«Кажется, все! Не мешало бы еще камень на шею. Впрочем, сойдет и так. Тут на дне всякой проволоки больше, чем на линии Маннергейма. Бог даст, зацепится».
— Ну, прощай, — сказал он. — Не хотел я. Так получилось.
— О-о-о! — тонко и жалобно простонал Боря. — О-о-о! Голова-а-а!
Зубы Клещова клацнули. Он присел, ухватил Борю за щиколотки и, по-рачьи пятясь, поволок к краю обрыва…
Дико, истошно орали немногочисленные, а потому необыкновенно наглые петухи. Вот-вот на улицах должны были появиться первые прохожие.
«Дотащу до ближайшего телефона-автомата, вызову неотложку, его оставлю возле будки, а сам смоюсь», — решил Клещов.
Он до сих пор не мог понять, почему не исполнил задуманного, почему в самый последний момент, когда Борина голова уже свешивалась над пропастью, куда более темной, чем окружавшая их ночь, а по склону обрыва застучали, запрыгали, уносясь к воде, сбитые камешки, в его собственных руках не хватило силы на один-единственный, последний толчок…
То ли кишка тонка оказалась, то ли причиной был сам Боря, тихо и даже как-то спокойно промолвивший вдруг: «Не надо в воду… Боюсь… Лучше здесь добей…» — Кто сейчас разберет. Факт оставался фактом — вместо того чтобы пускать пузыри, Боря, вновь потерявший сознание, трясся сейчас на закорках у Клещова.
До ближайшего телефона было почти полкилометра темных, горбатых переулков. Даже с трехпудовым мешком за плечами преодолеть такое расстояние весьма непросто. А Боря, несмотря на всю свою внешнюю субтильность, весил куда больше.
Телефонная будка встретила их зиянием расколотых стекол. Дверь отсутствовала напрочь, точно так же, как и трубка, вместо которой торчал короткий, разлохмаченный обрывок шнура.
Следующий телефон-автомат находился в километре отсюда, напротив здания милиции.
«Брошу здесь, кто-нибудь подберет, — подумал Клещов. — Тыльной стороной ладони он попытался утереть пот, а вышло — размазал по лицу липкую и холодную чужую кровь. Нет, не брошу! Сдохнет! Не хочу брать грех на душу!»
Он свернул налево в провал тупика, протиснулся в узкую щель между забором и углом трансформаторной будки, протащил за собой тихо постанывающего Борю, на подгибающихся ногах, где шагом, а где рысью пересек пустырь, зимой служивший для окрестных мальчишек катком, а летом футбольным полем, преодолел низкий — по колено — заборчик, чуть-чуть не упал при этом, зацепившись штаниной за гвоздь, по скрипучим мосткам преодолел подготовленную для теплотрассы траншею, разминулся с заспанным гражданином (судя по одежде — железнодорожником), ничем не выразившим свое удивление от такой встречи, треща гравием, обогнул ярко освещенную стройплощадку, нырнул под монументальную кирпичную арку и оказался на задворках областной клинической больницы, возле мрачного здания с замазанными белой краской окнами — не то кухни, не то прачечной, не то прозекторской. Клещов точно помнил, что ночью в этом здании всегда горит свет, а возле двери имеется кнопка звонка.
Несколько облезлых бродячих кошек метнулись прочь от вмерзшей в лед лужи чего-то красновато-бурого, густого и комковатого. Возможно, это был всего лишь прокисший борщ, но на ум Клещову пришли другие, гораздо более мрачные ассоциации. Он кулем свалил Борю на садовую скамейку, поправил его голову, потом, поднявшись на крыльцо, несколько раз позвонил — долго, требовательно — и, услыхав, наконец, за дверью шаркающие шаги и недовольное ворчание, из последних сил бросился наутек.
Постепенно светало. Из мутного промозглого сумрака медленно, словно проявляясь на фотоснимке, проступали очертания деревьев, домов, заборов. Победительница-весна, оставив на время поле боя, полное грязи, мусора и черного льда, уползла куда-то зализывать раны. Ничего живого не было заметно вокруг — ни листика, ни травинки. Только ветер, свежий и томительный ветер ранней весны, ветер перемен, дул и дул над миром.
