Тигрыч смотрел на своих шумных веселых друзей и чувствовал (возможно, обостренным чувством узника одиночки), знал наверняка, что смеются они вместе в последний раз. Что раскол неотвратим. Что дни «Земли и Воли» сочтены. И еще знал, что останется с Сашей Михайловым.
Пока они так смеялись, осунувшегося Петра Рачковско- го жандармы с саблями наголо выводили из черной арестантской кареты. Вот снова серый трехэтажный дом со старомодными деревянными ставнями, узкие двери, печная труба с выбоинами по углам. Допрос, еще один.
Следователь скрипит пером, заполняет «Особую полицейскую ведомость». Успел разглядеть: № 2739. «Характер обвинения — политическая неблагонадежность».
Рачковский знает, что это такое. Выходит, конец всему — карьере, планам. А ведь он уже три года состоит при Министерстве юстиции. Как жаль, как жаль. И эти сомнительные связи в студенческих кругах, где Рачковский числится выдающимся пропагандистом, и знакомство с подозреваемыми революционерами, в частности, с Морозовым, Михайловым, Тихомировым, Бухом. Да еще длинный список адресов, отпечатанный на том же станке, что и подпольное издание «Земля и Воля».
Плохи дела, очень плохи.
Но вдруг протоколы допросов меняются. Все идет как по маслу. Точно не взыскательный следователь вытягивает из нигилиста признания, а беседуют два задушевных приятеля, когда строгость дознания — для отвода глаз, и вопрос задается так, что в нем уже заключен простой и доказательный ответ.
Выходило, что со студентами Петр Иванович дружил только потому, что хотел подыскать актеров-любителей для постановки пьесы в университетском театре. Жизнь революционеров изучал для разоблачительных публикаций в газете «Русский еврей». И социалистических идей никогда не придерживался.
Словом, протоколы составлены, дело подшито. И предупредительная мера пресечения — содержание под арестом — изменена. Разлапистая резолюция гласила: освободить!
Освободить, потому что на волю вышел не просто социалист, но социалист, согласившийся оказывать государственной полиции агентурные услуги. Правда, еще приписка была: наблюдение продолжить. Наблюдение же вменили опытному филеру Елисею Обухову. Тут рисковать нельзя: Рачковскому поручили укрепить связи с верхушкой радикальской организации «Земля и Воля», стать своим в доску, а после — разворошить гнездилище крамольных замыслов. Без присмотра никак.
Но скоро все вокруг завертелось, вспыхнуло ослепительными меняющимися картинками, точно в причудливых линзах волшебного фонаря, огромного магического скиоптико- на; и страшные картины вытеснялись еще более страшными, и смятенные зрители, затаив дыхание, вглядывались и вслушивались, потрясенно ожидая гибельных перемен.
Картинки-вспышки. Эй, кто там крутит щелкающую ручку фонаря?
Утренний моцион Государя — вдоль Зимней Канавки, мимо Певческого моста, к Дворцовой площади;
подрагивающий от волнения и недосыпа (ночь провел у проститутки, морфий опять же) Соловьев — в черном пальто, в фуражке козырьком на глаза, руки в карманах;
жандармский штабс-капитан Карл Кох, нутром ощущающий нарастающую тревогу;
снова Соловьев, с панели неловко, помимо воли, вдруг отдающий честь Царю;
и сразу же — за «медвежатник», и сразу же — ледяным пальцем на курок: раз, другой. Ухает тяжелый револьвер, воют пули. И, кажется, — замирают, зависают на миг в квадрате фантаскопа, где золотятся в луче пылинки; мечутся в сером воздухе ветреного дня;
и Александр II, уходящий от пуль как-то слишком спокойно, боевыми зигзагами, точно бывалый офицер на поле брани;
и царский «личник» Кох, сбивающий палящего злодея ударом сабли плашмя по затылку. И еще один выстрел — тоже мимо. Нет, кажется, пуля продырявила полу шинели;
и надрывный вопль Соловьева: «Он убегал! Я! Я заставил Царя бежать! От кого?! От меня!»;
и еще один выкрик, рыдающий, горький: «Я забыл! Забыл. Меня же учили: если хочешь попасть в голову, надо метить в ноги. Все пропало!»;
седой дворцовый камердинер шепчет сухими старческими губами: «Вот как это было: злодей целится, целится, а Его Величество всемилостивейше уклоняется.»
С помертвевшим лицом у окна стоит Дворник, дородным своим телом заслоняя дневной свет. Молчит, и все молчат. Впрочем, нет, близко сидящий Тихомиров слышит сдавленный шепот руководителя «Земли и Воли»:
— Пропало. Пропало.
Тяжелым кулаком Михайлов вдруг бьет по подоконнику, да так, что горшки с геранью летят на пол. Он поворачивается к Тигрычу цепко хватает его за пиджачное плечо, мощной ладонью терзает, почти рвет ткань.
— Соловьев у них в руках! В руках у Дрентельна! Они его станут мучить. Морозов. Нет, ты Лев. Пиши. Немедленно. Мы пошлем по почте. Чтобы они не смели!
И вот уже перо рвет бумагу. Неистовая, злая волна накрывает и Тигрыча. Думать некогда. Словно когда-то в драке на керченской Миллионной, где они с Желябовым — спина к спине — отбивались, сплевывая сукровицу, от свирепых «шарлатанов», драчунов с Соляной Пристани. Драчуны сильнее, их больше, удары сыплются, но боли уже не чувствуешь. И страха нет. Как сейчас?
