин заведения. Он был не в духе. Впрочем, вежлив, ввиду несомненной платежеспособности клиента.
— Бренди, сударь?
— Конечно же, бренди, болван! — воскликнул бродяга, негодуя по поводу столь очевидной барменовой тупости. — Лучшего бренди! Самого лучшего!
Бармен угрюмо сверкнул на него глазом, но промолчал и повернулся к полкам.
— Деревенщина, — хихикнул бродяга, заглядывая гостю в глаза.
Тот сидел на краю сиденья, тщась уберечь шубу от соприкосновения с гардеробом люмпена. Пока бармен шарил по полкам, разыскивая среди ординарного пойла самое лучшее бренди, бродяга все так же суетился, просил, командовал, советовал, и джентльмен волей-неволей успел его рассмотреть: у субъекта были маленькие бегающие глазки, сизые щеки, бордовый нос в синих прожилках и минимум трехдневная щетина.
«Черт знает что», — подумал джентльмен, но встать и уйти почему-то не смог. Тут перед ним возник стаканчик и, делать нечего, пришлось выпить. Люмпен умиленно глядел ему в рот и даже слегка подкрякнул, прослеживая процесс. Гость почувствовал себя уж совсем неловко и поэтому послал вдогонку вторую порцию. Бродяга и ее проводил взглядом. Испытывая все ту же неловкость, джентльмен произнес наконец:
— А вы, э-э, друг мой, что же? Уж не знаю, как вас…
— Лизард, сударь! Вениамин Иеремия Лизард, если позволите!
— Так что же, Вениамин, вы сами-то?
— Простите, сударь, не при капиталах мы нынче…
— Какие пустяки, право… Бармен!
— Благодарствую, сударь! — Лизард дрожащими пальцами принял стаканчик, со знанием дела всосал его содержимое, крякнул и утерся рукавом. Глаза его заблестели. Лицо просветлело. Щетина и та оживилась.
— Извините, сударь, а вас как величать прикажете?
— Эверард Люциан Ноумен.
— Я, господин Ноумен, что сказать хочу? Я то сказать хочу, что разное в жизни бывает… Вот, изволите видеть, был, к примеру сказать, со мной, хотя бы такой случай…
И оторопевшему Эверарду Л. Ноумену была поведана история, в сюжетных переплетениях которой не разобрался бы даже знаменитый адвокат Перри Мэйсон, не говоря уже о старой гвардии типа Ш. Холмса и Н. Пинкертона. Каждый возникающий персонаж тянул за собой хвост подробностей, среди которых исчезал смысл рассказанного. Какое отношение все эти люди имели к Лизарду, оставалось неясным, но дзэн-буддист из Венесуэлы, попавшийся на торговле детьми роботов из стран третьего мира, был отпущен генеральным прокурором на поруки, так как смог уличить последнего в пристрастии к водке-«невесомке», которую прокурор в условиях сухого закона добывал у знакомых астронавтов межнациональной компании «Все со звезд». В ушах Э. Л. Ноумена начинало уже позванивать, смысл слов не доходил до сознания, он машинально осушил третий стаканчик, четвертый. После пятого Эверард Люциан размяк и приказал звать себя не иначе, как Эври. После шестого захотелось ему сделать для Лизарда что-нибудь приятное, чему-нибудь научить, самому что-то рассказать. Лизард между тем вязал кружево повествования:
— А она и говорит: мне, мол, плевать, что он робот, раз я от него аборт делать собираюсь. Так мне это без разницы, и если, говорит, ты мне согласия не дашь, то я и без него обойдусь. А он и отвечает…