Знай наших! Мы все можем!
Белая ночь туманилась над Фонтанкой. Где-то у Гостиного переговаривались сонные лихачи.
— Вот скубент энтот, в очках, как вытянет револьвер, — услыхал Тигрыч.
— А чего же их благородия, жандармы? — недоверчиво спросил другой извозчик. — Споймали?
— Поймаешь тут! — рассердился первый. — Соцьялист-то из бутылочки хлебнул и расти стал, точно надули его воздухом. Выше и выше, великаном сделался.
— Ладно тебе: врешь много, а переврать не умеешь! Мели, Емеля, твоя неделя! — раздались недоверчиво-веселые голоса.
— Истинный крест! — осенил себя рассказчик. — Унтеры-то врассыпную. А великан энтот как шагнул, так через дом и перемахнул. Нева для него будто ручей. Шел и шел себе, покуда не пропал за Охтой. Осенью было, сумрак. Огромадный, точно змей-горыныч какой.
— Да уж. — притихли слушатели. Каждый покрутил головой, словно бы осматриваясь: а не приближается ли великан-революционер с «бульдогом» в руке и динамитом под мышкой? Великан сумрака, который покарает сатрапа, народного душителя и сразу, мощно и страшно вырастая над толпой, растворится среди дворцов и доходных зданий, в сиреневой дымке невских болот.
«Великаны сумрака — это мы, — с молодым самодовольством подумал Тигрыч. — Красиво.» Хотелось сказать извозчикам что-нибудь доброе, но он смолчал. Помнил: конспирация — это скромность.
И зашагал дальше, упруго отталкиваясь крепкими угони- стыми ногами от влажной мостовой.
Да, мы все можем. Царь убегал от нас. «Народную Волю», моих товарищей боятся грозные шефы жандармов. Трепещут градоначальники, тюремщики, генерал-губернаторы. Захотели и освободили Алхимика: какая хлесткая всеевропейская пощечина русскому самодержавию! И пусть он, Тигрыч, пойдет революционным путем лишь до передачи власти народу, а после, подобно Цинциннату будет мирно сажать капусту, пусть так. Сегодня народовольцы всемогущи. Ведь не зря же о них говорят лихачи у Гостиного, словно о сказочных героях.
Он шел, и тело наливается особой, неведомой прежде силой. Лев знал наверняка: стоит захотеть, и он легко перешагнет через здание Александринского театра. Любой экипаж, любая карета разлетятся в щепки, столкнувшись с ним. И не только с ним — с любым из его соратников по великой борьбе. Он был в этом уверен: белая ночь творила чудеса. А тяжелая конка? И конка рассыплется. И, конечно, поезд, даже царский. А следом Петербург, губерния, вся Российская Империя. Хрустнут, треснут, развалятся. С Империей, понятно, посложнее; тут нужно взяться за руки — им всем: Дворнику, Желябову, Кибальчичу, Баранникову, Кравчинскому, Соне с Катей, Маше Оловенниковой. Всем. И тогда.
Тигрыч свернул на Лиговку. До дома, где в конспиративной квартире его ждала Катюша, оставалось несколько шагов.
«Осенью роды. Буду отцом. Как хорошо.» — взбегал он по лестнице.
Глава двадцать первая
Прокурор Муравьев с отвращением отбросил утренний выпуск «Le Figaro», да так, что опрокинулась чашка, и горячий кофе пролился прямо на репортаж об освобождении революционера Льва Гартмана. Под материалом снова было подверстано воззвание русских нигилистов «К французскому народу»: надо же, не пожалели места, еще раз напечатали; наверное, чтобы напомнить читателям всю эту позорную историю. Несколько черных кофейных капель попало и сюда.
«И славно. Какая же мерзость.», — недобро усмехнулся Муравьев, знаком подзывая официанта.
Молодой, подающий надежды товарищ прокурора Петербургской судебной палаты прибыл в Париж с важным секретным поручением: оказать содействие посольству в выдаче государственного преступника Гартмана. Николай Валерианович приехал не с пустыми руками. В его портфеле были следственные документы, доподлинно устанавливающие причастность Алхимика к московскому взрыву на седьмой версте, за Рогожско-Симоновской заставой, то есть, причастность к покушению на священную жизнь Государя.
Установлено также, что текст воззвания был написан одним из предводителей радикальской «Народной Воли» Львом Тихомировым (Тигрычем), нелегальным, действующим по подложным паспортам. Но самое главное — и это потрясло Муравьева! — что деятельной сообщницей злоумышленников называлась Софья Перовская. Неужели его Соня? В глазах потемнело. Сухие строки справки о взрыве, присланной из губернского жандармского управления, вдруг скрылись за расплавом набухающих желтых кругов, по цвету похожих на увядающие иммортели. Букетики из далекого детства. Он дарил их Сонечке и потом катал ее на пони по губернаторскому саду. Девочка крепко держала цветы в маленьком кулачке.
Нет, не может быть. Тут какая-то ошибка.
Муравьев заторопился. Настраивающий на легкомыслие Париж раздражал его. Хотелось поскорее управиться с делами и — домой, в Петербург, где Соня. Он найдет ее, они поговорят, и все разъяснится; как же они посмеются над этим недоразумением! Правда, когда Николай в последний раз случайно встретил Перовскую на Садовой, она была странно одета. Впрочем, все мелочи, мелочи.
Однако французский премьер-министр Гамбетта, ссылаясь на занятость, уже несколько раз переносил время встречи с русским прокурором. Помог посол России князь Николай Алексеевич Орлов, в прошлом генерал от кавалерии, отчаянный рубака, еще при штурме турецкого форта Араб-Та- бии потерявший правый глаз. Республиканские увертки премьеру не помогли: старый гвардеец, поправляя на лице черную повязку, почти ворвался в богатый кабинет главы французского правительства, увлекая за собой Муравьева.
— Ах, злодеи, какие злодеи! Этот ужасный господин. Этот Гартман. — заламывал Гамбетта холеные руки в перстнях. И тут же уверил: — Мы немедленно во всем разберемся. Клянусь честью!
— Наш Государь, все мы надеемся на вас, — сдержанно поклонился Орлов. — К тому же прокурор Муравьев.
— Вы тот самый Муравьев? Восходящая звезда русской юриспруденции? — снова захрустел пальцами премьер, кинувшись к Николаю Валериановичу, как к родному. — Я читал ваши обвинительные речи. И, знаете, получил огромное наслаждение. Какой слог, какая логика! И страсть, да, господа, страсть! Я ведь и сам бывший адвокат, и могу это оценить.
Казалось, дело сделано. Да не тут-то было. Удивительно, но тайную депутацию русских революционеров-эмигрантов многозаботливый Гамбетта принял без проволочек. Разумеется, Гартман преступник, причем, уголовный, и потому Франция не станет давать ему политическое убежище.
— Но есть закон. Закон нашей страны, — премьер улыбнулся уголками чувственных губ, — которым мы и воспользуемся: вышлем русского преступника Гартмана за пределы Франции. На границу..
— Только не с Германией! — ахнули социалисты. — Там его выдадут, схватят. Согласно договоренности между государствами.
— Верно, — кивнул Гамбетта. — А посему — путь на север, на границу с Англией. К Ла-Маншу.
— Ура! Да здравствует республиканская Франция! — просияли обрадованные просители.
Все это означало — невыдачу цареубийцы, его свободу.
На Муравьеве лица не было. Даже щегольски закрученные кончики пшеничных усов жалко обмякли и опустились. Спустя час после получения в посольстве сообщения о решении французского правительства разгневанный князь Орлов и товарищ прокурора снова сидели у Гамбетты.
— Простите, господа, но мы живем в парламентской стране, — широко, точно перед избирателями, улыбнулся премьер-министр. — И мы соблюдаем законы.
— Вот как? — подскочил князь, невольно потянувшись кавалерийской рукой к несуществующей сабле. — Таковы республиканские законы? Сокрыть от правосудия убийцу, зложелательно покусившегося на жизнь христианина?
— М-м-м. Видите ли. Это не простой христианин, а ваш Царь, — хмыкнул Гамбетта.
— Стало быть, если Царь, то. — побледнел от негодования Муравьев.
— Что? Нет, конечно! Вы неверно истолковали мои слова. Я лишь хотел подчеркнуть, что мы действовали исключительно по законам Франции, — торжественно встал из-за стола премьер. — Извините, но у меня еще две депутации.