«Исполнительный комитет. (Нет-нет, Комитет тоже с заглавной!) .имея причины предполагать, что арестованного за покушение на жизнь Александра II Соловьева, по примеру его предшественника Каракозова.»
К чему этот Каракозов? Хотя. Пусть будет! Но если Каракозов, то и Николай Иванович Рещиков тут как тут. Начисто обритый, худой, в чистеньком вицмундире — учитель русского языка; он снова и снова плачет: стреляли в Государя! Смешной, нелепый Рещиков. И чем смешнее он, тем почему-то тоскливее щемит сердце.
Тигрыч надавил, перо сломалось. Дрожащими пальцами вставил другое.
Все-все, прочь, Рещиков! Не до вас. Вы — в прошлом. Начинается иная жизнь. Начинается большая драка: кто кого? И противник — не лихие керченские «шарлатаны».
Перо снова заскрипело, взрывая бумагу в конце падающей строки.
«.по примеру его предшественника Каракозова, могут подвергнуть при дознании пытке, считает необходимым заявить, что всякого, кто осмелится прибегнуть к такому роду выпытывания показаний, Исполнительный Комитет будет казнить смертью. Так как профессор фармации Трапп в ка- ракозовском деле уже заявил себя приверженцем подобных приемов, то Исполнительный Комитет предлагает в особенности ему обратить внимание на настоящее заявление.»
Подумал, приписал:
«Настоящее заявление послано по почте на бланках, за печатью Исполнительного Комитета г.г. Траппу, Дрентельну Кошлакову и Зурову».
— Верно, — кивнул Морозов.
— Незамедлительно — послать! — достал конверт Дворник.
Потом сокрушенно удивлялись: отчего же не подействовал цианистый калий, спрятанный Соловьевым под ореховой скорлупой? Ведь Капелькин доносил из недр III Отделения: их товарищ успел раскусить скорлупу, но ничего не вышло.
Этот же вопрос задавал шеф жандармов генерал-адъютант Дрентельн профессору Военно-медицинской академии Юлию Карловичу Траппу, автору множества фармакопей и главное — работ по исследованию ядов. В генеральском кабинете на Гороховой сидел также кряжистый военврач Кош- лаков, известный специалист по внутренним болезням, составивший «Руководство по анализу мочи».
— Все просто, любезный Александр Романович, — чуть снисходительно сказал Трапп, знающий себе цену. — Вопрос во времени, в этой быстротекущей субстанции, обладающей печальным свойством никогда не поворачиваться вспять.
— Не томите, Юлий Карлович, — вежливо остановил говорливого старика генерал. Приходилось терпеть: профессор обласкан при Дворе, особенно после успешных опытов по нитроглицерину.
— Я знаком с протоколами допросов этого. маттоида-ре- волюционера. Согласно классификации Ломброзо. — сно- ва заумничал академик, но осекся, встретившись со стальным взглядом Дрентельна, озабоченного в последние дни совсем другим. — Вопрос во времени. Цианистый калий был куплен в Нижнем полтора года назад. Злодей держал его в стеклянном пузыре. Если бы он разбирался в химии, то знал бы, что синильная кислота имеет свойство быстро улетучиваться из всех своих соединений.
— И из цианистого калия тоже, — добавил Кошлаков, тронув широкую купеческую бороду. — Негодяй ждал смерти, но на ту пору не вышло.
Соловьев все же дождался смерти. 28 мая в десять часов утра он был казнен на Смоленском поле в присутствии четырехтысячной толпы. Перед виселицей бормотал про какого- то ганноверского аптекаря и просил морфия. Ему отказали.
Дрентельн поднял на ноги всё «лазоревое ведомство». Сотни арестов, высылки из Петербурга. Многие кружки разгромлены, особенно студенческие. Разбит и только встающий на ноги «Северо-русский рабочий Союз». Жандармы ворвались в конспиративную квартиру «Земли и Воли»; чуть не попались ее хозяйка Анна Якимова-Баска, и Осип Аптекман, который у самого дома на лету поймал настороженный взгляд дворника и обратился вспять.
Плеханов ворчал: «Молодежь угнетена покушением. Она теряет почву.. Никакого плана, теперь один сумбур в умах.»
Морозов и Дворник запустили фразу: «Политическое убийство — это осуществление революции в настоящем»; они были бодры и высоко держали головы.
Это действовало завораживающе и на Тигрыча. Он повторял грозные и прекрасные слова, почти не вдумываясь в них. Да и что тут думать: ведь он ждал революции, грезил социальным бунтом. Так? Так. Но когда это сбудется, и сбудется ли на его веку? А теперь мечта — вот она, руку протяни; мечта врывается в тусклую жизнь, будоража ее, освещая блеском кинжала и пороховыми револьверными вспышками. Сейчас, сегодня, в это ослепительное мгновение. В неповторимую, звонкую, почти алмазную секунду.
А у Дрентельна «заработал» отнятый у Соловьева «смит и вессон»», дулом своим с ясно выбитой меткой указывающий на тех, кто им владел. Прежде всего, на обаятельного «цеса- ревнина доктора» Веймара, купившего револьвер в «Центральном Депо оружия» и позже подарившего его Клеменцу: не помогли дворцовые контрдансы с супругой наследника Марией Федоровной — Ореста взяли и обходились очень строго. Револьвер мог указать и на Клеменца, передавшего «карманную пушку» Морозову, — для участия в освобождении
Войнаральского, как известно, неудавшегося. А там и на Сашу Михайлова.