На другой день собрались в конспиративной квартире Дворника (так звали землевольцы Сашу Михайлова).
— А Войнаральского мы непременно попытаемся освободить, — твердо сказал тот и озорно глянул на Перовскую. — Да и Соня просит.
Тихомиров поймал на себе короткий обжигающий взгляд Сони. В глазах ее бушевал негасимый, все пожирающий пожар; на миг показалось, что сполохи пугающего пламени пляшут на выцветших обоях бедно обставленной комнаты.
Но не знали они, что в тот же вечер в Харькове на снятой уцелевшим южным бунтарем Людвигом Брантером квартире корпели над поддельной печатью Сентянин, Рафаил и взмокший от напряжения хозяин. Резина то дыбилась под резцом, то крошилась, нарушая контуры знаков; а потом, сделав оттиск, заметили, что в слове «губернское» пропустили целых две буквы «ер». Пришлось начинать сначала. Взбод- рялись кислой капустой из бочонка и ледяным квасом из погреба, и к рассвету все-таки изготовили предписание жандармского управления — с подписью-птичкой начальника оного (Рафаил не зря учился у местного живописца; пускай не Рафаэль, но все же.).
И в два часа пополудни к мрачному зданию Харьковского централа подкатила закрытая карета, из которой на булыжную мостовую легко соскочил молодцеватый жандармский офицер и, решительно звеня шпорами, вошел в караульную. О том, что это Саша Сентянин, было известно лишь Бранте- ру, сидевшему за кучера, и Рафаилу, с «бульдогом» притаившемуся в глубине экипажа.
Не выспавшийся унтер уткнулся в фальшивое предписание, постигая ее заковыристый смысл: «Предъявителю сей бумаги. поручику Угрюмскому. выдать арестанта Война- ральского Порфирия Ивановича. с целью препровождения в управления. для дачи дополнительных показаний.» Похоже, бумага возымела действие: Сентянина проводили в особую комнату, попросили подождать. Более того, ему предложили чаю с баранками, и Александр отработанным офицерским кивком принял предложение.
Стояла июльская жара. Сентянин расстегнул летний мундир и принялся за третью баранку. Он совсем успокоился.
Между тем узника седьмой камеры Войнаральского уже выводили в коридор, снимали железо, готовя к доставке в управление.
Но в эти минуты не один только социалист Сентянин пил чай в Харьковском централе. Утренним поездом из Петербурга прибыли трое филеров, посланных в помощь местным жандармам для розыска остатков подпольного кружка Осинско- го, в который входили убитые в перестрелке братья Ивичеви- чи и злоумышленник Сентянин с уцелевшими товарищами.
За старшего в группе был опытный агент Елисей Обухов, а у Обухова шурин служил тюремным комендантом: как не заглянуть, гостинцы столичные да родственные поклоны передать, о здоровьице как не справиться?
После дюжины стаканов потянуло Елисея на мочегон. Вышел он, двинулся, как покороче, через комнату, в которой маячил караульный, а у окна сидел молодой офицер и тоже чаевничал. «Ишь ты, щеголек!» — подумал про себя. Вслух буркнул по привычке: «Здравия желаю, ваше благородие.» Но что-то царапнуло, что-то насторожило. А что — понять пока не мог. Лицо? Да ничего, вроде, с усиками. Мундир? Как влитой сидит; портного, поди, за можай загнал. Та-а- ак. Впрочем, ерунда. Должно быть, и шурин заждался. Чего торчать в клозете? Запахи тут.
Мундир, мундир. Почему же тогда забилось сердце, озноб пробежал по позвонкам?
Возвращаясь, угостил папироской солдата, спросил о пустяке, а сам впился глазами в жандармский китель уминающего баранки офицера. Прощупал по квадратикам. Ну, конечно, конечно! Вот она, петличка! Ах, ты, дурочка ты моя!
