— Положение партии безнадежно, людей нет. Может быть, нам и вправду выгоднее договориться с правительством? Как ты думаешь? — огорошил вопросом Тигрыч; он начал игру, приоткрыл карты, не называя имени Николадзе.
— Что?! — замер на набережной Дегаев. — Откуда? Откуда ты знаешь?
— О чем знаю? — насторожился Тихомиров: «Неужели в точку угодил?»
— О том, что я. Что я. Я — агент подполковника Судей- кина. Он завербовал меня. Я попался. — почти прокричал штабс-капитан.
«А ведь он и вправду похож на вываренную тряпку .»
Тихомиров молчал, потрясенный результатом своей простейшей игры. Рука дрогнула в кармане, пальцы стиснули рукоятку «бульдога». Дегаев заметил это движение. Опустил голову, лицо его стало серо-зеленым, точно волны Сены под мостом Менял.
— Так это ты всех выдал? — спросил Лев тихо.
— Да. Я хотел...
— И Веру Фигнер?
— Тоже я, — кивнул Сергей. — Понимаешь.
— Не понимаю. Вы ведь с нею большие друзья, — сердце Тигрыча сжалось от злой тоски. — Она втащила тебя в Исполком. Она.
— Все полномочия были уже у меня. Фигнер только мешала. Притом Судейкин обещал ее не арестовывать, — пролепетал жандармский агент.
Что же делать? Конечно, надо убить его! Это желание словно опалило Тигрыча изнутри. Он осмотрелся. Вокруг все в той же дымке мерцал, жил, звенел конками Париж, которому не было никакого дела до двух русских эмигрантов, беседующих на набережной Сен-Бернар.
Разумеется, убить! Сбросить тело предателя в реку. Никто не заметит. Нужно лишь улучить подходящий момент.
Дегаев вдруг порывисто повернулся к нему, вцепился в рукав пальто, как намертво вцепляются в брошенный круг утопающие. По некрасивому широкому лицу текли слезы.
— Послушай, Тихомиров! Послушай. — захлебывался он отчаянной скороговоркой. — Все расскажу, все. А тогда судите меня. Отдаюсь на вашу волю. Знаю, здесь Герман Лопатин, Караулов. Соберетесь, вынесете приговор. Не могу я.
«Все ему известно. Мерзавец! Сколько, поди, всякого шпи- онья с собой привел.» Лев еще раз огляделся по сторонам. Нет, все спокойно.
Дегаев заговорил. Тихомиров погрузился в эту жуткую исповедь. Он слушал изменника молча, боясь малейшим движением лица, неосторожным вопросом спугнуть его откровенность; только бешено вращались глаза и колотилось сердце. Стоял окаменевший, чувствуя, что не может тронуться с места; порой казалось, что его засыпают булыжниками.
Так что же случилось в красавице Одессе на излете декабря 1882 года?
На столе дымится чай, светятся цедрой дольки лимона, а Дегаев никак не может понять, почему подполковник Су- дейкин, который, по слухам, к министрам запросто захаживает, так много тратит времени на него, безвестного штабс- капитана? Вот жандарм склоняется над столом и, перелист- нув страницу, печально вздыхает:
— Что же он пишет, наш господин Чичерин! «Истреблять террористов как отребье человеческого рода, не считаясь с нормами законности, ибо всякое старание держаться пути закона будет признаком слабости». И это городской голова, правовед, профессор! До чего же мы дошли. И вы, радикалы, тоже хороши!
Георгий Порфирьевич обхватил голову большими белыми ладонями.
— Не правда ли, — продолжил он, — во главе русского прогресса теперь революционеры и жандармы. Вы и мы. И мы с вами скачем верхами рысью, потом на почтовых едут либералы, тянутся на долгих простые обыватели, а сзади в серой пыли пешком идут мужики, отирают пот с лица и платят за все прогоны. Мне жаль мужика. Ибо. Ибо по складу я сам народник.
— Очень интересно, — усмехнулся Дегаев.
— Ах, что за улыбка — сардоническая, вольтеровская! Впрочем, Вольтер тоже посидел, в Бастилии. Да я не об этом. Вы революционер-народник, я — жандарм-народник. Философ один, умник, утверждал: противоположности сходятся, перетекая друг в друга. А? Перетечем, Сергей Петрович? На благо России.
Быстрые темные глаза Судейкина заискрились дружелюбным весельем, крутые плечи бодро задвигались под мундиром. Казалось, еще мгновение и инспектор заключит подавленного народовольца в товарищеские объятия. Понятно, не сказал подполковник, что написал секретный циркуляр, уже легший на столы министра внутренних дел графа Толстого и директора Департамента полиции Плеве. И что же он предлагал? Да простое: возбуждать распри между революционными группами; распространять ложные слухи, удручающие революционную среду; передавать через агентов, а иногда с помощью приглашений в полицию и кратковременных арестов, обвинения наиболее опасных революционеров в шпионстве; вместе с тем дискредитировать революционные прокламации и разные органы печати, придавая им значение агентурной, провокационной работы.
Нравственно ли это было? Мучила ли Георгия Порфирье- вича совесть? Прежде, по молодости — кадетской, благородной — непременно замучила бы. Но перейдя офицером в корпус, столкнувшись с нигилистами-террористами, в кровавом мятежном упоении сорвавшимися с цепи, всегда бьющими в спину, подло, исподтишка, он изменил мнение, он изменился сам. Так меняется солдат от боя к бою.
