Он и сам знал, что следовало потребовать от правительства. Но в Париже жила член партийного Исполкома Мария Оловенникова, по первому мужу Ошанина, по второму Баранникова, а по третьему — Полонская. Дворник считал, что эта богатая орловская помещица не любит никого; однако при встрече с Тигрычем она тихо плакала, вспоминая второго супруга, своего сильного и ласкового Савку, вместе с Кравчинским убившего шефа жандармов генерала Мезенцева. Теперь Савка погибал на бессрочной каторге. С Машей Лев и решил посоветоваться.
Словом, в Гранд-Отель к остановившемуся там Николадзе он шел во всеоружии.
Знаменитый критик ждал его в отдельном кабинете ресторана. Сидел важный, натянутый как струна. Тихомирову вдруг стало весело. «Николадзе, нидворадзе. Ни кола, ни двора.» — посмеивался, помнится, Михайловский, намекая на крестьянские корни горячего грузина. Правда, посмеивался в его отсутствие: опасался — может и зарезать, поскольку бесстрашный журналист мнил себя князем древних кавказских кровей.
Николадзе и в самом деле был не из робкого десятка. Как и Тигрыч, посидел в Петропавловке (еще в 1861-м, когда Лев в гимназию ходил), жил под гласным надзором полиции, о тифлисских волнениях корреспондировал в «Колокол», уехал за границу, дружил с Чернышевским и Герценом, издавал журнал «Подпольное слово», нападал на самодержавие в газете «Обзор», снова был посажен и сослан. Если цензура запрещала его статью, он ломился в квартиру цензора, вынужденного запираться на ключ. И бранился на всю улицу.
Выходило, что сейчас Тигрычу жал руку человек их круга, свой, пользующийся крупной репутацией в русском радикальном мире. И то, что именно его граф Воронцов-Дашков (разумеется, с ведома Царя) упросил быть посредником на переговорах, значило многое. Хотя бы то, что высшие сферы по-прежнему считают ИК «Народной Воли» таинственной грозной силой, справиться с которой они никак не могут. Пусть же революционер потолкует с революционерами. В конце концов, «Священная дружина» просит. Да что там — сам Государь.
Конечно, Государь не просил. Так хотелось думать. И потому у Тигрыча голова снова пошла кругом.
— Они знают: вы автор того самого письма Исполкома к Александру III, — разлил по бокалам вино Николадзе. — Вы соглашались прекратить террор на известных условиях. Но эти условия.
— Что, не подходят? — улыбнулся Лев.
— Граф заявил, что выполнение требований революционеров — в сущности, отказ от самодержавия. Это неприемлемо. Министр ставит вопрос: нельзя ли прекратить террор на более исполнимых условиях? Хотя бы до коронации.
— Полагаю, это возможно, — поиграл для солидности бровями Тигрыч.
— Я сказал то же самое Воронцову-Дашкову, — пригубил вино Николадзе. — Ибо вопрос в уступках, которые готова сделать власть.
— Надеюсь, они понимают, что политические убийства порой составляют лишь акт самозащиты, — произнес Тихомиров чужие слова. — Особенно от шпионов охранного отделения, агентов Судейкина.
— Мы одинаково мыслим! — просиял Николадзе. — Когда я заявил об этом Воронцову, тот ответил: шпионы не в счет, пусть сами берегутся. Требуется прекращение террора лишь против царской фамилии и правительственных лиц. Вопрос в том, что захочет Исполком за такую уступку? Вы можете ответить?
«Боже мой, да нам, народовольцам, просто подарок валится с неба! — забилось сердце Тигрыча. — Нам, которых в сущности уже нет. Власти предлагают отказаться. От чего? От террора. Но на террор давно не осталось никаких сил. Это все равно, что запрещать беззубому жевать грузинский шашлык, обожаемый Николадзе. Что за нами, за партией? Блеф, пустота, фата-моргана? И за эту фикцию можно выторговать многое.»
— Наши требования заключаются в следующем, — почти торжественно произнес идеолог «Народной Воли». — Во-первых, политическая амнистия. Исполнительный комитет желал бы немедленного освобождения крупного революционного деятеля. Положим, Александра Михайлова (Саша, дорогой, как ты там, в равелине?), или Чернышевского. На крайний случай, Нечаева. Но сразу же!
— Я передам, — кивнул Николадзе.
— Еще мы требуем. — Лев жадно осушил бокал. — Требуем свободы печати и мирной социалистической пропаганды. Еще. Кто-нибудь из правительства. Пусть сам Воронцов — внесет один миллион рублей на имя благонадежного третьего лица в Париже.
— Такое лицо есть, — усмехнулся посредник, покосившись на дверь. — Бороздин, из «Дружины». Шпионит за мной.
Это мало интересовало Тихомирова. Он продолжил:
— Деньги возвратятся правительству, если наши условия будут выполнены. Если нет, то сумма уйдет в распоряжение «Народной Воли». Все пока.
