— Не знаю. А стоило ли убивать барона? Студенчество в Киеве не сочувствует. — сказал негромко.
— Что? — вскинулся Кравчинский. — Да он жандармом был! И, следовательно. Притом я член исполнительного комитета Осинского. И комитет поручил мне.
Тихомиров не ответил. Бросил короткий взгляд на Сергея.
«На кого же он похож? Точно: на мавра. Курчавые темные волосы, борода. И при этом—совершенно белокожий. Стать — богатырская. Женщины, поди, без ума. И все же. Не знаю, не знаю. Нет, убийство Гейкинга — большая однако мерзость. Да, надо бороться с правительством, готовить революционный переворот, но. Зачем же протыкать кинжалом беззащитного? Ведь, говорили, этот барон ходил по улицам совершенно открыто. И к службе относился без усердия, формально. А что, если.»
Соня куда-то засобиралась. Фроленко проводил ее до двери, задвинул засов.
Какая-то странная, тревожная догадка пронзила Левушку.
«Именно — потому что ходил открыто, без охраны? И потому, что, делая льготы политическим арестованным, чувствовал себя в безопасности. Его легко было убить. Если нет средств для подготовки сложного покушения, то почему бы не сделать то, что сделать просто? Чего проще — заколоть Гейкинга, который, не остерегаясь, ходит по улицам и известен всем в лицо? А комитет таким образом громко заявляет о своем существовании, о своем могуществе: вот приговорили, и вот казнили. И зачем-то написали в прокламации, будто капитан был жесток. Эх, не надо бы.»
Усилием воли он сбросил оцепенение. Увидел, как Крав- чинский, поднявшись во весь немалый рост, размахивает саблей.
— Да я отрублю ему голову! Р-р-раз, и все. — вскричал Сергей.
Кому собрался рубить голову «мавр», Тихомиров не разобрал.
— Неужели мы для этого. Для этих убийств собрались в организацию? — услышал Лев дрогнувший голос Плеханова. — В деле «Земли и Воли» не должно быть подлости. Понимаете.
— Чушь собачья! — с грохотом бросил саблю на стол Кравчинский. — По-твоему, Георг, и Верочка Засулич совершила подлость, выстрелив в негодяя Трепова? И южане Юрковский с Попко, казнившие шпиона Тавлеева? И, конечно, Осинский с Сентяниным, которые взяли да и прикончили провокатора Акима Никонова. Так? А вооруженное сопротивление полиции на Садовой в Одессе? Ковальский, Кленов и Виташевский — они отстреливались и убивали. Они, что, подлецы? А те, кто застрелил злобного жандармского полковника Кнопа? Тоже, да? Ответь мне, ответь!..
Кравчинский забегал из угла в угол, меряя комнату длинными угонистыми ногами.
— К тому же этот ваш Гейкинг не так прост! — замер Сергей у окна. — У него были списки людей по чигиринскому делу. А если бы начались аресты?
Лев вздрогнул: «Воистину мавр. Сейчас кого-нибудь за горло схватит. Вот тебе и любимец кружка. Кропоткин с Михайловым души в нем не чают. Почитают едва ли не за наивного, чистого ребенка.»
— Ты передергиваешь, Сергей! — встал побледневший Плеханов. — Просто я желал бы, чтобы мы не отклонялись от выработанной народнической программы. Ведь мы ставили ближайшей целью осуществление народного восстания. Мы условились, что коренные черты русского крестьянина вполне социалистичны. И он готов. Нужна пропаганда. Но не тер- роризация с кровью. Мы ведь не саврасы без узды.
— Успокойтесь, саврасы удалые! — примиряюще улыбнулся Михайлов. — В программе «Земли и Воли» есть пункт о необходимости дезорганизовать силу самодержавного государства и.
— Именно! — перебивая, крутанулся на каблуках Кравчинский. — Да вот же, вот!
Он кинулся к шкафу, выдвинул ящик, вынул исписанные листы.