«Интересно, выдаст меня Борька или нет, — думал Клещов, окольным путем пробираясь к дому. — Наверняка выдаст. Может, все же зря я его не утопил? И мне было бы спокойнее и ему. Лежал бы себе под бережком, не мучился… Бр-р-р, ну и мысли! Мороз по коже. Черт с ним, пусть живет, хоть одна живая душа на свете будет мне чем-то обязана. Но вот из города придется сматываться. Значит так: деньги и новые документы в чемодан, ничего лишнего не брать, дом на замок и сразу на вокзал. Не забыть спустить пса. Основной тайник пока не трону, пусть подождет до лучших времен. Все, хватит корячиться. Завязываю. Сколько той жизни осталось. Коттедж куплю на юге у моря. Обязательно женюсь. Но торопиться не буду. Присмотрюсь сначала. Покажусь врачам. Это в первую очередь. И режим, режим… Господи, и чего я столько лет сам над собой издевался? С сегодняшнего дня начинаю новую жизнь. Забыть, забыть, забыть все, что было. Я не знаю, не помню, откуда взялись эти деньги. Достались в наследство. Нашел под забором. Получил премию. Я больше не Клещов. Моя фамилия с этой минуты… как там… тьфу, позабыл!»
Может быть, впервые в жизни он с надеждой думал о наступившем дне. До сих пор все хорошее: покой, роскошь, здоровье, благосклонность женщин — связывалось для него с будущей жизнью, которая обязательно настанет в свой срок (только срок этот, целиком и полностью зависевший от вожделенной суммы, все время отодвигался: сначала сто тысяч, потом — двести пятьдесят, в последнее время — миллион), придет и решит все проблемы, все образует в лучшем виде, расставит на свои места, благословит и утешит, вычеркнет из памяти все тяжкое, постыдное, грязное. Настоящее Клещов терпел, как нудную обузу, как привычное неизбежное зло. Крепко сжав зубы, он изо дня в день тянул, тянул, тянул свое постылое волчье житье, все больше свыкаясь с тем, с чем нормальному человеку свыкнуться невозможно — с вечным страхом, с постоянной опасностью, с неизбежностью худого конца.
«Ну и дурак же я был, — думал он. — Какая разница, миллион или полмиллиона? Всей жизни не хватит истратить! Лишнее раздам. В фонд мира. Или в детские дома. Себе же спокойнее будет. Потом Борю отыщу, когда все успокоится. Пусть со мной живет. Это же надо — из-за паршивых бумажек такого человека чуть не угробил! Сам ведь скоро загнусь! Хуже пса живу. На могиле у матери десять лет не был. Нет, к черту! Будь они прокляты, эти деньги!»
Какие-то бурные разрушительные процессы происходили в душе Клещова. От роившихся в голове горьких, путаных мыслей хотелось самому себе плюнуть в рожу. Лекарство из будущего действовало, хотя Клещов совсем не догадывался об этом. Про пилюлю он уже забыл, Бориных туманных слов об иммунитете не понял, а странный его поступок объяснял очередным психическим вывихом хронического алкоголика.
Он добрался до своей калитки, привычно пошарил рукой, отыскивая щеколду, однако калитка от первого же случайного толчка распахнулась сама собой. Все еще находясь во власти своих невеселых дум, Клещов машинально шагнул вперед, но тут же застыл, словно напоровшись на минное поле.
Город просыпался, рождая много новых звуков: гудели редкие еще машины, хлопали двери подъездов, где-то на проспекте звенел троллейбус — но все это было сравнительно далеко, здесь же предутреннюю тишину нарушали только стук капели, да монотонный шум реки.
«Запирал я, когда уходил, калитку, или нет, — попытался вспомнить Клещов. — Не помню, хоть убей, не помню!»
Дом и окружавшие его купы деревьев сливались в черную неразделимую громаду. Очень осторожно, замирая после каждого шага, Клещов приблизился к крыльцу. Дверь, как и полагалось, была заперта на замок, ключ от которого лежал у него в кармане. Явных следов чужого присутствия заметно не было, но это само по себе еще ничего не значило. Что-то неясное беспокоило Клещова, мрачным предчувствием сжимало душу, чего-то определенно не хватало здесь, а он никак не мог понять, — чего именно!
— Пират, — тихо позвал он. — Пират.
Тишина была ему ответом. Тишина куда более страшная, чем любой вопль.
«Вот значит как, — подумал Клещов, ощущая, что рот его вмиг пересох, а ладони вспотели. — Убрали пса! Чтоб не мешал. Чтоб шума не было. Чтоб все тихо, благородно… А может, самому сдаться, покаяться? Поймут — ведь люди же! Отсижу, что положено… Нет — никогда! Только не тюрьма! Не выдержу! Куда же деваться? Назад нельзя. Сзади уже наверняка все перекрыто. Вперед, только вперед. Еще посмотрим, кто кого!»
Каждый миг ожидая окрика или нападения, он прокрался мимо дома. Слева темнела стена сарая, справа — заросли бузины, скрывавшие общую для всей улицы помойку. Что-то треснуло совсем рядом, плюхнулось в талую воду, звонко рассыпалось. Сосулька! Клещов еле удержался, чтобы опрометью не рвануть через огород. Спокойно! Только спокойно! Пусть думают, что я уже попался.
В десяти шагах перед ним, прикрытый кучей прошлогодней картофельной ботвы, находился вход в старый полуразрушенный, давно не используемый по назначению канализационный коллектор, одно из ответвлений которого — не раз проверено — выходило на поверхность невдалеке от лодочной пристани, среди лабиринта ветхих сараюшек, гаражей, голубятен и курятников.
«Только бы пронесло, — думал он. — Только бы проскочить, не поломать ноги, нигде не зацепиться. И клянусь тогда, не знаю только кому — богу, если он есть, высшей справедливости, всем прокурорам сразу, своей собственной совести, еще крошечной, но уже болезненной, как свежевыскочивший прыщик — клянусь, что никогда больше не позарюсь на чужое, никого не обману, никого не обижу!»
Вдруг за голыми кустами кто-то шевельнулся, зашуршал бумагой, лязгнул металлом — не то пистолет взвел, не то нечаянно тряхнул наручниками. В глазах Клещова полыхнуло багровым, резануло грудь, зазвенело в ушах. Ничего не видя перед собой и почти ничего не слыша, он побежал. Побежал, как бегают только во сне, спасаясь от кошмара — натужно, изо всех сил и, в то же время, мучительно медленно — побежал мимо кустов, за которыми вновь что-то залязгало, мимо холмика полусгнившей ботвы, скрывавшей спасительный люк, мимо остатков плетня, когда-то отделявшего огород от обрыва.
Клещов не уловил мгновения, когда земля ушла из-под него и продолжал свой бессмысленный, отчаянный бег, перебирая в пустоте ногами, словно собираясь таким образом преодолеть всю сотню метров, отделявших его сейчас от противоположного берега…
…Цепной пес Пират, трое суток до этого не кормленный и сумевший в голодной ярости перегрызть деревянный брус, к которому крепилась его цепь, давно учуял хозяина, однако упорно молчал, продолжая судорожно глотать всякую вытаявшую из-под снега тухлятину. Услышав негромкий сдавленный крик, а несколько секунд спустя далекий всплеск, он, лязгая цепью, вылез из кустов и побрел к обрыву. Запах хозяина терялся здесь, смешиваясь со многими другими запахами, и уносился с ветром вниз по реке. Постояв еще немного, Пират зевнул, встряхнулся и затрусил обратно к помойке, туда, где ожидала его жратва — трудное счастье собачьей жизни.
Сюрпризы начались в проходной. В ней не оказалось никаких бабусь в форменных фуражках и кителях ВОХР и вообще никого не оказалось. Одна электроника и автоматически запирающаяся вертушка. Квакающий голос вокодера предложил Холмскому приложить удостоверение в раскрытом виде к экрану считывающего устройства. Через секунду тот же голос сообщил, что удостоверение в порядке, что его, младшего следователя А. И. Холмского, ждут и что ему, Холмскому, надлежит идти к административному корпусу, не сворачивая с красной дорожки номер один, а по выходе с завода оставить в проходной пропуск, дающий ему право на беспрепятственное передвижение по территории завода. Тут же в лоток выпал пластиковый прямоугольник. Пропуск.
