— Право же, отправьте в камеру. Не могу.
Сжалился Судейкин, вызвал все того же унтера. Увели Стефановича.
Ничего, еще поиграем с тобой, оставшись один, думал жандарм. Ишь ты, всех вокруг пальца обвел. Двенадцать тысяч в дружину записалось. А ведь цена тебе — синюга. Крестьяне, рассказывают, обиделись: заманил нас на бунт обманом. Лучше бы правду сказал, мы б тогда пошли. Ничего. А коли уж с этим самозванцем не выйдет, есть на примете один юноша. Кажется, неплохой материал, хотя и молод.
Капитан вышел из управления. Близился рассвет. В густом пряном воздухе струился волнующий, как в юнкерской молодости, тонкий аромат каштанового цветения. Георгий Порфирьевич вспомнил о юной жене, которая, должно быть, не сомкнула глаз, и решительно зашагал в сторону дома.
А в десятках верст отсюда розовеющий туман с лязганьем и свистом рвал тяжелый паровоз, увлекая за собой состав желто-сине-зеленых вагонов. Дворник похрапывал, забившись в угол купе. Тихомирову не спалось. Разбудил его странный сон — почему-то привиделся Стефанович. Яков что-то врал ему и врал, как обычно, без надобности — просто так. Лев отмахивался от него, но лгун снова и снова нес небылицы, находя удовольствия в любом обмане. Во сне он лез, приступал: «А вот идет Перовская!» Кто сидел в комнате, было не разобрать, но все верили и ждали появления Сони. Однако Соня не приходила, и Яков, ухмыляясь, признавался, что пошутил. И снова брался за свое: «А вот идет Катя Сергеева!»
Надо же: Катя. И почему вдруг — Катя, Сергеева Катюша? Вспомнил ее взгляд исподлобья — пристальный, изучающий. В Воронеже этот взгляд он не раз ловил на себе. Смешно: милая, хрупкая барышня и вдруг: «Свобода или смерть». Только этот старый бонвиван Петр Зайчневский. Вместе с приятелем Оболенским, рассказывали, всё дамам куры строили. Хоть и написал Зайчневский свою «Молодую Россию», мечтал о диктатуре революционной партии, а погорел — вот чудеса! — на дочери жандарма Слезкина, прехорошенькой Ниночке. Это уж как анекдот: задал генерал крепкую трепку видавшему виды якобинцу.. Тихомиров довольно улыбнулся. Конечно, жандармов он не любил, но раздражала, вызывала неприязнь порочная атмосфера орловского радикальс- кого кружка.
Дворник замычал, проснулся, цепко осмотрелся вокруг. Тигрыч тут же прикрыл глаза, сделал вид, что спит. Захотелось еще подумать — не о деньгах для революции, не о программе «Народной Воли», не об объявленной охоте на Александра II. Нет, о чем-нибудь совсем ином. Жаль, что кончился сон, и он не узнал, пришла ли Катя, или Стефанович опять соврал. Хорошо бы пришла. Сердце дрогнуло, заныло. Ревность? Ну-ну, признайся, признайся же! Признайся, что тебе мешает этот сластолюбивый говорун Зайчневский. Мешает, злит, потому что там, совсем рядом, была Катя. И быть может, зачитывая вслух самые смелые места из прокламации, якобинец успевал задержать взгляд на тонком стане вчерашней гимназистки.
А если и успевал. То, что из того? Что?
Лев резко открыл глаза.
— Проснулся? — прошептал Михайлов. — Подъезжаем. Я выйду через соседний вагон. А ты здесь.
Первое, что он сделал по возвращении в Петербург, — пошел в тайную печатню в Саперный переулок. Квартиру подыскал конспиратор Дворник, и теперь роль супругов Лысенко, свивших уютное гнездышко семейного счастья, играли представительный Николай Бух и милая Соня Ивано- ва-Борейша по прозвищу Ванечка, с ее всегдашними замысловато-высокими прическами, подвязанными лентами и певучим голосом доброй барыни. Разве подумаешь, что эта 23летняя голубоглазая девушка — опытнейшая наборщица, работавшая еще в подпольной типографии Ипполита Мышкина, не однажды арестованная, посидевшая в домзаке и сбежавшая из архангельской ссылки весной прошлого года.
Но какое же семейное счастье без вкусно стряпающей кухарки? И вот на эту-то должность определили обаятельную курсистку Аннушку Барабанову — если по паспорту, выправленному в «небесной канцелярии», — так называли паспортное бюро «Народной Воли», которым по поручению Квят- ковского заведовал дотошный Владимир Иохельсон. На самом деле Аннушка была не Аннушкой, а все той же Катей Сергеевой.