А это была война — без всяких сомнений. Жестокая, безжалостная. Ее начали революционеры, и отступать они не собирались. Бомбисты упрямо шли к цели: через убийства многих и многих, и главное — через смерть православного Государя достичь дерзкой мечты — республики, парламентской говорильни, где каждый шельмец только и думает в горделивом ослеплении: а не пора ли и ему поправить страной? (Ужас: столько крови для такого в сущности пустяка!). Но не одолеть врага лишь в открытом сражении. И в тыл, в штабы всегда засылали лазутчиков; ползли осторожные пластуны, перехватывались секретные донесения и пакеты, разгадывались хитроумные шифры — дабы знать, чем дышит противник, что затевает, куда направляет удар. Это было для Георгия Порфирьевича, как откровение. И с тех пор он особенно крепко жал руку начальнику «черного кабинета» Антону Ивановичу Лидерсу, придумывающему новые устройства для вскрытия подозрительных писем. Читать чужие письма дурно, кто ж не знает. А добыть, распечатать конверт с тайной вражеской, злокозненной—доблесть.
К тому же революционеры всегда наступали. Правительство оборонялось. Этому Судейкин положил конец.
Бунтовщики внедрили в III Отделение своего шпиона Ка- пелькина, он начал внедрять в их подполье своих людей. Они готовили покушения, он готовил аресты. Они кричали, что это провокация, он отвечал тем же: это вы, господа, провокаторы — толкаете простодушный народ на пугачевщину, чтобы он порушил то, что сам же творил почти десять веков. (Это про русское царство). Не унимались: бедно живет крестьянин, дети ползают по земляному полу. Инспектор играл желваками: вам бы, молодым, и ринуться в деревни, в артели сбиться, и не книжки богохульные подсовывать, а полы деревянные у мужиков стелить. Ну, к примеру. Эх, не пойдете. Поскольку дело-то негромкое, каждодневное, и славы не принесет. Никакого подвига, никаких «алтарей свободы», «идеалов», «праведного мученичества». И карьеры никакой. Да, да, страшной, кровавой, но — карьеры. Мгновенной причем.
Судейкин покосился на Дегаева. «Карьера. Непременно клюнет! Вся семейка у них такая. Дух тщеславия.»
— Разумеется, вашего братца Володю я отпущу от себя, — с деланной рассеянностью произнес подполковник. — Только мы с вами должны.
— Что — должны? — заерзал на стуле штабс-капитан.
— Мы должны, — почти заговорщицки улыбнулся жандарм; сделал актерскую паузу и продолжил: — Должны встать во главе революционного движения России. Вы — во главе подпольного, я — надпольного, если так можно выразиться.
Откуда-то наплыли тучи, с Сены потянуло зябким ветром. Тихомиров не замечал холода. С напряженным вниманием, перемешанным с брезгливостью, точно ему снова предлагали съесть мышь, он слушал предателя, стараясь не пропустить ничего.
«Довольно! Я не могу. Вот полицейский отвернется, и я выстрелю в эту гадину. Прыгну в конку. И — все, все! Бедная Вера.»
Но он не стрелял. Кошмарная исповедь продолжалась.
Предложение инспектора секретной полиции потрясло Дегаева. На третий или четвертый день подполковник почти бегал по кабинету, озаренный вдохновением, не уступая в актерской игре великому Андрееву-Бурлаку в его лучших ролях.
Выходило, что Судейкин был одинок в жандармских кругах, как Дегаев был одинок в революционном подполье. Ни одного, ни другого не пускали на первые роли, которые они давно заслужили. Поэтому и следовало соединиться. Воздействуя, с одной стороны, на правительство, с другой — на революционеров, они многое сделают для развития России.
Пока же, к несчастью, все добрые порывы инспектора пресекаются. Он не очень-то верит министру внутренних дел и директору Департамента полиции, которые не дают возможности попасть Судейкину к Государю — с превосходным планом по искоренению крамолы; этот граф Толстой, этот фон Плеве — ничтожные завистники, самовлюбленные бездарности, считающие подполковника обычным парвеню. Вот почему он так надеется на Дегаева, деятеля умного и сильного. Несправедливо, когда соратники, не способные подняться до новых идей, держат его в черном теле.
— Я хочу поручить вам, Сергей Петрович, — жарко зашептал на ухо народовольцу Георгий Порфирьевич, — сформировать отряд террористов. Да-да, не удивляйтесь! Об этом отряде должны знать только мы с вами.
— Террористов? Как же?.. — вскинулся Дегаев. — Вы же боретесь с ними.
— Ах, какой вы недогадливый! Тайный отряд. Под вашим контролем. И вы устраиваете покушение на. На меня! — широко улыбнулся Судейкин. — При этом небольшая рана не повредит. Я выхожу в отставку. И тогда — снова ряд терактов.
— К чему это?
— Как к чему? —пожал плечами инспектор. — Все просто: правительство напугано, Государь волнуется. Ушел Судей- кин, и революционеры опять подняли голову. Куда пойдут? Да ко мне, к единственному спасителю. Вернуться попросят. И я вернусь. И уж, поверьте, запрошу у Царя чего душе угодно. На место Толстого попрошусь, в министры.
— А я? — неожиданно для себя спросил Дегаев.
— Вы? Так уж. Товарищем министра внутренних дел станете. Я сумею убедить Государя в вашей необходимости. А вообще-то.
Подполковник снова зашептал, с опереточной игривостью оглядываясь на дверь.
Он ценит Дегаева, а посему предлагает ему план совместного тайного управления Россией — ни больше ни меньше. Постепенно Судейкин делается диктатором. Разумеется, штабс-капитан — его правая рука. Вместе они будут заправлять всеми делами, и уж тогда — Царь, министры, революционеры, даже Победоносцев окажутся в их распоряжении. Кукловодам лишь остается дергать за ниточки.