— Пожалуйста, дословно, об общих задачах, пункт два. Ослабить, расшатать, то есть, дезорганизовать силу государства. Без чего, по нашему мнению. Слышите? По нашему с вами мнению. Без чего не будет обеспечен успех никакого, даже самого широкого и хорошо задуманного плана восстания. В этом я вижу смысл наших акций. По всем концам России погибают тысячи наших товарищей. Пора мстить за них. Довольно защищаться! Время нападать, расшатывать устои!
Кравчинский говорил горячо, убедительно. Тихомиров, ощущая нарастающее раздражение на самого себя, чувствовал, что Сергей прав, и коли уж взялись за гуж, надо идти вперед, отбросив сомнения; на войне не бывает без жертв (это и отец всегда повторял), а если боишься крови, возвращайся в родительский дом, где под виноградником так покойно пить чихирь с захмелевшим старшим врачом военного госпиталя, рассеянно внимая его рассказам про боевые переделки, и потом, засыпая, слушать, как мама читает вечернее правило, а потом просит Святителя Митрофана Воронежского о вразумлении беспутного любимого сына.
— И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил. — вдруг услышал он голос Николая Морозова. — Видите? Даже сам Господь. Выходит, за терро- ризацию.
— Но разве об этом идет речь? Вы путаете Бытие с жестоким бытовым убийством, — развел руками Плеханов.
Лев вздрогнул. Какая-то тоскливая, выстужающая сердце тошнота внезапно подкатила к горлу. Показалось, что по неприбранной комнате поплыл приторно-сиротский дух малиновой пастилы, которой перепуганный гимназист давился перед прощанием с мамой. Он понял, что снова придется проститься — с чем-то очень важным. Что с бунтующего, нетерпеливо-знойного юга в холодную столицу Империи прорывается испепеляющий жар ненависти, выстрела в спину, отравленного кинжала, разрывного снаряда с гремучим студнем — простой жестянки с нитроглицерином, что «млеко любви» социалистов совсем скоро превратится в желчь мести, что, наконец, надвигается кровь, и она вот-вот прольется; и кровь эту благословит в «Набате» сам Петр Ткачев, сражающийся в Женеве с собственным помешательством: «Вместо того, чтобы поражать их палачей громами негодующего красноречия, постараемся лучше поскорей поразить их Ки- бальчичевскою бомбою!»
Но нет еще бомбы, и Кибальчич еще не дышит ядовитыми парами в динамитной лаборатории в Басковом переулке. Только Феденька Юрковский, вернувшийся домой поздно ночью, уже потрясенно сказал сестре: «Ну, Галя, я убийца. Я только что убил шпиона.», — и зарыдал на ее плече.
Все будет совсем скоро. Но еще — только будет.
А Кравчинский уже крутит над головой страшным клинком. В 1875-м он участвовал в Герцеговинском восстании против турок, дрался в итальянской провинции Беневенто, а потому знал толк в сабельном ударе.
— Да, я отрублю ему голову прямо на улице. Генерал Мезенцев — шеф жандармов, а значит — глава шайки, держащей под пятой всю Россию, — горячился Сергей.
«Почему же он так спешит?» — думал Тихомиров и не находил ответа.
Решение об убийстве начальника III Отделения собственной его Императорского Величества канцелярии генерал- адъютанта Мезенцева было принято руководящим ядром зем- левольцев. Это была месть. В вину шефу жандармов ставилась отмена сенатского приговора по процессу «193-х», когда многим пропагандистам, проходящим по делу, ужесточили наказание. И Тихомирову досталось, хотя и не очень. Обидно было: ведь выпустили же, а после все-таки сослали на родину, под отеческий надзор.
К тому же в лице генерала удар наносился по высшему правящему слою. Впрочем, была и еще одна, похоже, самая главная причина. Но о ней не знал никто — ни сам Дворник, ни Плеханов (он выступал против), ни Лизогуб, ни Аптекман, ни Тихомиров с Морозовым и бесстрашным Фроленко.
Это был таинственный польский след. Злопамятный след разгромленного, но затаившегося в переулочках и костелах варшавского жонда.
