Крышка была прозрачной, и Государь хорошо видел куски опаленного дерева, осколки мутного стекла, клочок сероголубого сукна с застарелыми пятнами крови. Да, крови, и он это знал. Потому что в тот страшный день 1 марта 1881 года сам собирал куски и осколки от разбитой взрывом отцовской кареты, прожженный лоскут шинели, и после хранил все эти вещи в кабинетной шкатулке, специально заказанной к случаю; хранил вместе с записками лейб-медиков, оказавших умирающему Александру II первую помощь.
Он открывал крышку, прикасался пальцами, медленно перебирал, словно четки, не остывшие (и не остывающие!) от динамитного огня предметы, которые, наверное, могли бы напомнить постороннему собрание старьевщика, и ощущал прилив праведного гнева и решительных сил, что так нужны были ему, и особенно в эти дни, когда уцелевшие террористы грозили из-за угла, из-за границы, писали прокламации, когда либералы-пустословы в своих газетках все еще бредили реформами и конституцией. Правда, теперь уж меньше стали писать, особенно после Высочайшего манифеста 29 апреля: поняли, что не свернет Россия с самодержавного, имперского пути. Да и журналисту Каткову хвала: напомнил, что есть у нас не только болтливые «Молва», «Дело», «Отечественные записки», но и национальные, православные по духу «Московские ведомости», «Русский вестник». Умница, написал, не устрашился: «Как манны небесной народное чувство ждало этого царственного слова. В нем наше спасение: оно возвращает русскому народу русского царя самодержавного.»
— Скажи-ка, Толстой, какой же конституции им было надо? — Государь закрыл шкатулку, шагнул от стола к министру внутренних дел. — Английской, французской, германской, бельгийской, наконец?..
— И сами того не знают, Ваше Величество! — сдержанно улыбнулся граф, покосившись на стоящего рядом молодого директора Департамента полиции Вячеслава Константиновича Плеве, который успел отличиться: его агенты недавно предотвратили покушение на Александра III — «посредством отравленных сигар».
— Как пишет «Молва», конституцию, соответствующую стране, — учтиво продолжил Плеве. — Таково, увы, мнение образованной толпы.
— Именно — толпы! — нахмурился Царь. — А если страна не желает отнять у Государя власть, которую она ему доверила, чтобы передать ее в руки партии так называемых петербургских либералов? Впрочем, довольно. Мне не нравится, когда цареубийцы от возмездия ускользают за границу..
— Ваше Императорское Величество, должно быть, Вы говорите о Льве Тихомирове, идеологе «Народной Воли»?—уточнил Толстой. — Досадная случайность. Заверяю, поимка злоумышленника — вопрос нескольких дней. У Вячеслава Константиновича и подполковника Судейкина составлен план, дабы выманить преступника и тотчас заарестовать его.
— Дай-то Бог, Дмитрий Андреевич! — потеплевшим голосом сказал Александр III; прошелся по кабинету, горько усмехнулся: — Из столицы переехать пришлось. Какой-то мудрец их, еврей германский тиснул в газетке: дескать, террористы держат меня военнопленным в Гатчине.
— Карл Маркс, Ваше Величество, — уточнил директор Департамента полиции. — Нового идола умники изваяли, молятся на него. Особенно живущий в Женеве революционер Плеханов.
— Но я не боялся пуль турецких, и вот. Выходит, прятаться должен от революционного подполья? В своей стране? — бросил Александр III с раздражением.
— Простите, Ваше Величество, но нами перехвачена зашифрованная записка из Петропавловской крепости, от главаря «Народной Воли» Михайлова-Дворника, — продолжил Плеве. — В кабинете Лидерса ее расшифровали. Позвольте зачитать?
Государь молча кивнул.
Плеве раскрыл папку, которую держал в руке; прочел:
— «Успех, один успех достоин вас после 1 марта. Единственный путь — это стрелять в самый центр. На очереди оба брата, но начать надо с Владимира.»
— Каков подлец! Не уймется. — сжал за спиной могучие кулаки Царь. — Словно в тире цели намечает. Передайте подполковнику Судейкину, что я очень надеюсь на успех его предприятий. Прощайте, господа! Впрочем.
Он резко повернулся на мягком ковре.
— Смерти не страшусь. Но пекусь я о Российской Империи, которая не должна подвергаться опасности — потерять один за другим двух Государей.