Вспомнил: с месяц как циркуляр вышел — об изменениях в форме. Прежде не было в петличке золотистой нитки, а теперь вот ввели. Мелочь, конечно, блажь начальственная, но приказал сам шеф жандармов генерал-адъютант Мезенцев — куда деться? Милейший человек, говорят, и любит красивое.
А у этого офицерика, с баранками, в петличке сверкающей ниточки нет как нет. У всех есть, а у этого отсутствует.
«Ряженый? Формы новой не нашлось? Социалист? Они любят всяческие кунштюки выделывать.» — застучало в висках. Обухов тихо вышел из комнаты, но ненадолго.
Третью баранку Сентянин дожевать не успел. Широко отворились двери, и в комнату по двум направлениям — справа и слева вдоль стен — начали втекать жандармы и охранники, забирая в кольцо переодетого бунтаря, легкомысленно пренебрегшего мелочами в форменной одежде. Все это двигалось почти торжественно, точно в эпической опере «Князь Игорь», и сильно напоминало выход мягко ступающих половецких ханов и их верных сторожевых, впрочем, готовых к схватке.
— Соблаговолите предъявить документы! — прогремело над ухом Сентянина.
— Не понимаю. Почему не готов арестант? — еще делал удивленное лицо бунтарь, а сам, враз все понявший, судорожно тянул из кобуры «смит и вессон».
И все же он успел сделать три выстрела, смертельно ранил немолодого стражника. Даже сумел вскочить на подоконник, отбиваясь от нападающих начищенными сапогами, но крепкий прыгучий филер (это был Елисей Обухов), захлестнув петлей ноги, сорвал Сентянина на пол, придавил лицо к грязным половицам; кто-то выкручивал руку с револьвером, толстые пальцы рвали мундир, выискивая по карманам спрятанное оружие.
— Прочь! — хрипел Сентянин. — Я — секретарь Исполнительного Комитета социально-революционной партии!
Тут же взяли и Брантера с Рафаилом.
Перед Левушкой и его друзьями стояла огромная корзина, битком набитая револьверами новейших заграничных систем. Ее с трудом притащил лакей Ореста Веймара из магазина «Центральное Депо оружия», который занимал бельэтаж докторского особняка на Невском.
— Вот, господа, выбирайте! — жестом пригласил «цеса- ревнин доктор».
Руки Михайлова и Морозова тотчас потянулись к массивному «американцу». Как истинный знаток и ценитель оружия, Морозов крутанул барабан и сунул большой палец в ствол, и палец легко вошел в сияющее грозным холодом отверстие. У Клеменца горели глаза. Тихомиров поежился.
— Медведя уложить можно. — сказал подсевшим голосом.
— А лошадь? — нетерпеливо повернулся Михайлов к Николаю.
— От такой пули свалится. А если обыкновенной бить, то еще верст с десять проскачет. — Морозов ловко держал «медвежатник», и было видно, что расставаться с револьвером ему не хочется.
— Берем? — озабоченно нахмурился Михайлов.
— Берем, берем, — потянулся к «американцу» Дмитрий Клеменц.
К «медвежатнику» прибавили еще пару стволов, поменьше.
— На мой счет, господа, на мой счет! Подарок. Чем могу.. — оживленно потирал руки белокурый красавец доктор Веймар. — Прошу отобедать. Запросто, по-товарищески, со стерлядкой волжской.
Веймар в организации «Земля и Воля» не состоял, но все равно был своим. А потому за обильным обедом перед ним не таились. Несмотря на арест Сентянина, решили отбить заждавшегося Порфирия при перевозе его из централа на станцию. Напасть на жандармскую тройку замыслили в степи между Харьковом и Чугуевом: двое верховых выскочат навстречу, перестреляют лошадей (в голову, из веймаровского «медвежатника»); следом же за Войнаральским будет ехать тарантас с «кучером» Адрианом, «армейским капитаном» Баранниковым и «статским» Фроленко, который прибудет на помощь из Одессы. Помимо названных землевольцев, в Харьков отправятся сам Михайлов, Морозов, Квятковский, Ошанина, Медведев и Перовская.
