— Вот-вот. Политические убийства фатально привели к цареубийству. И здесь мы сломаем себе шею. Народ отвернется от нас. — крикнул Попов. — Этого вашего. приехавшего. Да его надобно просто связать и вывезти вон из Петербурга! И я это сделаю.
В этот момент дверь в соседнюю комнатку с треском распахнулась, и из полумрака выскочил сам Соловьев, по договоренности с Михайловым тихо ожидающий решения. Тиг- рыч, сидевший ближе всех, узнал этот мраморно-ледяной жар беспокойных разъезжающихся глаз. Правую руку саратовского учителя оттягивал тяжелый «медвежатник», опрометчиво оставленный Дворником на подоконнике. Тихомиров не стал ждать. Он тихо позвал: «Саша!», и когда Соловьев повернулся к нему, тут же вырвал револьвер и спрятал за спину.
Тигрыч с Морозовым схватили его за руки. Соловьев бился, извивался легким пружинистым телом.
— Ты Каракозов! Нет, хуже. Ты — сумасшедший! — подскочил Попов. — В смирительную рубашку, к умалишенным тебя!
— А ты, Миша, конечно, Комиссаров? — полез в драчку вспыльчивый Квятковский. — Который помешал Каракозову, за что и дворянство получил.
— Уж лучше Комиссаровым, чем. — взмахнул рукой Попов.
— Если Комиссаровым будешь ты, я тебя. Я тебя застрелю! — задохнулся Квятковский.
— А я. Я сам убью и тебя, и губителя. — Попов зыркнул на Соловьева; Тихомиров цепко держал учителя. — И губителя нашего народнического дела. Слышите?
— Тише, прошу вас, тише! — в отчаянии обхватила голову тонкими пальцами Перовская. — Прислуга услышит. У нее как раз дворник в гостях. Чай пьют.
Но на вскрик Сони никто не обратил внимания. Взоры устремились на вошедшего мягкой поступью невысокого молодого человека с пламенем в темных глазах. Это был сын бердичевского суконщика Григорий Гольденберг, распространитель социалистической газеты на древнееврейском языке «Эмес», то есть, «Правда», отличившийся в Харькове: девятого февраля сего года смертельно ранил губернатора князя Дмитрия Кропоткина (к слову, кузена сбежавшего за границу Петра) и успешно скрылся на конспиративной квартире мадам Волкенштейн.
Тигрыча познакомил с убийцей губернатора сам Михайлов еще несколько месяцев назад. Льву этот Биконсфильд (кличка) показался человеком недалеким; Дворника ел глазами и преданно смотрел в рот. И все нарочито, как-то чересчур, порой шумно — точно что-то недоговаривал, что-то хотел скрыть в поднятом гаме, в пылающей глубине черных пронзительных глаз. А Саше Михайлову—и это было видно — такая преданность нравилась. Ведь он теперь прочно занимал место руководителя крупнейшей революционной «фирмы», с которой сопрягали свои действия и разрозненные радикаль- ские кружки, и яростные, рвущиеся хоть к какому-то делу одиночки. Но самое главное — правительство; да-да, прави- тельство — оно отныне тоже жило с оглядкой, поверженное в ужас от новых и новых акций, чувствуя нарастающую силу организации, загадочного Исполкома, вынашивающего в неуловимом подполье дерзкие карающие замыслы.
При всей его практичности, при всей его строгой теории конспирации, голова у Михайлова все же пошла кругом. Что ж, было от чего.
И Тигрыч, и Дворник прекрасно знали, что Гольденберг разыскивается по специальному циркуляру Департамента полиции, знали каждую пламенную строчку его статьи «К обществу. Письмо социалиста-революционера, взявшего на себя казнь Кропоткина», с ходу помещенной в № 4 «Земли и Воли». Но не ведали они, что еще в 1876 году в центре Лондона, в прохладном полумраке дочерней ложи «Великого Востока» трое молодых людей — Либерман, Цукерман и Голь- денберг разработали план убийства русского Царя.