Холмский сунул его в карман и, перешагнув порог проходной, вступил на территорию завода № 2 ПО «РОБОТОТЕХНИКА». От проходной по пустынному двору веером расходились дорожки, вымощенные плитами всех цветов радуги. Зеленая, например, вела к 32-этажной башне вычислительного центра, где сидели математики и куда сходились все информационные каналы, управляющие жизнью «самого безлюдного предприятия в нашем городе», как именовала завод городская пресса. Желтая шла к 24-этажной башне главного склада. Там людей, по слухам, вовсе не было — одни роботы.
Несколько дорожек тянулись к бетонным, крытым гофрированным алюминием параллелепипедам — подсобным складам и сборочным цехам.
Башня административного корпуса была самой маленькой — 18 этажей. К ней вела красная дорожка номер один, по которой и двинулся Холмский. Он шел неровным шагом, вертел головой по сторонам, стараясь как-то организовать свои впечатления. Он внимательно оглядывал испещренный разноцветными дорожками двор, сверкающие стеклом, черной керамикой и легированным дюралем башни, трехметровый забор, сотворенный из этого же легированного дюраля. Здесь не было ничего лишнего, ничего энтропийного, расхлябанного или захламленного. Строгая геометричность, математически выверенная гармония. И даже небо над заводом соответствовало — чистая синева, ни облачка. Завод занимал небольшую площадь; основным пространственным измерением здесь была вертикаль. За сверкающим забором старые пирамидальные тополя тоже тянулись ввысь, но до башен завода им было далеко.
«Все-таки слишком много стекла и металла, — подумал Холмский. — Глаза слепит».
Действительно, июньское солнце стояло уже достаточно высоко; отражаясь и преломляясь, вовсю сверкало в каждой складке гофрированного алюминия, на каждой панели и в каждом элементе стальных конструкций. Из-за этого блеска следователь не заметил приближающегося электрокара и угодил бы под него, если бы электрокар вовремя не притормозил. Послышался мягкий жужжащий сигнал, и Холмский, вздрогнув, отступил назад, давая дорогу Электрокар плавно тронулся, и Холмский еще раз вздрогнул, разглядев его водителя. Двухметровый робот, слегка повернув круглую вороненную голову, от которой отблескивало солнце, равнодушно скользнул по Холмскому всеми тремя объективами-фотоэлементами и через секунду уже снова смотрел прямо перед собой. На площадке электрокара тремя аккуратными рядами лежали двенадцать точно таких же круглых, вороненых, трехглазых голов. Следователь не отрываясь глядел электрокару вслед. Тележка доехала до ворот сборочного цеха, створки ворот бесшумно отошли в сторону, пропустили тележку и так же бесшумно встали на место. Холмский встрепенулся, сгоняя оцепенение, и ускоренным шагом двинулся к административному корпусу.
Кабинет начальника главного сборочного цеха находился на восьмом этаже. Добираясь до него, следователь ни в холле, ни в лифте, ни в коридоре не встретил ни единой живой души. Секретарь у начальника тоже был электронный.
Начальник цеха ожидал Холмского. После церемонии взаимного представления и ритуала рукопожатия он предложил следователю сесть, а сам наполнил две чашечки только-только поспевшим кофе из кабинетной экспресс-кофеварки. Вручив Холмскому его дозу, он уселся сам. Несколько секунд они в молчании размешивали дымящийся напиток ложечками.
Оба пили кофе без сахара.
— Итак, — сказал начальник, — я к вашим услугам. Цель вашего визита мне известна. Вы, конечно же, по поводу этого позавчерашнего… гм… инцидента в главном сборочном?
— Да, — ответил следователь, — вопрос стоит так — убийство или несчастный случай?
Начальник цеха внимательно посмотрел на Холмского.
— Даже так? Убийство! Существует, значит, и такая версия?
— К сожалению, да. Путаные показания Морозова, противоречащие показаниям других свидетелей, вынуждают нас не отвергать и такой возможности. Так что нам сейчас важны все, даже самые мелкие обстоятельства. Я жду от вас подробного рассказа.
— Что же, извольте. Но сразу предупреждаю — видел я очень немного.
— Вот и расскажите все, что видели. Секундочку, я включу диктофон…
Начальник цеха поставил на стол пустую чашку.