Ее глаза равнодушно скользнули по лицу Тигрыча и, вспыхнув, остановились на Желябове. Тот, выждав, когда Перовская отведет взгляд, украдкой подмигнул Льву: оцени, мол, брат, мои труды. Тихомирова передернуло.
Напрасно горячился Плеханов, доказывая Соне, да и всем собратьям, что одно предприятие будет сменяться другим, и завершить их можно только отказавшись от всякой деятельности в крестьянстве. Тут уж полез в драку Желябов. Георг ответил — зло, упрямо.
— Признаюсь: я порой несдержан, — засопел Андрей. — Но в тебе, Жорж. В тебе сидит татарин!
Попытались рассмеяться, но не вышло. «Деревенщики» поддерживали своего идеолога уж очень вяло. Плеханов резко оттолкнулся плечом от дуба. Он был бледен, как полотно.
— Вот как? — вымучил улыбку. — Неужели вы все считаете, что Морозов прав в своей статье? И признаете это общим методом?
Что-то невнятное пробормотал Аптекман. Раздались еще два-три слабых возгласа «деревенщиков». Короткевич глухо сказал о необходимости примирения.
— Тогда. Тогда, господа, мне здесь больше нечего делать! — чужим голосом произнес Георг. — Прощайте!
Сгорбившийся Плеханов тяжело повернулся и, качнувшись, медленно двинулся по поляне в сторону леса. Когда трепетной, почти стариковской походкой он проходил мимо Тигрыча, тот заметил: в подглазьях у Георга блеснула непрошеная влага. Льву показалось, что их товарищ по кружку едва держится на ногах.
Все молчали, а Плеханов уходил все дальше и дальше.
— Нужно вернуть его! — не выдержал Тихомиров; встал, рванулся, оскальзываясь подошвами на вздыбленных корнях.
— Непременно, господа! Непременно! Ведь мы. — взволнованно пропела Фигнер.
— Нет! — схватил Тигрыча за рукав Дворник. — Нельзя. Мы не должны. Мне жаль, но пусть уходит. У него другой путь.
Попов, Короткевич и Осип вскочили было со своих мест, чтобы пойти за Георгом, но, уныло потоптавшись, снова сели, несколько смущенно переговариваясь между собой. Никто не покинул собрания, никто не бросился вслед за идеологом «деревенщиков».
Стало быть, победа? «Террористы» могли торжествовать. Но что это, что? Отчего так пусто на душе? Смутные, тревожные предчувствия томят ее.
Нет, им не удалось избежать раскола.
15 августа 1879 года в Лесном прошел последний съезд «Земли и Воли». Организация распалась на два кружка — «Черный передел» (революционно-теоретический) и «Народная Воля» (революционно-террористический).
Спустя несколько дней все на той же конспиративной даче Тигрыч вывел на сером листе: «Царь Александр II — главный представитель узурпации народного самодержавия, главный столп реакции, главный виновник судебных убийств, должен быть казнен». Это было первое решение Исполкома «Народной Воли» — смертный приговор Государю.
И в те же самые минуты в гулком дворцовом кабинете в Ливадии прибывший сюда шеф жандармов генерал-адъютант Дрентельн, одолевая болезненный стук крови в висках (день был жаркий, на море — штиль) просил Государя:
— Ваше Величество, злокозненные замыслы радикалов позволяют предполагать.
— О чем ты, любезный мой Дрентельн? — Большие голубые глаза Царя приветливо светились.
— Благодарю верноподданейше, что. Что вняли моему скромному совету и теперь на променадах несет службу личная охрана Вашего Величества. Штабс-капитан Кох, отвечая за Вашу безопасность.
— Да, он славный малый, и воистину спас меня 2 апреля. Мы, помнится, наградили его?
— Наградили, Ваше Величество, но. — вконец разволновался Дрентельн.
— Что еще? Поспеши. Через четверть часа у меня прием. — нетерпеливо поднялся из-за стола Александр II.
— Найдена записка с планом Зимнего дворца. Крестиками обозначены спальня Вашего Величества, столовая. Не готовят ли социалисты чего? Кроме того, по возвращении в Петербург следует усилить охрану Вашего Величества при проезде по городу. — заспешил генерал, уже не подбирая слов.
— Вот как? — загорелое лицо Царя затвердело. — Этому не бывать! Я не стану прятаться от нигилистов! И прикрываться охраной от собственного народа.
Глава девятнадцатая
И вправду сказано: родись, крестись, женись, умирай — за все денежку подавай.
А революция — да разве устроишь ее задаром? Кинжалы, револьверы с порохом, гремучий студень взрывчатки, подделка паспортов, разъезды-переезды, приклеивание усов- бород, аренда квартир для потаенных типографий и конспиративных сходок, подкуп тюремных стражников, устройство побега попавшего под замок товарища по борьбе. Да что там: случалось, целый дом покупали — и все для одного дела, для одной, давно задуманной акции. Допустим, царский поезд взорвать. А из подвала — так легко прорыть ход к самому полотну железной дороги. И там динамит подложить: тоже недешево стоит.
Деньги — оселок террора. Выше возьмем. Деньги — его крылья.