В первых числах марта 1879-го Гольденберг приехал в Санкт-Петербург. И вот сейчас он вошел в прокуренную комнату, чтобы оспорить право стрелять в Александра II.
Началась новая буча. Соловьев никак не уступал. И все посматривал на Тихомирова, который почти что сидел на длинноствольном «медвежатнике». Пару раз самарский учитель просительно протягивал руку (верни, мол!), но Тигрыч был неумолим. Сильно ажитированный успешным покушением в Харькове Биконсфильд тоже гнул свое.
— Я энергически против участия Гольденберга! — выкрикнул из своего угла долго молчавший Зунделевич. — Я знаю. Эта склонность христианского мира приписывать еврейской нации преступления, совершенные одним из ее представителей. И гнев падет на голову всех евреев.
— А Мирский? Он же поляк. И ничего. — возразил Голь- денберг.
— Сравнил! Дрентельн и Царь. Царизм для верноподданного — он мистики полон. — не уступал Арон. — Этот ужасный Победоносцев. Статейку тиснул — про заговор кинжальщиков. Так и пишет: первое орудие революции — жиды.
Опять зашумели.
— А Победоносцев — кто? Учитель наследника трона! — выдернул изо рта окурок Попов. — Такого же и выучит. Прав Плеханов: было две палочки у царского имени, станет три. Да только.
— Только из-за вас. — с горькой торжественностью подхватил Плеханов. — Из-за ваших затей наша организация будет покидать прежние области деятельности. Как некогда Рим покидал одну за другой свои провинции под напором варваров.
— Довольно. Я буду стрелять, — жутковато, почти шепотом сказал Соловьев. — И никаких мне помощников. Это единоборство. Или я, или Царь. Я хотел лишь заручиться вашей санкцией. И. Оружие дайте. Яд у меня есть. Цианистый калий. В орехе. Поверьте, для покушения у меня нет личных причин.
Тигрыч вдруг вспомнил, что еще сообщил ему Соловьев — тогда, в своей бедной комнате, рассуждая о преимуществах морфия перед кокаином. Почему-то уже на пороге, вцепившись в пуговицу чесучевого тихомировского пиджака, Соловьев горячечно заговорил о своем отце, лекарском помощнике придворного ведомства, прослужившем до самой кончины в имениях Ее Императорского Высочества Великой княгини Елены Павловны. Старый лекарь был щедро вознагражден княгиней. А когда отца не стало, августейшая покровительница взяла заботы об осиротевшей семье на себя. Все дети получили воспитание за счет сумм Ее Высочества. И Саша, Сашенька Соловьев. Вот уж кто воспользовался наибольшей долей благодеяний, сыпавшихся с избытком на всех домочадцев: в качестве казенного пансионера окончил полный курс гимназии, на деньги Елены Павловны учился в университете. Потом обратился к ней же — с ходатайством о предоставлении ему должности, и в этом ему не было отказано.
И что же теперь — он будет стрелять? В ближайшего родственника своей благодетельницы:, в ее племянника, в Александра II? И очень может быть — убьет его?
Тигрыч задохнулся от нахлынувшей тревоги. Увиделось ему, почудилось: вот горько плачет в тени аллеи маленький гимназист, как жалко вздрагивают детские плечи; но что это? Теплая августейшая ладонь ложится на эти плечи, и они уже не так вздрагивают. Ласковый (точно у покойной бабушки!) голос утешает Сашеньку: «Христос с тобой, друг мой! Идем- ка лучше чай пить.»
Ведь говорил, говорил Соловьев в тот день, и об этом говорил!
