С одним братом поиграл, потом второго взял за жабры. К тому же восторженная маменька Дегаевых страстно хотела, чтобы одаренные сыновья сделали революционную карьеру. У Судейкина же были свои виды. Через молодых честолюбцев инспектор охранного отделения надеялся выйти на ускользающего из его рук Льва Тихомирова. Арестовать Тигрыча — это было делом чести. Крупная рыбина.
Для начала подполковник, в чьем ведении находилась вся полицейская агентура Империи, просто пригласил Дегаева- младшего на «собеседование».
— А известно ли вам, любезный Владимир Петрович, — приветливо сиял он темными проницательными глазами, — каким был официальный герб III Отделения собственной Его Величества канцелярии?
— Кандалы, наверное, — пробовал ершиться Володя.
— Нет, остроумец вы мой, нет! Платок, обыкновенный платок, символизирующий осушение слез. Ибо задачей ведомства было призрение вдов и сирот. Именно — защита самых слабых от злоумышляющих смутьянов! И вот до чего мы дошли. — горько вздохнул Судейкин и, показалось, смахнул слезу. — Да вам, наверное, не очень интересно?
— Отчего же? Напротив, — пожал плечами вчерашний кадет.
— А Победоносцев? — вдруг перескочил подполковник. — Только уговор: не выдавайте меня. Не выдадите? — понизил он голос.
Володя недоуменно хмыкнул.
— Верю. Вы человек чести. И потому скажу, что утверждает обер-прокурор: лучше уж революция русская и безобразная смута, нежели конституция. Первую еще можно побороть, последняя есть яд для всего организма. Каково? Признайтесь, разве я похож на выхоленного жеребца? — выписал новый словесный зигзаг инспектор. — Да еще с развязными манерами выправленного фельдфебеля, а? Ха-ха! Как выразилась одна ваша соратница из «Народной Воли». Софья Борейша. Припоминаете?
— Нет, — твердо ответил Владимир.
— Жаль. А не вернуться ли вам в Домзак? Гольденбергу понравилось: уединенное место, где славно предаваться восторгам глубоких размышлений. — еще приветливее улыбнулся Георгий Порфирьевич.
Дегаев позеленел.
— Увы, не все выдерживают. С ума сходят. Но Ломброзо доказал. Вы ведь знаете о Ломброзо? Конечно, конечно. Так вот он доказал, что все люди одержимы безумием. И не правых нет, ни виноватых. У вас свое безумие, у меня тоже и даже у Тигрыча — свое, собственное. Разумеется, вы знаете Льва Тихомирова?
Судейкин встал из-за стола и, поигрывая лопатками на могучей спине, стал спокойно прогуливаться по огромному кабинету. Начинающий революционер загнанно следил за ним.
— Я не скажу.— буркнул Владимир.
— И правильно. У меня другая цель относительно вас. Ваше дело будет забыто, если вы окажете мне услугу...
— Шпионом? Доносить? Я не буду! — вскричал младший Дегаев, и тут же в голове пронеслось: «А что если. Если согласиться и — обвести жандарма вокруг пальца? Внедриться. Стать новым Капелькиным? Романенко об этом говорил. И фон Лауренберг. Да и Тихомиров бы поддержал.».
Он представил, как сам Тигрыч. Великий — из столпов! — Тигрыч жмет ему руку. К тому же, тон у инспектора был мягким и расслабляюще-искренним:
— Чтобы я посмел предназначить вас на роль шпиона? Никогда! Хотя бы из уважения к вашей семье. Да и вы слишком благородны для таких ролей. А посему — я не потребую от вас ни одного предательства, ни одной выдачи.
— Тогда. Я не понимаю. — развел руками Володя.
— Мое предложение, мой юный друг, состоит в следующем, — подполковник раздвинул шторы, поиграл листочками герани на подоконнике. — Мы все устали. И правительство тоже. Правительство желает мира со всеми, даже с революционерами. Оно готовит широкие реформы. И. Понимаете, нужно, чтобы вы, революционеры, не препятствовали деятельности правительства. Ведь мы вместе можем многое сделать.
Но не знал пылкий юноша, что не он нужен Судейкину а его старший брат, деятельный член Исполкома «Народной Воли». И потому инспектор был готов на все. Даже за границу Володю послать: хорошо бы, дескать, европейские связи революционеров прощупать. Затем выманить, да и накрыть сбежавших заговорщиков.
Мало кто из радикалов тогда сразу понял, что такого умного, образованного сыщика в русской тайной полиции никогда еще не было. Даже легендарные предшественники Бенкендорф и Дубельт едва ли могли с ним сравниться. А когда дошло, наконец, то десятки деятельнейших народовольцев уже попались в силки, расставленные мощной и решительной рукой.
Нет, не зря инспектор сказал младшему Дегаеву про одержимых безумием людей. И самые одержимые — революционеры. А среди оных — первономерные, столпы заговора и бунта. Это те, кто умеет уловить самые сокровенные оттенки идеи, не замеченные даже более мощными умами и, благодаря сему, совершенно иначе осветить явление. Подполковник внимательно читал английского психиатра Генри Маудсли. Он понимал, что в юном сознании Владимира сказанное примет нужный ему, Судейкину, поворот. Как говорится, нужный оттенок идеи.
