Он открыл пошире дверь и посмотрел на свияжских карбонариев, как смотрят видавшие виды командиры на фурш- татов-обозников. Спросил лекарство.
— Ничего нет. Отпускаем только крестьянам. А вы, похоже, как раз безлошадный крестьянин и есть? — с вызовом спросил юноша, напомнивший ему Андрея Желябова в гимназические времена. (Керчь, ватаги взрослеющих приятелей. Давно это было!)
Вот-вот: ничего нет. Никакой работы. Только громкие слова, только взоры восхищенных барышень. Да «Вдова Жоз» в говорящих возбуждающую крамолу дерзких губах. Он вдруг испугался этой мысли. Отогнал ее прочь.
— Прошу.. У меня жена. («Сказать бы, кто я. Как бы забегали, смотрели б, как на Бога! Сам Тигрыч! Идеолог народовольцев. Автор грозного письма Александру III. Да нельзя. Не имею права.»), — попросил смиренно.
— Не желаете белил шпанских? — хохотнул «Желябов».
— Подождите, у меня микстура из висмута с опием припрятана, — сжалилась одна из девиц. — Должна помочь.
Микстура и вправду помогла. Спустя два дня засобирались в дорогу.
Отъехали всего ничего: версты три-четыре, как мрачноватый возница остановил лошадей и принялся поправлять сбрую. То же самое повторилось еще через пару верст. Тихомиров не выдержал, отбросил тяжелую полсть, утонул в снегу. Кряжистый ямщик, не то поругиваясь, не то напевая, возился с упряжью, державшейся — о, ужас! — на хлипких веревках и веревочках. Он что-то усердно вязал и надвязывал, и на каждом гнилом узелке крепил другие узелки и узелочки, которые иной раз рассыпались в его черных цепких пальцах.
— Пропадем, братец. Свалимся в овраг! — крикнул мужику в ухо, перекрывая шелест летящего снега. — Не вытянут каурые с такой упряжью.
— Господь милостив. Небось, барин, — повернул тот спокойное задубевшее лицо.
Он не успел ответить, как навстречу из колкого искристого облака вылетела храпящая тройка, багрово вспыхнули трясущиеся щеки ямщика, мелькнул из-под медвежьей полсти край жандармской шинели, — прохрапело, вспыхнуло, промелькнуло, и исчезло все, ухнуло в затуманенную низину, откуда начинается подъем к колоколенкам и шпилям обманного Свияжск-града.
«Полковник Кириллов. Возвращается. Слава Богу — не заметил. Задремали, Ваше высокородие? Надеюсь, больше не встретимся.» Он улыбнулся. Он вдруг подумал совсем о другом. О полуразгромленной «Народной воле». Странные были мысли, очень странные.
Господь милостив. Возница с его гнилыми веревочками- узелками. Ненадежно, зыбко, случайно. Доедем — не доедем. А если дальше: взорвем — не взорвем, арестуют типографию — не арестуют, уйдешь от филера — не уйдешь. Какой-то неясно-сумрачный вопрос растревожил его сознание. Перед ним проплывали лица товарищей по революционной борьбе, их вера в необходимость жертв и акций. Но почему тогда в исход схватки непременно врывался случай — узелок, связанный какими-то силами? Этот случай способствовал то народовольцам, то правительству. Казалось, дни организации сочтены, силы на исходе. Но тут врывался случай, и приходило спасение. Когда казалось, что до победного венца оставалось с полноготка, являлся случай, и все рассыпалось в прах. Был ли он бессмысленным? Нет, конечно, нет — знал Тигрыч определенно. И еще догадался: случай был нужен для того, чтобы бесконечно поддерживать борьбу, не давая победы ни одной из сторон. Но почему? Для чего?