Тигрыч встал и, откланявшись, вышел из кабинета. Проходя по залу, он поймал на себе пристальный взгляд моложавого господина в пенсне, попивающего кофе за столиком у окна. Показалось, что они где-то встречались. Где, сразу вспомнить не удалось.
Молодо, с легким дыханием Лев поднялся к улочкам Монмартра. Вечереющий Париж плыл перед ним в сиренево-золотистом осеннем мареве. Радость прибавляла сил.
Да, они с Машей Оловенниковой не террористы. И хорошо, что партия в России — мальчишка на мальчишке — хотя бы временно откажется от убийств. Зато выйдут из тюрем десятки испытанных бойцов. Эта мысль — стать орудием освобождения товарищей — была для него невыразимо отрадна. А то, что приходится рисковать, — такая ерунда. Он делает это ради друзей. Потому что. Да потому что — «нет уз святее товарищества.» Прав Гоголь, прав.
И еще одна мысль будоражила Тихомирова: вышедшие из заключения соратники, разумеется, были бы благодарны ему; значит, с ними проще договориться и, прекратив террор, вернуться к идее заговора, государственного переворота с целью захвата власти, чтобы затем передать ее народным представителям. Стало быть, не все пропало?
С Николадзе они почти сдружились, виделись каждый день. Иногда спорили. Пылкий публицист критиковал Герцена, хвалил Чернышевского, отвергая теорию самобытности России, особой миссии «нового славянского элемента» по отношению к «гнилому Западу». Лев горячо возражал.
Однако в субботу он не узнал всегда оживленного грузина. Николадзе был мрачным, встревоженным. Через надежных людей ему передали записку: «Немедленно прекрати переговоры и возвращайся в Петербург. Иначе тебя ждут крупные неприятности. Поспеши.»
Николадзе уехал. Рухнули надежды.
Но что же случилось, что? Тихомиров терялся в догадках.
Правда, Вера Фигнер прислала радостную шифровку: арестованный в Одессе отставной штабс-капитан Дегаев сбежал из-под стражи.
Глава двадцать седьмая
Загадка стремительного отъезда Николадзе раскроется только к марту 1883 года.
А пока. А пока — чужая сторона потихоньку прибавляла ума. Тихомировы зимовали в тихой Морнэ, гуляли с малышом по берегу Арва, отражающего безмятежное французское небо, Катя ловко хозяйничала на небольшой, но опрятной кухне, радуясь, что шелгуновских денег вполне хватает; даже еще остается, чтобы дать кому-нибудь в долг. А таких среди эмигрантов было немало.
Порой Льву казалось, что он попал на какой-то странный остров с людьми, потерпевшими кораблекрушение. Безденежье, раздоры между группировками и кружками, взаимная подозрительность, наветы друг на друга.
Он сразу заметил, что эмиграция расколота на две неравные части. К малой принадлежали те, кто сумел приспособиться, врасти в европейскую жизнь. Эти люди знали языки, имели твердый доход и связи в либеральных кругах здешнего общества, брезгливо сторонились всех прочих обитателей русской колонии.
Взять хотя бы прижимистого князя Петра Кропоткина, которому даже под замком в крепости были изрядные послабления: и бумагу для ученых трудов тотчас дали, и брат Государя его навещал, и побег друзья скоро устроили — целое действо разыграли, с мазуркой, шариками воздушными, с «медвежатником» и жеребцом Варваром. Или Сергея Кравчинского. Тот просто купается во всеевропейском обожании. Как же — жандарма Мезенцева польским стилетом зарезал! И скрылся. Теперь романы сочиняет. Деньги получает от издателей. И про него сочиняют. Какая-то юная англичанка, в кудряшках вся, вокруг вертится. Говорят, впечатления собирает для книжки. Наверное, уж в любовницах. Как ее — Этель Войнич? Вроде, и название придумали: «Овод», большая муха навязчивая, кусачая. Еще есть — Николай Жуковский, но тот постарше, из эмигрантов еще герценовского круга.
А остальные? Остальные — по отцовской поговорке: и наго, и босо, и без пояса. А прибавьте к нищете, скитаниям теоретические разногласия и политические амбиции, — такой гремучий студень получится, какой Кибальчичу с его черным динамитом и не снился.
И среди всего этого приходилось жить.
Настойчиво набивался в друзья Лева Дейч, с его коммерческой жилкой, мечтающий об издательском деле, о выпуске революционной литературы. Хотел заработать на именах — Плеханов, Аксельрод, Тихомиров. Это сулило неплохой доход, денежные поступления из России. Тигрыч отказался: ведь он принадлежал к «Народной Воле», в которой Георг с Дейчем не состояли. Отношения охладели. И хорошо: не мог забыть Тихомиров Чигиринского дела, когда Стефанович с Дейчем стряпали манифесты от царского имени; самозванства не терпел.