Тигрыч спешил. Правда, статья в номер газеты была еще сырой, правку в программу он тоже не успел вписать, но ноги сами несли по булыжнику Саперного, мимо дровяного склада, мимо хитро улыбающегося дворника к крыльцу парадного. Спешил и не хотел себе в этом признаться.
Заметил сигнал на подоконнике: горшочки с геранью стоят посередине, притиснуты один к другому. Стало быть, в дальней комнате работает печатный станок. Вернуться? Нет, дворник заподозрит. Войду. И. Увижу Катю.
Лев легко взбежал на пятый этаж. Дверь в девятую квартиру была приоткрыта. Он услышал голоса.
— Вот спасибо, Дарья Петровна, за бельишко! Хорошо, вижу, постирали. — узнал он зазвеневший бесхитростным колокольчиком голос Кати. — Ни пятнышка. Хозяева придут, довольны будут.
Брякнули монеты.
— Благодарствую за щедроты. Я ж отбеливаю как? Господам попроще — навозом свиным. А к тебе, Аннушка, поскольку со всем интересом, то. То соком лимонным, — затараторила прачка. — Иные и мочой, да не говорят, — прыснула она.
— Ой! Да ну? — расхохоталась Аннушка-Катя. — Мочой? Из горшка?
— Не знала? Молода больно. Век живи, век учись.
— Дураком помрешь!
Тут уж грохнули обе. Губы Тигрыча невольно расползлись в широкой, почти детской улыбке.
Как же славно: ведь в Кате нет никакой нелегальщины, конспиративного вида, нет никакой революционности, привычной для барышень радикальского окружения. Но почему его, прожженного нелегала-заговорщика, вдруг потянуло к этой девушке, которая не цепляла на курносый носик синих очков-консервов, не дымила в раздумьях о социальной перевороте и народном благоденствии «Вдовой Жоз», не грезила судьбой Шарлотты Кордэ, не наскакивала на мужчин- кружковцев, упрямо стремясь перетянуть на свою сторону.
— А жирные пятна — так я мелом извожу, — продолжила болтливая прачка. — А ежели от травы зелень — спиртом, им самым. Во-о-от, Аннушка! Или кровь приключится. Тогда уж керосин, без него никуда.
— Как? Кровь — керосином? Кровь. И без следа? — заинтересовалась Катя.
«Ага, — хмыкнул Тихомиров. — Выдала себя, вертунья. Ясное дело: «Свобода или смерть». Не обойтись без крови-то.»
Голоса стали удаляться. Видимо, прачка и Катя ушли в глубину квартиры. Он шагнул в прихожую, хотел кашлянуть, чтобы обнаружить свое присутствие, но в этот момент снова грянул смех.
— Ой, Аннушка, дай Господь жениха тебе справного! Ой, повеселила старуху. — раскашлялась Дарья Петровна. — А мне невдомек: чего это дверь при замке, да еще и столом заставлена. Запирается, значится, хозяйка от своего-то?
— Ну, да! — прыснула Катя. — Как поцапаются, так она его к себе и не пускает.
— Ишь ты! И часто?
— Бывает. И то: старый хочет спать, а молодой гулять. Хозяюшка молоденькая, а он старик. Ей бы в театры или поплясать в собраниях, а он не пускает. Ну, и пошло-поехало.
Слово «старик» покоробило Льва. После тюрьмы, наряду с Тигрычем, приклеилась и другая кличка: Старик. Особенно любил его так называть румяный скороход Николай Морозов, второй редактор «Народной Воли», ершистый, точно гимназист, спорящий с Тихомировым по любому поводу, завороженный методом Вильгельма Телля (террором), как пьяница хмельной разгульной песней. Второй редактор, который хочет быть первым.
Катя говорила нарочито громко, почти кричала, и Тихомиров понимал ее: там, в потаенном полумраке дальних комнат, на станке американской системы бледные Соня Иванова и Бух прокатывали пробные оттиски его еще неотделанной статьи, и умная «кухарка» предупреждала товарищей: не выходите, у нас чужой.
Потом Бух и Борейша долго отмывали руки от типографской краски, потом все шумно усаживались за круглый стол, и Тигрыч почти открыто любовался Катей — до чего же быстро и ловко та заваривала чай, приносила закуски и сладкое. И хорошо еще, что не было тут малиновой пастилы. Очень хорошо.
Порой они встречались взглядами, и Лев замечал, как вспыхивают щеки Катюши, тягуче замедляются движения, и ей непременно нужно тряхнуть золотистыми локонами, чтобы на миг освободиться от нахлынувшего волнения. Сердце Тигрыча — вовсе не Старика, нет! — билось гулкими тяжелыми ударами, на доли секунды срываясь с прогретого морским солнцем геленджикского обрыва, но возвращалось назад, спасенное в последний миг, когда уповают на чудо, нежно наплывающим голосом Кати.