Ах, что за пустяк — случай! Нежданное, внезапное, нечаянное. Логический факт, определяемый неизвестными причинами. А если у этой «причины» свои цели, отличные от человеческих, земных? Если она распоряжается силами людей нередко без их ведома? Почти мистическое чувство охватило Тихомирова. Подставив пылающее лицо снежному ветру, он вспомнил, как нелепо погиб конспиратор Александр Михайлов: пошел в ателье за фотографиями недавно арестованных товарищей. Он, Михайлов, — Дворник, Хозяин, Всевидящее око «Народной Воли». Сама осторожность, гений подполья, вождь организации, выработавший способность одним взглядом выхватывать знакомые лица (и шпионов тоже!) в сутолоке Невского или Большой Морской. Какая муха его укусила 28 ноября 1880-го? Почему он уперся: «Сам пойду!» Что, послать было некого? Да нет же, было кого. И чего стоит записка из Петропавловки: «Завещаю вам, братья. беречь силы от всякой бесплодной гибели.» Насчет бесплодной — вот уж верно.
А 1 марта 1881 года? Покушение на Александра II.
Угрюмый возница покончил с узелками на упряжи, откинул полсть, изобразив на свекольном лице некое подобие улыбки: пора, мол, ехать, барин. Тихомиров сел в сани, прильнул к жене; Катя что-то прошептала в истомной дреме: обессилела за дни болезни, отсыпается теперь. Возница вдруг разговорился, забормотал:
— Эх, случай неминучий! В Нижней Слызговке кучер в ведре утоп. Пил в наклон, а перевясло закинулось на затылок. Захлебнулся. Ну-у-у, пошли! — дернул мужик залубеневшие вожжи. — Пущай конь горбат, да мерину брат! — крикнул и опять умолк.
Да-да, убийство государя. Почему удалось это покушение? Ведь заговор был слаб и нелеп. Нужно признаться: «Народная воля» дышала на ладан. Жандармы обезглавили организацию, уже схватили Дворника, Желябова, Баранникова, Колоткевича, Капелькина. Да и он, Тигрыч, чудом уцелел. Мина на Садовой — неудача! Никто не верил в успех акции. Ведь было уже шесть покушений на царя, и каких: Каракозов, Березовский, Соловьев, Халтурин, две попытки взрыва царского поезда. И вот седьмое. Но что могли эти оставшиеся на свободе мальчишки, увлекаемые упрямой Соней Перовской? Конечно, если бы царь и теперь спасся, охота на него прекратилась бы. Но и это не все. Когда Перовская махнула платком, а следом перепуганный Рысаков бросил в карету бомбу, и после этого государь остался цел. Почему, почему же он тотчас не уехал? Подошел к умирающему мальчику (случай: пробегал мимо, засмотрелся на царский выезд), к смертельно раненному казаку. И потом направился к толпе. А в толпе — Гриневицкий со снарядом в платке. Зачем? Зачем царь пошел именно в эту сторону, к убийце? Ни надобности, ни смысла. Ох, так ли?
Тихомиров беспокойно заворочался под полстью. Жена очнулась: «Что, Левушка, приехали?» — «Спи, спи, Катюша.»
От напряжения заломило в висках.
Александр II был убит тогда, когда были истощены все средства народовольцев, когда революционеры ничем, казалось бы, не могли ему повредить. Верно. Но. Постой-ка, это, похоже, у Толстого (у горделивого графа случаются блистательные места). Какая глубокая мысль: человек умирает только от того, что в этом мире благо его истинной жизни не может уже увеличиваться, а не от того, что у него болят легкие, или у него рак, или в него выстрелили или бросили бомбу .. А ведь он давно думал об этом, видел гибель людей, что- то такое отслуживших, исполнивших порой и неведомое им. Он, идейный руководитель «Народной воли», всегда был уверен: пока человек верно исполняет свое нечто — он не погибнет. Для него, Тигрыча, этим нечто многие годы была революция. Атеперь?
