Кроме барышни, в неуютной, грязной квартире находились мелкорослый рабочий с перевязанной щекой и приехавший из Москвы Дмитрий Клеменц. Возбужденный Клеменц тут же взял Левушку в оборот. Из распечатанной пачки он вытянул брошюру «Песенника», нашел нужный стих и, ловко ухватив гитару с бантом, стал напевать тенорком на голос «Когда я был аркадским принцем»:
Когда я был царем российским,
Актрис французских я любил;
Продав в Америке владенья,
Я им подарков накупил.
Маленький рабочий громко рассмеялся, куражливо оглядывая Тихомирова и Батюшкову. Лев невольно поморщился.
— Ну, как? — повернулся к нему Клеменц. — Я сочинил. Тут моего много. — И снова ударил по струнам. Затянул на мотив бурлацкой «Дубинушки»:
Ой, ребята, плохо дело!
Наша барка на мель села.
Царь наш белый кормщик пьяный,
Он завел нас на мель прямо!
Наверное, Тихомиров чего-то не понимал, но куплеты показались ему бездарными и грубыми. Конечно, он не был монархистом, давно считал, как и его друзья, что Россию спасет революция, которая и принесет долгожданную республику; он знал: царизм — это яснее ясного — прошлогодний снег. И все же.
Он взял брошюрку. Клеменц не умолкал. Лев пролистнул несколько страниц. Одно было понятно: эти полтора десятка стихотворений (если так их можно назвать!), в общем-то, глупых, заигрывающих с народом, наделают много вреда. Крестьяне насторожатся: над Государем насмехаются, стало быть, и в Бога не веруют? Государь-то наш пригожий, известное дело — Помазанник, да только окружили его мироеды- зложелатели, все эти чиновники, семя крапивное, министры с дворянами да со становыми приставами — вот и дерут три шкуры с оратая-хлебопашца. А Государь ничего не ведает. Это раз. А два: к чему понапрасну власть злить? Если «Песенник» уже распространяется, то непременно последуют репрессалии. И возможно, очень скоро.
Тихомиров не ошибся.
Помнится, нудил вкрадчивый августовский дождь. Веранда дачи протекала, и все ушли в комнату. Клеменц еще на станции выпил четвертинку полугару — в целях профилактики от инфлюэнцы — и теперь разгоряченно наскакивал на Левушку, вернее, на его «Сказку о четырех братьях». Его поддерживал князь Кропоткин; у того был свой вариант концовки.
Нет, сказка понравилась всем. Сергей Синегуб даже воскликнул: «Твое! Твой жанр, Тихомиров!» Но что это? Почему четыре брата, натерпевшись от эксплуататоров, сходятся на границе Сибири и горько плачут? Именно — плачут!
— И это вместо того, чтобы идти по деревням и проповедовать бунт! — кричал Клеменц.
— Тихомиров, ты помнишь Яшку Стефановича? — вторил князь. — Он в своем Чигирине носится с идеей поднять народ. Пусть и царским именем.
— Царским? — вспылил Лев. — Вы же песни выпустили, смеетесь над царем. Не понимаю.
— Ты что, за деспотизм? — подловил его Клеменц.
— Чушь какая! Сами ведь знаете. — обиделся Левушка.
— Ну, ты и загнул, Дмитрий! — подал голос в защиту Тихомирова сидевший в стороне Синегуб. — Лев — прекрасно выработанная боевая единица нашего кружка. И он.
— Кто спорит? — поднялся Кропоткин. — Просто. Просто мы разочарованы. Не плакать следует, а к восстанию звать, в топоры!
— Иной раз слеза. И слезы чего-то значат. — задумчиво произнес Синегуб.
— Мне кажется, Бог и царь для крестьянина очень связаны, — крутил запонку Левушка. — Да вы же были на даче у Долгушина, где тайная печатня!
— Положим. И что же? — нетерпеливо бросил Клеменц.