Тигрыч знал, что прежде за крылья отвечал Дмитрий Лизогуб. Вернее, не то чтобы отвечал — просто еще в петербургскую студенческую пору сошелся от скуки этот богатый черниговский помещик с веселыми нигилистами в синих очках, что вместо учебы попивали дешевое пиво в трактирах, закусывали печеными яйцами и селедкой на синей сахарной бумаге и вели разговоры, от которых бежали мурашки и кружилась голова. Помнится, незадолго до тихомировского ареста встретились они за Невской заставой, а после шли вместе аж до Английской набережной; там находился банк — не то Акционный, не то Русский азиатский, где у Лизогуба лежали какие-то деньги. Деньги эти Дмитрий намеревался взять, чтобы отдать на нужды пропагандистского кружка.
Наслышанный о состоянии молодого помещика, Лев все порывался взять извозчика (к тому же натер ногу!) или, на худой конец, проехаться на конке, но богач отказался потратиться даже на это. Сутулый, в мешковатом пиджаке на костлявых плечах, он рыскал по сторонам серыми, навыкате глазами, скрипел протяжно и нудно:
— Я, Тихомиров, всякую копейку нынче берегу. От уроков музыки отказался. Из квартиры с лакеем и кухаркой в комнату перебрался, на Петербургской. Пять рублей плачу. Щей себе горячих не позволяю.
— Ну, уж щей-то. Щей-то, поди, можно? — вытаращился Лев: как же без них, без александровских — с пылу, с жару?
Он удивился тогда: на голове у Лизогуба лихо, вполне по- рабочему, сидел кожаный картуз, но из-под мышки торчал парадный складной цилиндр. Перед входом в сверкающий стеклом подъезд банка помещик вынул из кармана еще и перчатки, тоже пепельного оттенка, под цвет сложенного головного убора, похоже, щегольского.
Тихомиров все ждал, что перед приемной управляющего Дмитрий, наконец, раскроет цилиндр, но не дождался: шляпа так и осталась в своем прежнем виде; Лизогуб надел лишь перчатки и сунул картуз Льву.
Деньги ему выдали. Он тщательно пересчитал их, а после, уже в скверном трактире, все тем же скрипучим голосом, рассказал Тихомирову, что с год тому назад в цилиндре поломалась пружина, и он никак не может собраться отдать ее в починку. Вот и входит в приемные и гостиные со сложенной шляпой под мышкой: ни дать, ни взять — вылитый денди, светский лев, только что, как и положено по этикету, свернувший роскошный цилиндр.
— Знаешь, Тихомиров, мне жаль двугривенного на пружинку, — давился печеными яйцами толстосум. — Уж лучше я его употреблю на дело революции. А цилиндр буду для важности держать под мышкой.
— Угу..— кивал Лев и продолжал уписывать горячие щи, тщетно силясь уберечь при этом пиджак от соскакивающей с ложки капусты.
— Или перчатки. Я придумал способ, как их сохранить! Четвертый год ношу, и точно новые.
«И это человек, состояние которого простирается до 200 тысяч рублей! Разве скажешь?» — вытягивал Лев мясо из дымящейся тарелки.
Теперь все было иначе. Лизогуб уже несколько месяцев сидел в одесской тюрьме. Тигрыч знал, что тот дал полную доверенность старому другу дворянину Владимиру Дриго, тоже социалисту, — на продажу всей недвижимости. Деньги поверенный должен был передать в Исполком «Народной Воли». Денег требовалось много: начиналась охота на русского самодержца. Но Дриго давно не подавал никаких вестей. Дворник с Желябовым места себе не находили.
Дворник срочно выехал в Одессу, потом в Чернигов. Тихомиров по поручению Исполкома работал над программой и уставом организации. Составлял секретную инструкцию: создать центральную боевую организацию, способную начать восстание; создать провинциальную революционную организацию, способную поддержать восстание; обеспечить поддержку восстанию городских рабочих; подготовить возможность привлечения на свою сторону войска; заручиться содействием интеллигенции — главного источника сил при подготовительной работе; склонить на свою сторону общественное мнение Европы.
И ни слова — о деревне, о крестьянстве. Не потому ли, что помнил, не забыл, не потому ли, что засело в сердце — сперва Сонин восторг, а после ее же насмешка над «Сказкой о четырех братьях», которую хитрющие костромские оратаюшки- землепашцы растаскивали на самокрутки?
Впрочем, тогда он об этом не думал. Не успел подумать.
— Пиши скорее, — потребовал перед отъездом Михайлов. — Программу нужно обсудить. Будем рассылать проект в провинциальные группы.
— Еще пару-тройку дней. — кивнул Лев. — В черниговский кружок сам привезу. Встретишь?
— Ясное дело. Но будь осторожен. На юге арестованы Де- багорий-Мокриевич, Попов, Башуцкий, Осинский. А еще раньше — Стефанович. Это некий Судейкин развернулся. Выучку прошел у главного киевского жандарма Новицкого. Чую, далеко сей капитанишко пойдет.
А поверенный Дриго и в ус не дул. Он уже вошел, как говорили, в стачку со старшим братом Лизогуба, и теперь компаньоны ловко и быстро обращали состояние несчастного узника в свою личную собственность. Разумеется, о поддержке революции не было и речи. Уж лучше бы Лизогубу потратиться на пружинку в цилиндре и на новые перчатки нежного пепельного тона, да и от щей с говядиной не отказываться — хотя бы по воскресениям.