«И теперь, и теперь!» — жарко зашептал Тихомиров. Но уверенности это почему-то не прибавило. Он устало прикрыл глаза. На душе — точно черти горох молотили. Терзали сомнения: хорошо, из сотен революционных мальчишек путем гибели девяти десятых снова подберется горсть сильных личностей, таких, к примеру, какими были Саша Михайлов, Соня Перовская, Андрей Желябов. Хорошо. Но скажите: чего достигли эти герои, эти великаны сумрака? (Жандармский инспектор Судейкин пустил из Питера бонмо: были великаны, стали тараканы.) Где они? Где их творческое дело? Все разбито, уничтожено, а враг стоит, как стоял.
Впрочем, довольно. Пора успокоиться. До Казани еще далеко, надо бы уснуть. Скорей, ямщик, скорее — в тишину, уединение, где множество дум и сомнений, терзающих его в последние месяцы, быть может, найдут спокойное и ясное разрешение.
Он снова подумал — с некоторой неотвязной досадой: да, мы, люди, — орудия чего-то, и есть какая-то сила, над которой мы не властны. Сквозь меха, шарф, рубашку рука пробралась к образку Святителя Митрофана Воронежского, висевшему на шее. Образок был теплым. Тигрыч расстегнул пуговицы, рванул шарф и высвободил образок на свет, почувствовав, как в открывшуюся грудь ударило ледяной струей. Вгляделся. Над головой Святителя поднималось сияние, он смотрел на беглеца взыскующими глазами.
Нет, не знал беглец, что спустя более чем столетие малоизвестный образ Митрофана Воронежского будет обретен в день прославления мощей Святителя; и именно тогда же прославят сонм русских новомучеников, возглавляемый Царственными страстотерпцами. На обороте счастливой находки прочтут: образ сей в июле 1837 года поднесен Цесаревичу Александру Николаевичу в Воронеже, во время его многомесячного путешествия по Империи. Того самого путешествия, которое с легкой руки поэта Жуковского, воспитателя наследника, стало обручением будущего Александра Второго с Россией.
Тихомиров задохнулся от ветра. На миг почудилось, что он понял, почему Александр II пошел к толпе, в которой стоял с адской машиной бледный Гриневицкий. Мысль возникала — неясно, робко, пропадала и скоро пропала вовсе. Он уснул, сжимая образок в покрасневшей от стужи руке.
.Поздним мглистым вечером в служебной квартире на Невском проспекте сидели за ломберным столиком спасенный Тигрычем полковник Кириллов и новый инспектор санкт-петербургского охранного отделения жандармский подполковник Георгий Порфирьевич Судейкин, плотного сложения молодой мужчина с насмешливыми умными глазами. Над их головами, как раз на уровне картины «Торжества в Царском Селе», висело облако папиросного дыма.
— Мнится мне, узнал я его, — раскуривая новую папиросу, простуженно сказал Кириллов. — А когда в себя пришел, этого «профессора» и след простыл.
— Понимаю, Георгий Георгиевич, — снисходительно улыбнулся Судейкин. — Монополька царицынская после проруби — первейшее дело. Говорите, глаза у него — точно убегают? А на платье — непременно пятно от пищи?
— Именно!
— Пачкун. Щец александровских с толком похлебать ему некогда: торопится, бестия, прокламации сочинять.— мотнул крупной головой инспектор. — Вот капустка-то с ложки, да на чесучевый пиджачишко.
— Одна незадача: брови уж больно кустистые, аки пальма эфиопская, — засомневался Кириллов. — И пятно родимое на правой щеке. С пятиалтынный, пожалуй.
— Сие ничего не значит, — пожал тяжелыми плечами Судейкин. — Этим террористам внешность сменить, как нам галстук. Одного брали. В жизни красавец писаный, а из печатни подпольной выскочил — страхолюдина горбатая, ну прямо песиголовец сказочный. Жуть! Да еще с «бульдогом». Так что насчет бровей эфиопских или бородавок.
— Пожалуй, — задумался Кириллов. — Теперь уверен — он, Тигрыч! Глаза, повадки, говорок. Иду я по Фонтанке — люблю вечерние променады! — и вижу: мой любимчик Ка- пелькин из кондитерской с кем-то выходит. Говорят о чем- то, негромко, но горячо. Заметили меня, Капелькин стушевался, а приятель его уставился, лицо мое рассматривает: не разобрался, я ж без мундира. И еще раз его же встретил. Он самый, «профессор Алещенко», Лев Тихомиров!