Хорошо, а он, Тихомиров? Выпуская его из крепости, Александр II тоже вспомнил отца, его отца, военврача Береговой линии, кавалера Анны III степени, отличившегося в экспедиции на Вулканке. Ах, эта мелочь, подробность чужой жизни, произнесенная царскими устами. Не оттого ли и он заплакал? После, когда снова остался один в камере. Плакал, не чувствуя слез, просыпая песок из ослабевших ладоней на разбитые тюремные бродни.
Дворник, Кравчинский, Морозов, Квятковский, Арончик, да и не только — эти за револьверы с кинжалами; убеждены: кровавые акции дезорганизуют правительство, ослабляют его, увеличивая возможность скорой социальной революции. А он, Тигрыч, согласен с ними? С заботливым и строгим Сашей Михайловым, чья схема дворов не однажды спасала и его. Согласен?
Мысли путались.
Если честно, ему хотелось чего-нибудь покрупнее. Хотелось бы, чтобы внятно прозвучала цель — переворот, а после создание социально справедливого общества, опирающегося на крестьянские миры. Но без бакунинской анархии, без нечаевской страсти к разрушению. Нет, и после победы должна четко работать центральная государственная власть — при поддержке всего деятельного, думающего общества. А пока? Да, пока борьба с правительством под знаменем четко оформленной политической программы.
— Поймите, мы лишь посредники! — услышал Лев голос Дворника; тот, как всегда от волнения, заикался сильнее обычного. — Вопрос жизни и смерти. Мы просто не готовы к самопожертвованию, а он готов. У нас нет нравственного права остановить Соловьева.
— Хорошо, — сказал Морозов. — Если хочешь попасть в голову, надо целить в ноги. Таков уж дальнобойный «медвежатник».
Соловьев кивнул. Сутуловатая фигура учителя невесомо струилась в дыму, точно готовясь к отлету, и этому отлету мешал только тяжелый револьвер с непомерно длинным стволом..
Да, терроризм слишком груб и узок, но уж, наверное, от него больше толку, чем от народничества, от пропаганды в крестьянской избе, на полатях. Это глупое хождение в народ. Чего они выходили — и Морозов, и Кравчинский, и Соня? Или те, которые заделались волостными писарями, учителями или фельдшерами. Чем больше они обживались в деревне, чем теснее сходились с мужиками, тем менее помышляли о бунте, теряли революционность.
А хитрованы-землепашцы, эти сеятели и хранители, весело рвали на самокрутки «Сказку о четырех братьях»; его, Тихомирова, сказку, о которой так восторженно говорила Соня, а потом. Потом жестоко смеялась. Мужики покуривали в тени под телегами, и просили еще: эх, вкусно дымит, бумажка-то!
Пусть идет Соловьев, пусть. Морфий сделал свое. Все равно ничего другого бедный учитель делать уже не сможет.
— Ах, если так. — вскинулся разъяренный Попов. — Если наши дезорганизаторы не унимаются. Тогда. Надо напи-сать письмо. Да-да, письмо Александру II, и посоветовать ему не выходить из дворца. В виду готовящегося покушения.
— Что?! — зарычал Квятковский. — Это же донос! И мы с вами будем поступать, как с доносчиками. Ты понял, Михаил?
— А-а-а, не хотите ли вы нас убивать? — зло рассмеялся Попов.
— Доносчиков убивают. Ты знаешь.
— Ясно. Но не советую забывать, что и мы стреляем не хуже вас!
Наступившую тишину пронзил резкий, длинный звонок. Все замерли, повернувшись к Михайлову.
— Господа, полиция! — взвел тот курок «бульдога». — Тигрыч, ты с оружием?
— Как всегда, — кивнул Лев.
— Надеюсь, мы будем защищаться?
— Разумеется! — и народники, и дезорганизаторы потянули из карманов револьверы.
Михайлов медленно вышел в переднюю. Колотились сердца. Ждали. Минута — и раздался бы залп.
Саша вернулся, сложился от смеха пополам:
— Дворник-каналья. Настоящий. Вернулся, за водкой ходил!