Одиннадцать лет назад его агент поляк Антон Березовский пытался убить императора Александра II во время его визита во Францию. Не вышло. Двуствольный пистолет разорвало от слишком сильного заряда, и уклонившаяся пуля улетела щипать старые вязы Булонского леса. Теперь хорошо бы свести счеты с генералом Мезенцевым, когда-то служившим адъютантом у князя Горчакова, наместника в Польше. И притом служившего на совесть. В свое время Горчаков доносил Государю, что хотел бы назначить на должность варшавского обер-полицмейстера энергичного Мезенцева. И объяснял: «Во все дни демонстраций я его посылал во все места, где происходили беспорядки, и с тех пор его везде ненавидят, называя палачом.»
Что ж, палачу пора держать ответ.
Кравчинский нервничал, на ходу меняя орудия будущего покушения. От сабли отказался. В просторной квартире на Забалканском проспекте, в мастерской у влюбленной в темпераментного «мавра» художницы Александры Малиновской, Сергей подступил к Дворнику, оттащив того от нежных акварелей:
— Я придумал! Возьму с собой пару револьверов, шпаг, эспадронов. Подойду к Мезенцеву прямо на площади и вызову его. Да-да, заставлю его принять дуэль. Поступлю вполне благородно: пусть сам выбирает орудие смерти. Я хочу... Я должен встретиться с врагом только грудь с грудью! Это мой принцип.
Но и грудь на грудь он почему-то сходиться не стал. Взялся за револьверы. Метался по городу, бледный, с темными пылающими глазами, точно вынырнувший из тяжкого кош- мерического сна, измучившего его тягостными видениями. Не раз спрыгивал с конки, оставив на площадке недоумевающих Тихомирова и Морозова, в пять шагов вдруг догонял какую-то замедлившую ход карету, вскакивал на подножку, рвал цепкими руками дверку, жадно подавался вперед, внутрь, тыча в оцепеневший от ужаса мрак длинным стволом веймаровского «медвежатника».
Лев с бьющимся сердцем ждал выстрела, но выстрела не было; он видел, как Сергей прятал револьвер, осклабившись, извинительно приподнимал шляпу и с пружинистой ловкостью спрыгивал на мостовую. Однажды вечером он, так же отпустив карету, побежал за конкой, споткнулся и выронил «медвежатник», который, постукивая по булыжникам и рельсам, покатился под ноги изумленным прохожим. А Кравчинский, как ни в чем ни бывало, подхватил револьвер, поклонился случайной даме с мопсиком на руках и бросился за конкой, удачно притормозившей перед въездом на Садовую.
Нервно хохотал на площадке, обнимая друзей:
— Показалось, его карета, Мезенцева. Думал: ну, все, не упущу.. Уж и стрелять хотел, присмотрелся, а там какой-то барин. Позеленел от страха, трясется. Хорошо, я его в полумраке разглядел, а не то.
От смеха «мавр» складывался пополам. Тормошил Тихомирова, Морозова.
— Я ему: «Извините, ошибся!» А он: «Ничего, ничего. Имею честь быть. С усерднейшею преданностию.» Так и прошептал: с усерднейшею преданностию. Ха-ха!
Левушка поежился: «А вдруг бы убил? Теперь веселится. Быть может, Сергей болен?»
Глянул на Кравчинского, на Морозова, и вдруг тоже расхохотался — громко, безудержно.
Они приехали ночью. Двое в темных одеждах. Кравчинский встретил их на своей квартире, которую снимал по подложному паспорту. Тихие гости говорили с пришептывающим польским акцентом. Старший из них, одолевая лицевой тик, выложил на стол длинный четырехгранный стилет с удобной массивной рукояткой. Побледневший Сергей взял кинжал, сжал длинными сильными пальцами.
— Хорош.— вышептал тонкими губами.
— Для вас, по специальному заказу, — сказал старший. — Такие были у наших кинжальщиков, которые убивали русских солдат тогда, пятнадцать лет назад.
— Когда мы вышли на улицы Варшавы.— хрипло продолжил второй. — Под знаменами генерала Мерославско- го. Но надо ударить жандарма и крутануть стилет. Тогда будет наверняка.
— И еще. Входное отверстие при ударе очень узкое, — закончил старший. — Оно затягивается тканью и не дает кровоизлияния. Это очень хорошо. Мезенцев не сразу поймет, что произошло.