— Стало быть, сбежал из Москвы, от самого Скандрако- ва. На Волгу-матушку подался, — хмыкнул Судейкин. — Прямо Стенька Разин. Жаль, опростоволосились вы, Георгий Георгиевич, с этим вашим Капелькиным. Змею на груди пригрели.
— Увы, мне, увы.— вздохнул полковник Кириллов. — Доверился кузине, Анне Петровне. Несчастная, она ведь влюбилась в него, как кошка. Все музицировали вместе, да картишками баловались, онерами-мушками. Добаловались. Когда злодея арестовывали на квартире нигилиста Колодке- вича, Анна Петровна была на четвертом лунном месяце. Малютку-мальчика родила. Выходит, от арестанта.
— Мальчика? Смотрите-ка, с моим сыном ровесники! — растрогался Судейкин. — Вы коньячком-то угощайтесь. Старинного свойства, из винограда уни-блан. Угадываете? Выдержан в бочках из лимузенского дуба.
— Благодарю. Чудесный напиток! — кивнул полковник и вдруг расхохотался: — Вы бы видели, Георгий Порфирьевич, вы бы только видели!
— Чему вы смеетесь? Что. Что с моим мальчиком. ровесник?
— Да нет же! Помните, в декабре 80-го сыск по политическим делам передали частью от нас в ведение градоначальства? Вот уж наш Капелькин повертелся, как бесенок на сковороде! Попробуй тут предупреди своих бунтовщиков о готовящихся арестах, ежели к нам в экспедицию сведения не поступают, а? А я все в толк взять не мог: чего это мой протеже ходит чернее ночи.
— Ну да будет об этом, Георгий Георгиевич, — разогнал рукой дым Судейкин. — Капелькин в равелине под замком, ваша кузина плачет над малюткой, а Тигрыч на воле. Не дело это. Но есть у меня на примете один человечек.
— Мое агентурное отделение готово содействовать.
— Один человечек.— словно бы не расслышал жандармский инспектор. — Бывший штабс-капитан кронштадтской артиллерии. И тоже в рядах преступной «Народной воли» состоит. Да не просто. А в члены исполнительного комитета выдвинут. Поиграем-ка мы с ним, — Судейкин встал и, не прощаясь, пошел к выходу.
Глава четвертая
Тигрыч спал долго. Со скользкой кручи он снова падал в держи-траву, из которой его сильными руками поднимала мать, веселая и молодая. А он все донимал ее: «Какая завтра погода будет? Скажи, скажи!» — «Либо снег, либо дождь, либо ведрышко», — серьезно отвечала мама. Он знал, что это шутка, хотел рассмеяться, но сил рассмеяться не было; губы словно сковала стужа, странная для Новороссийска; потом губы скривились в младенческом плаче, он увидел себя в люльке над пропастью, и в люльку смотрели сияющие глазенки старшего брата Володи, пускающего радостные пузыри:
— Ура! У нас снова есть Лева!
Братишке невдомек, что тот Левушка умер, не прожив и полгода. А накануне умер из-за открывшихся ран благородный генерал Лев Львович Альбранд, начальник Береговой линии, в честь которого военный врач Александр Тихомиров и назвал своего сына.
Альбранд, Альбранд. Вот и он, идет навстречу. Весь израненный, потерявший в Чечне руку — в перевязках и лубках. Какая-то женщина (генерал преклонялся перед женщинами) падает перед ним на колени: благодарит за спасенного в бою мужа. Это немыслимо, невозможно! Генерал силится поднять несчастную. Ему тяжело, больно, он чувствует, как из разверзшихся ран потекла кровь. Отважный воин теряет сознание. Его уносят. К утру он умирает, а дама, невольно погубившая благодетеля, в отчаянии рвет на себе волосы.
Рыцарственный Лев Альбранд.