И тут откуда-то снова возник бывший соратник по партии Иохельсон — с деньгами и идеей регулярно выпускать заграничный «Вестник «Народной Воли». Конечно, деньги были сомнительного происхождения, но об этом старались не думать. Тигрыча пригласили поучаствовать в деле. Он поспешно согласился. И вот почему. Во-первых, гонорары из России стали приходить с задержкой: над «Делом» сгущались цензурные тучи, журнал то закрывали, то открывали снова; угадывалась твердая рука самого Победоносцева. Лев нервничал: рушилось материальное благополучие семьи. Работа в новом издании сулила хоть какие-то деньги.
Но это не главное. Он понимал тогда: доставка в Россию хорошо изданного журнала «Народной Воли» всколыхнет общество, испугает успокоившуюся власть, станет веским аргументом для возобновления неожиданно прерванных переговоров. Лев снова надеялся встретиться с Николадзе. И верил, что сможет освободить друзей.
В эти дни он редко бывал дома. Колесил между Морнэ, Женевой и Парижем. Совещались с Машей Оловенниковой, Плехановым, с приехавшим из Лондона Кравчинским и, разумеется, с великим Петром Лавровичем Лавровым — с тем самым, который под именем Миртова до слез потряс «Историческими письмами» юную, жаждавшую жертвенного подвига Россию. Как же ими зачитывалась курсистка Сонечка Перовская. Называла Евангелием революционной молодежи.
Это случилось в прогретый солнцем мартовский день, когда все вокруг куда-то уплывало, струилось — и оживающие каштаны на бульваре Port Royal, и бредущий под ними безносый шарманщик, и торопливые прачки с корзинами белья, и заглядывающие под дамские шляпки праздные франты, и быстроногие разносчики газет, и позевывающие полицейские с тяжелыми саблями, даже узенькие тротуары перед домом на Saint Jaques, где отшельником жил Петр Лавров. В его квартирке и правили статьи для первого номера «Вестника».
Тигрыч еще не остыл от стычки с Кравчинским — едва до драки не дошло. Пока они сидели в гостиной, Сергей в кабинете шарил по полкам, выдирая из книг и журналов целые страницы, касающиеся внутренних дел России: материалы собирал для литературной карьеры в Лондоне. А выдирать было что: у основателя народничества накопилось более 10 тысяч томов.
После скандала (при этом Лавров защищал Кравчинского) Мавр ушел, хлопнув дверью. И тут ворвалась Оловенни- кова: в Париже объявился беглый Сергей Дегаев! Теперь отважный штабс-капитан ищет встречи с Тихомировым, и только с ним. Маша смотрела на Льва сияющими глазами: она любила героических людей.
Встретились. Говорили много, прогуливаясь то по мосту Менял, то через площадь Маза шли к набережным Аустерлиц и Сен-Бернар. Дегаев был все тот же, невзрачный, но с мягкой улыбкой, оживляющей его тяжеловатое лицо. Таким Тигрыч помнил его по нечастым встречам в их квартире- салоне, где тон задавала матушка, впрочем, и сестры не отставали — Лиза музицировала, Наташа не только декламировала свои поэмы, но и спиритизмом баловалась, правда, без особых чудес, зато многочисленные ее поклонники находили барышню весьма и весьма сенситивной. Даже седовласый Лавров вспыхнул, когда вспомнили про это семейство: неужто и в самом деле старик был когда-то влюблен в Наталью?
Тихомиров засыпал штабс-капитана вопросами о России. И более всего — об арестах, их стало чересчур много. Десятого февраля взяли Веру Фигнер. Здесь Дегаев сбился — в первый раз. «Но как же он убежал? От хитреца Судейкина? И почему так легко вывернулся из дела о подкопе под Малой Садовой? И освободили его под ничтожный залог — в две тысячи?»
Лев переспрашивал, слушал ответ и снова, и снова возвращался к началу: как сумел уйти? Вспомнились слова Перовской: Дегаев — единомышленник, но не товарищ. Не товарищ. Нет, ерунда. Надо знать Соню. Ведь он, по словам Фигнер, немало сделал для «Народной Воли».
В сиреневой дымке мартовского Парижа Тигрычу виделась Одесса, 14 января нынешнего года. Вот по вокзалу конвоируют Дегаева; тот оглядывается и вдруг, столкнув унтера в снег, бросается на второго жандарма, швыряет в глаза табаком, и покуда один барахтается в сугробе, а другой кричит от боли, успевает скрыться в толпе. Ему удается добраться до Харькова, где «Верочка-топни-ножкой» по сути передала беглецу свои полномочия члена Исполкома, раскрыла неизвестные явки.
Тихомиров переводит разговор на другую тему, словно бы забывает о побеге удачливого штабс-капитана. Но через два дня опять выспрашивает о том же. Теперь откуда-то появляется ночь, широкая площадь, извозчик, на котором жандарм везет Дегаева. Улучив момент, Сергей выпрыгивает на мостовую, прячется в подворотнях.