Снова вернулся к шкатулке. И долго стоял, склонившись над прозрачной крышкой, будто всматривался сквозь бесформенные лоскуты и острые обломки в непогожее воскресенье на Екатерининском канале, в знобящий огромной непоправимой бедой день.
.Между тем, тайная типография в Одессе исправно действовала уже не один месяц. Новый член Исполкома «Народной Воли», отставной штабс-капитан Сергей Дегаев, польщенный доверием самой Веры Фигнер, старался изо всех сил: печатня под его началом выдавала тиражи листовок, прокламаций, даже газет.
Типография работала, Верочка радовалась, а в Петербурге бывший техник-взрывник подпольной партии Окладский (Ванечка) уже с полгода безо всяких задержек получал жалованье агента-осведомителя охранного отделения Департамента полиции.
У Судейкина на Ванечку имелись свои виды. В пояснительной записке на имя Плеве подполковник писал: «Желательно, чтобы Окладский был водворен на юге не под настоящей своей фамилией, а под чужим именем, ввиду того, что высылка его под настоящей фамилией может возбудить подозрение среди членов в революционной партии, так как возвращение свободы человеку, приговоренному к смерти, а затем вечному заточению в крепости, может быть объяснено лишь особенно важными заслугами его, оказанными правительству .. Под чужим же именем Окладский будет иметь возможность видеться с новыми революционными деятелями и войти в их среду».
Поскольку Сергей Дегаев был все же новым человеком, то Ванечка легко вошел к нему в доверие, назвавшись мещанином Ивановым, лишенным всех прав состояния по обвинению в государственном преступлении, вернувшимся в Одессу после мезенской ссылки.
Вечером в кофейне на Николаевском бульваре Дегаев обмолвился: из Москвы в Одессу едет Фигнер. Вера могла узнать Окладского. Тем более, накануне своего ареста контршпион Капелькин успел передать Тигрычу и Фигнер пухлую тетрадь с предательскими показаниями Ванечки. Окладский отбил телеграмму Судейкину.
Что ж, медлить нельзя. Штабс-капитан Дегаев нужен был позарез инспектору секретной полиции — для одной хитроумной придумки, о которой подполковник до поры никому не говорил. Из Петербурга в Одессу срочно отправился летучий отряд Елисея Обухова.
Все случилось густой южной ночью, когда в приоткрытое окно (ах, неосторожно! где строгая школа Дворника?) нелегальной квартиры врывался сладковатый запах цветущей магнолии, когда немолчно пели цикады и подремывали высоко в ветвях серые горлинки, когда молодой революционер Сергей Дегаев, пряча под тяжелые брови восторженные карие глаза, вслух читал товарищам только что снятую со станка прокламацию собственного сочинения; он назвал ее «Русскому обществу», и теперь читал с влажного еще листа, сочно играя голосом, несколько подражая сестре, пробующей себя на сцене.
«Где же твоя готовность стоять за великие истины — свободу правду и добро, где твои силы? — строго вопрошал Дегаев виновато бледнеющих соратников. — Где же вы, отцы, товарищи, братья и сестры замученных, повешенных, — откликнитесь на зов наш!»
Откликнулись, да только жандармы. Заслушавшиеся революционеры не сразу разобрались, что к чему. В дыме прокуренной комнаты почудилось многим: вот-де явились на зов отцы и братья погибших, нетерпеливо стучатся в дверь, выбивают ее, дабы скорее отомстить тиранам, примкнуть поспешно к борцам за народное счастье. Удивились только, одурманенные свинцовым духом печатни: чего это пуговицы у пришедших так блестят, и кокарды на фуражках, и сапоги, как на подбор, и шашки о пол побрякивают.
Поняли, да поздно: с барышнями скоро справились, прытким студентам и рабочим треснули по шее, выдирая револьверы вместе с карманами. Лишь одного — чернявого, с мускульной силой бойца — едва не упустили: успел, злодей, стрельнуть из «бульдога». Прямо в Обухова метил, но тот пригнулся; прожужжала пуля вполлинии от уха, шепнула — смертное, тоскливое. А вполлинии — это, по-новому, чуть больше миллиметра будет.
Обухов рассердился. Своим коронным ударом выбил револьвер из руки упрямого террориста, догадавшись в горячке: это и есть штабс-капитан Дегаев. Но и социалист оказался ловким знатоком английского бокса: уже безоружный так стукнул Елисея, что в голове у того ослепительно вспыхнуло, и на правый глаз стал наползать лиловый кровоподтек.