И вот еще о чем размышлял инспектор — о людской страсти к саморазрушению. Чем дольше он ловил и допрашивал нигилистов, тем больше обнаруживал схожие черты в психологии террористов и самоубийц. Уйти из жизни из-за неприспособленности к ней. Смерть — как избавление от действительности, в которой нет места. Не тут ли ответ на вопрос, не дающий покоя Георгию Порфирьевичу с того дня, когда киевский террорист Валериан Осинский навел на него прыгающее дуло «бульдога»?
Пока восторженный Володя ехал в Женеву (как же: играет в кошки-мышки с жандармским сыщиком! переиграет — непременно!), в теплом Ростове Лев Тихомиров заканчивал статью для журнала «Дело». В статье «С низовьев Дона» не было ничего революционного. Так, организация рыболовных артелей. Подписался: И.Кольцов.
Они жили с Катей по фальшивому виду в крохотной квартире, почти на берегу реки; жили тихо, уединенно, ни с кем не знаясь. Он много писал, из «Дела» приходили неплохие деньги. Жена вела хозяйство, прислушиваясь к толчкам в округлившемся животе: младенец вовсю постукивал ножками.
Временами Тихомиров забывал, что он — Тигрыч, дикий зверь, которого травят и не нынче-завтра вконец затравят.
В один из таких вечеров, когда сын (конечно, сын; и имя есть: Саша!) крутился под сердцем особенно бойко, Катюша произнесла то, о чем он никогда не думал; вернее, не решался подумать: вместе уехать за границу. Простая мысль потрясла его.
Неужели — надежда?
Уехать. Легко сказать. А деньги? А заграничные паспорта? Совсем еще недавно, когда гремела «Народная Воля», раздобыть паспорта было делом нескольких часов. Впрочем, чаще обходились без них: за умеренную цену знакомые евреи-контрабандисты брались переправить через границу любого социалиста, пусть и трижды приговоренного к смерти. Но новый Исполком все растерял, даже связи с евреями.
Тихомировы отправились в Москву.
Вера Фигнер надула коралловые губки:
— И ты бежишь? Достойно ли это старого народовольца, который.
— Который умирает, но не сдается? Так? — закончил с усталой улыбкой.
— Не обижайся, Тигрыч! Я все понимаю. — покосилась она на выпирающий живот Кати. — Скоро?
— Восьмой месяц пошел, — ответила Катюша. — Хорошо бы поспешить.
В душной комнате на Стромынке Кате явно не хватало воздуха. Лев вывел жену во двор, усадил на лавку. Вернулся.
— Отправь ее одну. В Париж, в Женеву — куда угодно! — вдруг шагнула к нему Фигнер, прижалась к плечу. — Мы будем с тобой. Мы будем собирать партию, будем действовать!
Вера, обворожительная Верочка. Сияющие, зовущие карие глаза совсем близко.
— Что ты, что ты, милая? — он почти оттолкнул красави- цу-агитаторшу. — Мы ведь не уходим из дела. Вместе с Оло- венниковой привлечем к выпуску «Вестника «Народной Воли» старика Лаврова. Его имя — реклама для партии! За границей много наших. Кравчинский, Кропоткин, Дейч, Вера Засулич. Будем готовить революцию.
— Хорошо. Поезжай, — холодно выдавила Фигнер. — Но на помощь не рассчитывай. Возможностей у нас нет.
— К тому же я давно хотел написать воспоминания о погибших товарищах. Там я смогу спокойно поработать. — словно бы оправдываясь, прибавил он, и тут же разозлился на себя за это.
Итак, надеяться не на кого. К счастью, практичная Катюша вспомнила о своей подруге Настасье — сестре первого террориста Валериана Осинского, хранящей в Харькове память о погибшем на виселице знаменитом брате. И не только память, но и печать — скрещенные револьвер и кинжал.
Пришлось отправиться в Харьков. У Настасьи сохранились связи, она принадлежала к революционной аристократии. Однако и у нее возникли трудности. Да, студентов и курсисток вокруг бегало немало, и все были готовы одолжить свои паспорта спасающимся бегством нелегальным, но документы эти не подходили Тихомировым — хотя бы по возрасту. Кинулись к солидным либералам — напрасно: после цареубийства и виселиц на Семеновском плацу те отшатнулись от «Народной Воли».
Осинской все же удалось устроить заграничный паспорт для Кати; вид для Тигрыча пообещали сделать чуть позже. Спешили. Катюше нужно было уезжать немедленно, чтобы ко времени родов она уже была в Европе, и все свершилось бы в спокойной обстановке.
В спокойной? Одной на чужбине, в интересном положении, без мужа? Она, прощаясь, неутешно плакала у Тигрыча на плече, а он улыбался сквозь наплывающие слезы, не узнавая собственной жены; ау, где же ты, бесстрашная орловская якобинка-заговорщица, бредившая под началом стареющего ловеласа Зайчневского инсуррекцией? Отзовись, член
Исполкома грозной «Народной Воли», состоящая в группе «Свобода или смерть»! (Ни больше, ни меньше: или так, или сяк!). Рассмеши всех, разбитная кухарка «Аннушка Барабанова», стерегущая тайную печатню в Саперном от непрошеных гостей.
Не отзывалась, не смешила. Твердила только: