Синегуб сдернул, швырнул их Тихомирову; тот поймал, сунул зачем-то в карман пиджака и полез вниз за Сергеем. Князь, с сожалением оглядев взведенный к бою револьвер, последовал их примеру.
На веранде гремели грубые голоса, стучали жандармские сапоги, кто-то настойчиво требовал:
— Где сообщники? Открывайте двери!
Снова шаги, скрип несмазанных петель. Но это — все глуше и глуше.
— Видите, никого! Я здесь один. — нарочно громко сказал где-то над их головами Натансон.
— Поспешим же. — зашипел в полумраке Клеменц. — Тихомиров, потяни за веревку. Да вон за ту! Чтоб ковриком доски прикрыло... Пошли!
Прыгающий свет лампы выхватывал заплесневелые стены, плясал под ногами; откуда-то сбоку вывалилась жирная крыса и долго бежала рядом с чуть было не пропавшими пропагандистами. Левушка споткнулся, упал, расцарапав ладонь о мелкие камни; его поднял князь и почти потащил к тускло мерцающему впереди свету.
Тайный ход вывел их прямо на берег реки. Под столетним дубом у костра сидел неряшливо одетый человек с прилипшей к губе папиросой. Одной рукой он ворошил палкой догорающий хворост, другой привязывал утлую плоскодонку к наспех вбитому колышку. На шум человек пугливо обернулся, и Тихомиров узнал его: Зборомирский! Тот самый, бывший семинарист, что сжарил и съел мышь, охваченный «духом отрицанья, духом сомненья». Левушка кинулся к нему, перехватив скорый взгляд Клеменца на лодку.
— Что жаришь? Опять? — нервно хохотнул Левушка.
— Ты? — выпучил непромытые глаза Зборомирский. — Тихомиров?!
— Да я, я, кто ж. Мы тут.
Клеменц по-хозяйски подбежал к плоскодонке, попытался отвязать ее, но узел не поддавался, и тогда Кропоткин, побагровев, вырвал забитую в берег палку вместе с веревкой. Синегуб уже сидел за веслами.
— Постойте. Моя лодка! — заволновался Зборомирский. — Не дам!
— Ну что ты, Мотя! — вспомнил имя бывшего приятеля Тихомиров. — Ты ж съел мышку во имя грядущей революции. Теперь лодку отдай, и тоже во имя. И тоже на алтарь! — Он положил руку на плечо «отрицателя»; скосив глаза, увидел, как лезут в плоскодонку Клеменц с Кропоткиным, машут руками: давай, мол! — Не бойся, у того берега оставим твою посудину. Считай, еще одну мышь съел.
Лодка пошла быстро, рывками. Зборомирский с разинутым черным ртом смотрел беглецам вслед. И вдруг закричал:
— Вы радикалы? Погоня? Я жертвую.
— Тише, тише.
— Не расслышал! — орал Зборомирский. — Я молотобойцем на Патронном. Тугоухость, Тихомиров! Моя мастерс- кая-переплетная уничтожилась. С вами хочу..
— Тише, мыши, кот на крыше! — расхохотался успокоившийся Клеменц. Поочередно оглядел друзей и сперва замурлыкал, а следом грянул во весь голос:
Царь наш белый кормщик пьяный!
Он завел нас на мель прямо.
Чтобы барка шла ходчее,
Надо кормщика в три шеи...
«Ходчее. Тьфу ты!» Левушка отвернулся. Лодка отплывала все дальше.
Зборомирский продолжал кричать, но слова его уносил поднявшийся ветер. Да и Клеменц, будь неладен, пел все громче и громче.
Глава одиннадцатая
Полночи Антону Ивановичу Лидерсу снилось, как кто- то, неразличимый, тренькает в темном углу на гитаре и фальшивым тенорком напевает навязчивое: «Ах, этот черный кабинет, сгубил меня во цвете лет.» И Лидерс протестовал, беспамятно зарываясь в горячие подушки, — безголосо и тоскливо. Протестовал, потому что это было неправдой. Не сгубил его «черный кабинет», а, напротив, возвысил — из скромного чиновника, по секретной части употребляемого, до начальника перлюстрационного пункта в самом Санкт-Петербурге, где под его руководством полтора десятка молчаливых работников с помощью жаркого пара и нагретой на огне проволоки снимали восковые печати с писем, вскрывали их и читали, дабы выявить антигосударственные элементы в обществе, распознать злокозненное противуправительственное движение или даже (страшно сказать!) само гнездилище цареубийственных замыслов.
Насчет гнездилищ — тут удача сопутствовала редко. Люди чаще слали друг другу всякую глупость — про любовь, измены, карточные долги, заклады-перезаклады земли, неблагодарность детей, прочитанные книги. Конечно, книга книге рознь. Если издание душеполезное, прививающее юноше- ству нравственные устои, то и славно; а ежели брошюрка злоумышленная, с душком нигилизма, то есть, отрицания и сомнения — тут дело другое, и соображения автора письма и кто он такой и к кому пишет — все это крайне важно, поскольку шаг за шагом, адресок за адреском, и (а вдруг!) можно выйти на опасную сеть преступного заговора.
Антон Иванович дело свое знал и любил. К тому же сотрудники «черного кабинета» получали хорошее жалованье — не только по гласным своим должностям, но и из особых тайных сумм.
Лидерс устроил так, что перлюстрация писем производилась самым секретным образом, не подавая даже вида, что таковая существует. Потому что. Да потому что инструкция гласила: «Надобно, чтобы никто не боялся сообщать через почту мысли свои откровенным образом, дабы в противном случае почта не лишилась доверия, а правительство сего верного средства к узнанию тайны». Словом, получатель не должен был и догадаться, что конверт вскрывали.
Тайна. Сохранить тайну «черного кабинета» — вот что занимало Лидерса. И — о, счастье! — под утро ему приснилось то, над чем он мучился долгие дни. Приснилось устройство для вскрытия писем — ясно, подробно; Антон Иванович даже почувствовал приятный запах свежеструганного дерева. Да, дерева, ведь устройство было совсем простым: тонкая отполированная палочка размером с вязальную спицу, как бы расщепленная наполовину. Но что же далее? Даже во сне Лидерс сосредоточился и насторожился. И вот рука, невесомо и воздушно, ввела палочку под клапан конверта, разрезом захватила письмо, намотала на приспособление и.
«Боже мой, как же все просто!» — вертелся в пролетке не выспавшийся Антон Иванович и торопил, торопил кучера.
Устройство было изготовлено быстро. Взволнованный начальник «черного кабинета» лично выбрал письмо для первого опыта. Подчиненные сгрудились вокруг и почтительно, затаив дыхание, следили за каждым его движением.
Непосвященному выбор письма мог показаться случайным. Но это было не так. Многоопытный взор Лидерса выхватил из стопки, казалось бы, обычный серый конверт; Антон Иванович взял его, коротко взвесил на узкой ладони, чуть шевельнул ушами, словно не только прощупывал, но и прослушивал упрятанную под бумагой крамолу. В затылок начальнику сопел первономерной дешифровщик Ратаев — та- лантище, да что там — воистину гений! Все было подвластно ему: хитроумная полибия, шифры перестановки, числовые ключи Гронсфельда, гамбеттовская криптография.
Запахло разогретым воском. Печать сняли легко. Затем сам Лидерс взялся за дело, в точности повторяя явления провидческого сна.
Когда отполированная палочка проникла под клапан конверта, Антон Иванович почти задохнулся от странного сладострастия. Посидел, успокоил сердце и, легко накрутив на палочку первый листок, извлек его на свет. Следом второй и третий. На выпуклом лбу Лидерса желтовато блеснула испарина, впалые щеки забугрились алыми пятнами.
Первый лист был испещрен столбцами цифр и буквенной несуразицы, выведенной, впрочем, почти каллиграфическим почерком.
— Криптография. Шифр. — не удивился Антон Иванович. — Ратаев!
У Ратаева сразу же отрешенно помертвели бесцветные глаза, и он почти носом уткнулся в закодированную бумагу. Зато на втором и третьем листах не было никаких хитростей. Ли- дерс с первых же строк понял, что это сказка; собственно говоря, вверху так и значилось: «Сказка о четырех братьях». В левом углу увидел пометку: автор Л.Т. с поправками К.К. Досадливо передернул плечами: что за причуда — четыре брата? Испокон было три: старший (умный), средний (так и сяк), младший — зряшный, вроде, дурачок, который после всех и околпачит.
Но тут-то совсем иное: «Уж вы встаньте, встаньте, мужики честные. вы почуйте свою силу могучую, поднимитесь и. уничтожьте всех своих недругов». И кто же недруги? Да всякое начальство — становые, чиновники с помещиками, жандармы. Вот так сказочка — пуще бунтовской прокламации будет!
— Ратаев! — не оборачиваясь, позвал Лидерс. — Кто ж такие?
— Имена раскрыты, Антон Иванович, — спокойно ответил Ратаев. — Князь Кропоткин пишут к дворянину Лизогу- бу. Про сказку какую-то уведомляют, что принадлежит перу разночинного студента Тихомирова. Но шифр, скажу я вам, так себе. Поди ж, корпел сей вольнодумный князь, старался, да все уловки хинью пошли. — самодовольно усмехнулся дешифровщик.
Менее чем через час Лидерс уже сидел в просторном кабинете начальника штаба Отдельного корпуса жандармов генерал-адъютанта Мезенцева.
Николай Владимирович пребывал в благодушном настроении. Он только что вернулся из Ямбургского уезда, где при церкви святой Екатерины артельщики заканчивали строи-тельство каменной сторожки и деревянного домика для причта. Работы велись на пожертвования генерал-адъютанта, а еще раньше на его же деньги храм обнесли валом и укрепили булыжником.
Мезенцев исповедовался и причастился Святых Тайн; молился в тот вечер долго, и молитва была теплой, после нее нахлынули воспоминания — о детстве, гвардейской юности, службе в Преображенском полку, о боевых переделках на Балканах, в охваченной бунтом Польше. Его радовало и то, что к месту припомнились строки из служебного циркуляра III Отделения: «охранение прикосновенности прав и спокойного совершения обрядов Церкви Православной». Да, да, конечно, и для этого он служит! И не он один — все сотоварищи по Корпусу. Радовало и лицо настоятеля отца Кирилла — загорелое крестьянское лицо мудреца и исповедника, — с которым они после долго пили чай; батюшка говорил, а Мезенцев слушал, и тихая речь иерея успокаивала напряженные нервы, рассеивала сомнения, укрепляла ослабевшее сердце.
— Вот ведь как, вот ведь, — прихлебывал священник из широкого стакана. — Забывают высоковыйные, что источник власти на земле один — Бог Всемогущий. Республику им. Обезумели в упоении мятежа, коего основа — грех гордыни, восхищение права Божиего на самовластье. Власть не для себя существует, а ради Бога.
«Да я же это знал. Но отчего стало так покойно на душе?» — думал Мезенцев по пути в Петербург.
Он оборвал воспоминания, вслушиваясь в доклад начальника «черного кабинета». А тот, видя отрешенный взгляд Николая Владимировича, никак не мог собраться с мыслями.
— Говорите же, Антон Иванович! — ободрил Лидерса генерал-адъютант. — Ибо перлюстрация. Ни во что не вмешиваясь, она все открывает. Никем не видимая, на все смотрит, не правда ли?