И все же и его, Дегаева, взяли. Связанного по рукам и ногам, привезли в жандармское управление. А вечерним поездом в Одессу прибыл подполковник Судейкин.
— Славный у вас братец, Сергей Петрович! — с порога начал инспектор. — Только Володя напрасно меня морочил. И беседы мы вели, и в Женеву я его на казенные средства посылал.
— При чем тут мой брат? — глянул исподлобья штабс-капитан.
— Да как же при чем? Как же?! — театрально всплеснул могучими руками Георгий Порфирьевич. — Вы с братцем внуки самого Полевого Николая Алексеевича, литератора! Что за прелесть его роман «Клятва при гробе Господнем»! А повесть «Блаженство безумия»? Как интересно: опять безумие. Но сам Чезаре Ломброзо полагал, что у революционеров.
— Меня это мало занимает, — буркнул Дегаев.
— Напрасно! Хорошо, вернемся к вашему именитому деду, — согласился подполковник. — Тоже спорил с правительством, и журнал его «Московский телеграф» закрывали по цензурному заключению. Но после-то одумался, с Булгариным и Гречем сдружился. Ведь так, так! И опять заметался, к Краевскому кинулся. И что же — умер вскоре от нервической горячки. А вы, любезный Сергей Петрович, ужель хотели бы умереть от нервической горячки? Ох, уж эти наследственные хвори.
— Э-э. Разумеется, нет, — вздохнул штабс-капитан.
— И я говорю — нет! И я.— энергично заходил по персидскому ковру Судейкин. — А посему предлагаю вам.
О том, что в Одессе разгромлена тайная печатня и арестован ее хозяин Дегаев, Тигрыч узнал уже в Женеве. На вокзале его встретил Иван Добровольский, сотоварищ по делу 193-х, предназначенный к отправке в Ново-Белгородский каторжный централ, но скрывшийся до приведения в исполнение приговора за границей; даже жену прихватил — Марию Гей- штих, пылкую акушерку-народницу заявившую на суде: «Настоящий строй в России мне ненавистен, потому что в нем всем живется гадко!»
Но — Катя? Где же она?
Оказалось, Катюша дважды приезжала на гарэ (на станцию) встречать мужа; очень беспокоилась, что его нет. И Плехановы, и Вера Засулич, и Добровольские были уверены: Льва взяли на границе. Долгая спячка Тигрыча в Вене перепутала все их расчеты. Боялись — не начались бы у Кати от волнений преждевременные схватки.
Обошлось. Лишь когда Лев увидел жену, когда неуклюжей походкой та бросилась к нему, а он, обнимая драгоценные трепетные плечи, прятал влажные крутящиеся глаза в ее тяжелых, пахнущих уютом волосах, — лишь тогда он почувствовал: дома, опять дома. Ощущение пленного, вырвавшегося из плена. Бродяги, добредшего до родного пристанища.
Впрочем, никакого пристанища пока не было.
Долго тряслись на конке. Гремели колеса, в темноте глухо звучал непонятный говор, мелькали освещенные витрины магазинов и пивных. А он знал одно: его никто не ловит. И это было самое удивительное.
Вздрогнул, не поверил глазам: жилище Добровольских на Террасьере — будто бы снова Россия. Будто бы вернулся в студенческие меблированные номера в Мерзляковском или на Никитской: комнаты по обе стороны длинного коридора, рваные засаленные обои, табачный дым под потолком, запах дешевой пищи, приготовляемой на лампе. Льва тут же взял в оборот сосед Добровольских по русской колонии — доктор Коробов, сутуловатый и гнутый, как корень переросшего шишкарника.
— Вижу, вижу, кто вы! — обрадовался доктор, стиснув его руку мокрыми ладонями. — Тигрыч? Из столпов? Я ждал, вы поможете.
— Но, простите. Не имею чести.—попытался освободиться, косясь на Ивана; тот подавал предостерегающие знаки.
— Они не понимают. Я один. Я издаю «Вестник Правды» — сборник материалов дела Божия на земле. — брызгал слюной Коробов. — Это. Это первый официальный орган сынов Божиих.
— В другой раз. У меня жена.
— Пустое. Все пустое, — наседал доктор. — Они болтают, а я выпускаю листки в виде писем. К редакторам, русским министрам. И Александру II писал: «Последнему Царю Российской империи — о крамоле, которой он есть корень и род ее.» Удачно, не так ли?