В душном номере «Гранд-отеля» Муравьев всю ночь не сомкнул глаз. К тому же донимали клопы, от которых не спасал даже персидский порошок из сухой ромашки, приготовленный Коленьке в дорогу старой няней. Потрясенный догадкой, ходил в дезабилье из угла в угол: «А ведь так! Определенно — так! Потому что — Государь. Потому что Гартман хотел убить именно русского Царя. Оттого и вывезли к границе, отпустили. И законами прикрылись. Своими подлыми, лживыми законами. Которые у них и вправду, как дышло.»
Не хватало воздуха. Наскоро одевшись, Николай Валерианович вышел на площадь. Откуда-то с Сены наползал предрассветный молочный туман. Из тумана выехал экипаж, остановился под непогашенным еще фонарем, и на мостовую ступили два элегантных господина — один постарше, другой совсем молодой. Старший господин что-то сказал молодому, и тот, послушно кивнув, скрылся за массивным фасадом Grand Opera.
Поигрывая тростью, старший господин неторопливо двинулся прямо на Муравьева. Товарищ прокурора узнал его: влиятельнейший в Петербурге человек, Сергей Юльевич Витте, управляющий Юго-Западными железными дорогами. Витте расплылся в улыбке: все же перед ним стоял не только подающий надежды прокурор, но и сын губернатора, племянник самого графа Муравьева-Амурского, волевого и деятельного хозяина Восточной Сибири.
Встретив товарища прокурора в Париже, Витте совсем даже не удивился. Но расстроенный Николай Валерианович как- то не обратил на это внимание.
Витте приехал сюда не просто так. Накануне в Петербурге он имел длительные сокровенные беседы в кабинетах МВД, поскольку III Отделение недавно слили с министерством, и министру внутренних дел отныне было вверено заведовать и корпусом жандармов.
Обаятельный Сергей Юльевич прибыл с широкими полномочиями и решительным настроением. В помощь ему дали молодого ловкого агента, проживающего в том же «Гранд-отеле» под фамилией Полянский. Агент давно уже сидел в Париже и даже участвовал в задержании Гартмана на Елисейских Полях у концертной кассы Диорамы; при этом искусно изображал случайного прохожего, будто бы пытающегося помочь несчастному вырваться из рук переодетых полицейских. Уловка удалась: Полянский сблизился с некоторыми эмигрантами, теперь, после неожиданного освобождения Алхимика, победительно опекающими его со всех сторон. От них постепенно узнал, что Исполком «Народной Воли» поручил Гартману и Лаврову (последнего, правда, уважительно попросили) пуститься в агитационное турне по крупнейшим городам Европы, а после и Америки, читая лекции, распространяя прокламации, газеты и брошюры с материалами о радикальской жизни в России, блестяще написанными неким Львом Тихомировым, признанным идеологом организации. И кличку открыли: Тигрыч. Воистину расслабляет заграничная жизнь, жизнь вдали от «лазоревого ведомства».
Между тем, Гартман с берегов Ла-Манша потихоньку вернулся в Париж. Витте был вправе действовать по обстоятельствам. Наглость и безнаказанность Алхимика, поддержанного с острова Капрера старым социалистом и партизаном Гарибальди, возмутила Сергея Юльевича.
— Нет, вы послушайте, что этот вечный революционер пишет, — говорил он князю Орлову. — «Гартман — смелый молодой человек, к которому все честные люди должны питать уважение и признательность.»
— Но главное, что сие помещают в газетах, — дымил сигарой князь. — Республика, общественное мнение. Ах, не зря мой добрый приятель Леонтьев Константин Николаевич говаривал: общественное мнение—это мнение собирательной бездарности.
За ужином в ресторане «Voisin» Витте, побагровев, кивнул Полянскому: «Гартмана нужно убить». И сделать это следует, как можно быстрее, пока злодей не скрылся в Америке.
Агент ходил за Алхимиком по пятам. Тот прятался в съемном углу грязноватого Латинского квартала, где Полянский быстро сколотил компанию из местных хулиганов-апашей, готовых за сто франков завести поножовщину и в драке прирезать Гартмана.
Посол во Франции князь Орлов брезгливо морщился от этих кровавых замыслов. Он с воинской юности привык к открытой сечи и не признавал кинжального коварства и удара исподтишка. Вот почему Витте, с улыбкой идя навстречу Муравьеву, очень надеялся на поддержку приобретающего известность в столице молодого прокурора.