— У него на полке крест, а вверху надпись: «Во имя Христа». А на поперечной перекладине: «Свобода, равенство, братство», — голос у Левушки зазвенел; Долгушина он уважал, хотя многие считали его книжником. — Если мы отрицаем царя, то мы отрицаем и крестьянского Бога. Отпугнем мужика, навредим нашему делу. Я так думаю.
— Эх, любит фразу Долгушин. — хмыкнул Клеменц.
— А вот и нет! — поднял палец с фамильным перстнем князь Кропоткин. — Сие не в его натуре. Сложно все, сложно. Крест — символ искупления, а революция — выплеск святого гнева. Да, революция просит жертв — так иди на крест! Революция борьбы кровавой требует — рази мечом. За свободу, за равенство и братство. Понятно?
Концовку Левушкиной сказки все же переделали. Вошедший Натансон тоже принял участие в правке. Больше других кипятился Кропоткин, снова призывающий к немедленному бунту, созданию подпольной организации с деспотическим центром.
— Ай да князь! — хохотал Клеменц. — Центр ему.. Генералов от революции, наполеонов в начальство над нами. Какой вы анархист? Это ж мы больше анархисты.
— Зато я более вашего революционер! — невозмутимо парировал Кропоткин
— А это что? Нет, Тихомиров, ты знаешь, как я тебя люблю, но. Концовка «Пугачевщины» тоже никуда не годится! Вы послушайте: «Единственное средство помочь горю — это так устроить народ, чтобы он сам управлял своими делами, за всем смотрел и всякое начальство сам выбирал.»
За окном прокричала женщина — хрипловато, громко: «Хозяин!»
— Это молочница. Я сейчас, — успокоил Натансон, поспешив на голос. — Князь, не обижайте Тихомирова.
— Какие обиды! Дело принципа, — пожал плечами Кропоткин. — Предлагаю другую редакцию: «Одно средство помочь горю, чтобы народ управлял всеми до единого своими делами без всяких начальников.» Не выбирал даже, а вовсе без начальства обходился.
— Анархизм. Чистейшей воды! Как бы возрадовался ваш кумир Бакунин,—прошелся-пробежался по комнате Клеменц. — Путаник вы, князь. То против всяческих начальников, то нам в кружок оных навязать хотите. По-вашему, народ без них обойдется, а нам, революционерам, никак нельзя. Да вы.
Он не договорил. В палисаднике ударил револьверный выстрел, и тут же сдавленно и страшно закричал Марк Натансон:
— Братцы, жандармы!
Левушка прильнул к окну и увидел, как дюжие усачи пригибают к земле уже обезаруженного Натансона, а моложавый офицер грубо тычет ему в лицо мятую книжку «Песенника»; книжку Тихомиров сразу узнал. «Эх, Марк! На пустячке попались. Гадости про царя распевали. Глупо, глупо.» — застучало в висках. Увидел размытым боковым зрением: позеленевший Кропоткин рвет из кармана короткоствольный «виблей».
— Отобьем! Их всего-то. Беру офицера!
— Вы с ума сошли, князь! — почти повис на его руке Клеменц; затем метнулся в полумрак дальней комнаты.
— Нет, дело швах. Гляньте, за забором филеры. — выдохнул Синегуб. — Что скажешь, Тихомиров?
— Не знаю. Где Клеменц?
В соседней комнате что-то загремело; раздался надрывный, задыхающийся голос Клеменца:
— Помогите! Ну же.
Бросились туда, постыдно толкаясь в дверном проеме. Взъерошенный Дмитрий с помощью топорика уже поднял тяжелую половицу, теперь рвал из-под плинтуса другую. Молча, сипло дыша, мешая друг другу, вытянули доску, потом еще одну.
— Там ход. Прямо к реке. Натансон показал. — хрипло частил Клеменц, втискивая рыхловатое тело в затхлую черноту. — Лампу, лампу зажгите!
— Ход? Откуда? — зачем-то спросил Левушка.