— Красиво: ангел мести.— задавив напряженной улыбкой тик, окончил разговор старший.
Сына священника, члена южного «Общества народного освобождения» Ивана Ковальского по приговору военноокружного суда расстреляли в Одессе 2 августа 1878 года.
В Петербург привезли его предсмертную записку. Крав- чинский читал вслух, задыхаясь от рыданий. В глазах Перовской стояла голубая влага. Лев видел это и страдал, не понимая от чего больше — то ли от предсмертного привета Ковальского, то ли от Сониных слез.
Бедный Иван писал: «Не будь мучеников, не будь начато христианство кровью, не пустило бы оно глубокие корни в общество. Но наша борьба выше, лучше, святее. Мы боремся прямо, непосредственно за истину..»
— За истину! Боремся. — жарко повторил Морозов.
Левушка тоже невольно подался вперед. Все зашумели. А
молчаливый красавец-силач Саша Баранников еще крепче скрестил на груди тяжелые руки.
Сергей продолжил: «Мы сознательно действуем без всякой опоры на сверхъестественное. Тем прекраснее будет наша борьба. Тем плодотворнее будут ее результаты. Свет и теплота восторжествуют над мраком и холодом. Победа будет за нами!»
Третьего августа к покушению на шефа жандармов генерала Мезенцева все было готово. И даже орловский рысак Варвар был накормлен в тетарсале отборным овсом. Этот выведенный на конном заводе фон Фитингофа жеребец, купленный для революции доктором Веймаром, послужил уже неплохо: умчал от погони князя Кропоткина, а в новогоднюю ночь 1877-го — спас веселого студента-хирурга Ивановского, бежавшего из тюрьмы. И Преснякову, грозе шпионов, помог.
И надо же такому случиться, что именно в этот день, с редкими промельками солнца сквозь белесо-невесомые облака, Николай Владимирович Мезенцев, перелистывая в своем кабинете старые бумаги, вдруг наткнулся на инструкцию Мерославского для польских патриотов, в свое время найденную после подавления мятежа в Варшаве. В инструкции указывалось на русских нигилистов, на всяких там герце- нистов-лавристов-бакунистов и прочая, прочая как на лучших пособников освободительному польскому делу.
— Нет, вы посмотрите, друг мой, что он пишет! — возбужденно подался генерал к сидевшему напротив отставному полковнику Макарову, товарищу еще по прежней армейской службе. — Послушайте: «Когда цель будет достигнута, и Польша будет восстановлена, тогда мы этих пособников наших, если они в то время окажутся, перевешаем.»
— И хорошо бы, и славно бы! — отозвался полковник, поигрывая запонкой непривычного штатского костюма: он лишь два месяца как вышел на пенсию. — Вот вам нравы этих борцов за свободу. И приспешников своих готовы вздернуть. Что ж, поделом. Каину — каиново, Иуде — иудино.
Макаров помолчал, перестал крутить запонку, выжидательно глянул на генерала: «Осунулся. Забот полон рот. Безопасность государственная, жизнь Государя — все на нем. Нигилист из деревни в города перебежал, голову поднял. И все исподтишка, сзади ударить норовит. А Николай Владимирович привык к честному бою, открытому..»
А уж об этом седой израненный в боях полковник знал наверняка. Ведь генерал-адъютант Мезенцев не был профессиональным полицейским. Молодым армейским офицером он прославился во время Севастопольской кампании, плечом к плечу с Макаровым, в ту пору безусым прапорщиком, рубились они с прорвавшимися на пятый бастион янычарами, оба были ранены в яростной сече при Черной речке: Мезенцев в предплечье, а Макаров — потяжелее, штыком в грудь, да так, что упал у валунов замертво. И Мезенцев спас товарища, вынес из-под огня и клинков.
В лазарете влюбился прапорщик Макаров в сестру милосердия Дашеньку Михайлову, что так небесно улыбалась и, ухаживая за ранеными, оказывала примерное старание. Потом девушку назвали Дашей Севастопольской и наградили золотой медалью на Владимирской ленте «За усердие». Где она теперь, полковник не знал. И поэтому вздохнул от нахлынувших воспоминаний.
Но знал полковник, что в Отдельный корпус жандармов принимали только лучших офицеров армии, и когда Мезенцева назначили на должность начальника III Отделения собственной его Императорского Величества канцелярии, Макаров порадовался за старого боевого товарища. Многие порадовались: судьба возвела на поприще государственной деятельности столь редкого по качествам человека — честного в высшем значении этого слова, шедшего по жизни прямо и смело, нигде и ни перед кем не скрывающего своих убеждений. И вот еще что важно: генерал, несмотря на свое высокое положение, никогда не изменялся в отношениях своих к старым товарищам. Это военный пенсионер Макаров особенно ценил.
— Завтра как обычно? Променады? — негромко спросил полковник.
— Непременно. К чему карета? — тронул седые пышные усы Николай Владимирович. — По Итальянской, на Невский, зайдем в часовню у Гостиного, по Михайловской. Нашей дорожкой, да?
Четвертого августа в 8 часов утра генерал вышел из своей квартиры. Макаров ждал друга у парадного подъезда. Они двинулись в сторону проспекта, при этом полковник по обыкновению шагал с левой стороны. Привычная прогулка началась.