— Зачем так много, Саша? — по привычке заволновался, услышав имя Сони, Тихомиров; серые глаза пустились в мигающую беготню.
— Много? — ковырнул стерлядку Михайлов. — Да нам только квартир потребуется — не меньше трех, конспиративных! Перовская поедет со мной под видом жены.
«А стерлядка-то у доктора давешняя! Хотя. И что с того? Но костей-то откуда столько? Дались эти кости. Не от них щекочет в горле, дыхание перехватывает. Соня. Под видом жены. Они будут жить в одной квартире с Михайловым. Не с Оловенниковой Машей. Впрочем, та с удовольствием принимает ухаживания Баранникова. Нет, надо все выкинуть из головы. Пора забыть Соню. Не хватало, чтоб мной баба командовала.»
— Я не поеду, — изрядно отпив шабли, вдруг буркнул Левушка (а кислит вино-то, кислит!) — У меня.
— И хорошо, хорошо! — перебил Михайлов. — Я сам хотел тебя просить. Ты, Лев, наша литературная сила. Нужно поскорее отредактировать программу «Земли и Воли». Возьмешься?
Лев молча кивнул. Поймал ревниво-беспокойный взгляд Морозова: кажется, тоже хотел бы называться «литературной силой».
Затем, прикупив еще военно-полевой бинокль, всей компанией отправились испытывать оружие в тир на Подьяческую. Верховодил Морозов, но и Тихомиров тоже пальнул. Револьверы стреляли отменно, вот только «медвежатник» так отдавал, что чуть было не выскочил из Левушкиной руки. Поэтому метить приходилось гораздо ниже цели; пули с жутким воем бились в чугунную доску да с такой силой, что плавились, разбрызгивались, падали вниз горячими свинцовыми лепешками величиной с большие часы «Павел Буре» или на худой конец со швейцарский «Жакот».
Тихомиров поднял остывающую лепешку, долго держал на ладони, охваченный смешанным чувством ужаса и восторга.
На следующий день он плотно засел за редактирование программы «Земли и Воли». А в это время друзья его уже мчались в харьковском поезде.
Льву сразу не понравился двадцать второй параграф михайловского наброска — о расширении основного кружка, о принятии новых членов. У Дворника выходило, что новый член может быть принят в кружок не иначе, как за ручательством минимум пяти человек членов основного кружка, знающих лично вновь принимаемого.
«Ишь ты, — запальчиво принял на свой счет. — Зря я, что ли, в крепости сидел? Чуть чахотку не схватил. А они тут. И бегать теперь должен — за их ручательством?»
Он тотчас же — размашисто, резко — написал примечание: «Личное знакомство пяти человек с вновь принимаемым не составляет необходимости в том случае, когда принимаемый.»
Тихомиров задумался: прав ли он? ведь ему лично никто не говорил об испытании, о ручательстве. Хлебнув остывшего чая, все же решительно вывел: «.в том случае, когда принимаемый имеет историческую известность.»
Он и сам до конца не понял, почему прицепился к этому параграфу. Возможно, стало обидно не столько за себя, сколько за товарищей, которые придут в организацию. Придут бывалые пропагандисты с опытом, и что же — их, как мальчишек, станут испытывать? Нет уж, увольте!
Так ковырялся он в программе, а в те же часы на пыльной Змиевской дороге под Харьковом трещали револьверные выстрелы, дико кричали люди, и все эти звуки перекрывал страшный лай «медвежатника», огромные пули которого по касательной выбивали фонтанчики крови из крупов раненных лошадей. И все же лошади мчались и мчались, унося в жандармской кибитке несчастного Войнаральского под охраной двух унтеров; впрочем, нет, уже одного — другой унтер после выстрелов Морозова лежал на дне повозки, окровавленным лицом вниз.
— Прыгай, Порфирий! Прыгай! — кричал Морозов оцепеневшему арестанту и тормошил, тормошил Адриана, сидящего на облучке: — Догоним! Скорее! Ну же.