Через годы и годы, когда в России уже свершится чаемая народовольцами революция, в полуголодном сергиево-посадском житье Тихомиров напишет слабеющей, но благодарной рукой. Про нее напишет, про Катю:
«Я увидел настоящую женскую личность, сильную не мужскими, а женскими качествами: сердцем, любящим отношением к жизни, инстинктивным пониманием множества тонкостей, столь трудно дающихся рассудку, а вместе с тем той непосредственной скромностью, которая составляет лучшую красоту женщины. В сравнении с Катей С.Перовская совершенно исчезла для меня. И благодарю Господа, что спас меня от типичной «революционерки» и свел с истинной женой и другом.»
Статья в первый номер «Народной Воли» шла трудно. Конечно, дело тормозил вездесущий Морозов, лезший со своей правкой. Но не зря, наверное, соратник Плеханова строгий Осип Аптекман с неохотой выдавил: «Звезда Тихомирова как признанного идеолога революционной партии стояла весной 1879 года очень высоко. Его читали, слушали, преклонялись перед ним».
И не только весной, но и летом и осенью. И после — еще долгие годы, пока.
Увлекающийся Морозов жил теперь на Лиговке с огневой, чем-то на него похожей, Ольгой Любатович. Они повсюду бегали (именно — бегали!) вместе, вместе же появлялись и в типографии. И пока Аннушка-Катя у крыльца занимала разговорами дворника, Николай спорил с Тихомировым до хрипоты. Ольга поддерживала своего возлюбленного.
Камнем преткновения были два пункта. Морозов доказывал, что главная задача ИК «Народной Воли» — дезорганизация правительства непрекращающимся террором; и тогда перепуганная власть пойдет на уступки, будет вынуждена предоставить народу право выражать свою волю и переустраивать страну. Тигрыч отбивался: комитет, настаивал он, должен путем заговора захватить власть, ввести сверху конституцию и тогда уже передать власть народу. Само собой, с декларированием социально-экономических преобразований в интересах широких слоев населения. (Лев уже знал: заговорщицкая идея нравится и Катюше и ее подруге Маше Оловенниковой; это радовало, невольно укрепляло в спорах с неистовым «городским партизаном» Морозовым).
Первый номер «Народной Воли» вышел с заявлением о смертном приговоре Александру II. Но тут же была и передовая статья Тигрыча, которая говорила о другом, сообщая идеи, идущие вразрез с пылающей, почти маниакальной установкой новой организации: серия покушений с беспощадным апогеем — цареубийством! Нет, он не отрицал террор, но шел дальше. Если многие сотоварищи полагали, что основная задача дня — меткий выстрел или удачно подложенный динамит, то как же странно, одиноко, но удивительно спокойно звучала его публикация: «.одним из важнейших чисто практических вопросов настоящего времени является вопрос о государственных отношениях. Анархические тенденции долго отвлекали и до сих пор отвлекают наше внимание от этого важного вопроса. А именно в России особенно бы не следовало его игнорировать».
В России, да, в России. В той, которая будет.
Казалось, он только нащупывал, искал какую-то главную мысль, которая бы оправдала его подпольную жизнь; в полуночном исступлении за залитым чернилами колченогим столом терзался, ждал и терял эту мысль, понимая, что под знаменами «Народной Воли» сошлись совершенно разные люди, озаренные лишь будущим динамитным пламенем под царской каретой.
А он писал об особенностях российской империи, о повышенной роли государства, о том, что наше государство — совсем не то, что европейское. Тогда писал, 27-летним еще.
Вначале накинулись анархисты. Морозов рвал и метал. Князь Кропоткин и Сергей Кравчинский прислали из-за границы раздраженные записки. Откликнулись даже великие: Бакунин, Ткачев. Потом наддали жару и республиканцы (их тоже было немало) — те, что полагали: европейский парламент, демократические выборы — вот идеал общественного устройства. Но Дворник, умный и дальновидный Саша Михайлов, решительно поддержал Тихомирова. Впрочем, была и еще одна поддержка — неожиданная, трогательная.
В тот день ему показалось, что следом увязался филер. Поэтому в типографию пошел не сразу, сперва заглянул в бакалейную лавку. И тут увидел Катю. Похоже, и она заметила его, но виду не подала. Лишь заалели ушки из-под золотистых прядок.
— Ах, и добрейшей души вы человек, Демьян Иваныч! — пела она лавочнику. — Только у вас теперь покупать и стану.
— Вот и славно, вот и славно, Аннушка! — вторил ей тот, сладко щурясь. — На турецкий-то манер оно ведь как: бак- ала. Стало быть — гляди да бери. Бакалея, значит. А что — всякая всячина, товар налицо, покупай любое.