И землевольцы пошли.
До этого сам Александр Михайлов выслеживал жертву.
От Морозова и Тихомирова «мавр» на сей раз отказался.
— Вы на меня действуете расслабляюще, — коротко бросил, проверяя на прочность петлю для стилета. — При тебе, Морозов, я дважды проходил мимо Мезенцева. Но так и не решился ударить. Адриан будет за кучера. Бердников за наблюдателя. Мы с Баранниковым сделаем дело.
Когда запрягли в дрожки Варвара, все залюбовались рысаком. Масти редкой, атласно-вороной; про такую говорят: «графское серебро». Плечо мощное, отлогое, ноги — широкие в пясти, это если сбоку посмотреть, а спереди — узкие, в самый раз для быстрого бега.
Остановились у сквера, что примыкал к Михайловской площади. Кравчинский и Баранников сошли с дрожек. Сергей повернулся, увидел в конце аллеи мутновато-рыхлую фигуру сигнальщика Леона Бердникова; тот подал знак: начал обмахиваться шляпой. Стало быть, Мезенцев уже идет по Михайловской улице.
— Ты точно в Орел потом? — почему-то шепотом спросил Кравчинский.
— Решено. Маша Оловенникова номер в гостинице сняла. На имя сына священника студента Ипполита Кошурни- кова. У нас ведь с ней медовый месяц, — игриво шевельнул тяжелыми губами Баранников.
— Знаю. Женился Данила на скорую руку, — кивнул «мавр». — Пошли. Вон они.
На солнечной стороне улицы показались Мезенцев и Макаров. Постояли, оживленно беседуя. Вот генерал энергично махнул рукой, и приятели свернули в переулок; похоже, нынче решили сделать еще один круг. Кравчинский с Баранниковым замерли: это не входило в их расчет. Придется вернуться в дрожки и снова ждать. Лишние минуты сидеть на виду у прохожих, полиции глаза мозолить. Да и Варвар — жеребец приметный. Но делать нечего.
О чем же говорили в эти утренние минуты высокопоставленный сановник и скромный военный пенсионер? Мезенцев хмурился, и все возвращался и возвращался к оправданию Веры Засулич.
— Душа болит. Что-то опасное случилось в обществе, — беспокоился он. — Не могу понять, как могло в зале суда самодержавной России состояться такое глумление над высшими государевыми слугами? И столь наглое торжество крамолы.
— Воистину ужасный кошмерический сон, — соглашался полковник Макаров. — Высший предел потворства революции.
— Эта народница мотивы назвала: протест против унижения личности, против телесных наказаний. Ну, как-то еще можно понять. Пускай даже смягчение приговора. Но присяжные признали Засулич невиновной! Вдумайтесь: не-ви- нов-ной! Выходит, что теперь.
— Выходит, что можно покушаться на убийство, если. — продолжил Макаров. — Если убиваешь человека по. По благородным, идейным соображениям. Оправдание зла. Доднесь не было такого.
— Именно! Тут бы весь состав суда государевой волей со службы изгнать. Вместе с председателишкой, с этим болтливым Кони. Да, пока не поздно! А мы. И ведь дамы высшего общества и сановники в восторг пришли, когда ее отпустили. За такую ли Россию мы сражались, Макаров?
Полковник промолчал. Мрачно втянул голову в плечи.
— Ночью думал: а не слишком ли я был строг, когда убедил Государя усилить меры против пропагандистов? — развел руками генерал.
— По процессу «193-х»? Ничуть.
— И я так потом решил. Они же, эти студенты, — игрушки в руках врага. Прав Катков! Набедокурят, постреляют и — шасть в Англию. А там их привечают, как родных, — перевел дыхание Николай Владимирович. — И с чего бы это?
— Не по нраву Лондону Сан-Стефанский договор, — вставил полковник.
— Верно, друг мой! Одолели мы османов, освободили славян балканских. Значит, и свое там влияние усилили. Англия и позеленела от злости, требует пересмотра договора. Мы ведь на волосок от войны. Конечно, им на руку, когда революционеры бунтуют, устои расшатывают, ослабляют Империю. Глядишь, и пойдет Петербург на уступки.
— Изменники! Мальчишки. — раскашлялся Макаров. — Феферу бы им задать!
— Инфлюэнца? — обеспокоенно повернулся на кашель Мезенцев. — Вам полежать надобно.
Полковник беззаботно отмахнулся. Они уже подходили к углу Михайловской площади и Итальянской улицы. Солнце светило сквозь легкую дымку, светило ласково и спокойно.
— Помнится, в младенчестве кашель меня замучил, — улыбнулся воспоминаниям генерал. — Так я матушку все просил: как увидишь Ангелов во сне, попроси непременно, чтоб уж перестал.
— Детская вера — самая чистая, — подставил полковник мягкому свету широкое лицо.
Они двинулись в сторону часовни.
Высокий молодой брюнет в сером пальто, в очках с тонкой золотой оправой, держа в правой руке свернутую трубочкой газету, внезапно вырос точно из-под земли перед настраивающимися на молитву приятелями.
— Вы генерал Мезенцев, не так ли? — впился в лицо раскаленными глазами.