— И палача Фролова, который народовольцев казнил, — хмыкнул штабс-капитан.
— Да вы балагур, однако! — рассмеялся Судейкин. — Впрочем. Мучает меня один вопрос. Вопросец, я бы сказал. Очень интересный. И стал я задавать его себе, как только за революционеров взялся. А вскоре с мудрецом у ворот монастырских свел случай.
Тем временем в двух шагах от тайной жандармской квартиры в скобяной лавке Стародворский и Конашевич покупали тяжелые ломы. После отправились в мастерские на Патронный, где тугоухий любитель жареных мышей Зборо- мирский укоротил каждый лом до аршина и, примерив железо к руке («теперь по полпуда будет!»), вернул обрубки народовольцам. Зборомирский был счастлив: он нужен, про него вспомнили!
Покушение наметили на 16 декабря. Герман Лопатин утвердил дату.
.— А он, представьте себе, из монашествующих, — Судейкин стоит в передней и никак не может проститься со своим агентом. — И я ему про революционеров, про этих озлобленных мальчишек, на священную жизнь посягающих. И жаль их, но и. Я ведь и сам отец, да что же делать с ними? А он мне.
Подполковник за лацкан притянул к себе Дегаева и заговорил — жарко, торопливо. О том, что открыл ему таинственный инок у стен обители. О лукавстве писателя Толстого — в его непротивлении злу насилием. Ибо мышьяк отравляет, но мышьяк и вылечивает. И если кто-то рвется к убийству, а другие («Мы с вами, Сергей Петрович!») скрутят его, то это не насилие, но благодеяние духовное. Да, физическое пресечение неприятно, однако смешно думать, что все неприятное — есть зло, а все приятное — добро. Как правило все наоборот: зло приятно, добро — нет.
— Интересно, не правда ли? Вы следите? — дышал инспектор в лицо штабс-капитану. — И сказано было еще: тело бомбиста-метальщика есть территория его злобы. С какой же стати мы должны трепетать перед ним, если революционер сам не трепещет перед лицом Божиим? А? Как просто. Тело злоумышляющего — его орудие. Но ведь тело-то не выше души, не священнее духа. И церемониться с ним — духовное дезертирство и саморастление. А посему — пресечь, пресечь! Силою праведной. Понимаете?
Подполковник оттолкнул от себя Дегаева. Развернулся на каблуках. Улыбнулся таинственно:
— Пословицы я русские полюбил. Слышали ли? Целовал ворон курочку до последнего перышка.
Дверь за ним захлопнулась.
Спустя три часа в квартиру осторожно постучали. С тяжелыми сумками вошли Конашевич и Стародворский. Ломы спрятали. Один обрубок — в спальне, другой — в кухне. Пошептались с Дегаевым. Разошлись.
16 декабря в пятом часу пополудни Георгий Порфирьевич сам позвонил в дверь. Подполковник появился не один — с племянником, молодым офицером Николаем Судовским. Судейкин по-хозяйски, не задерживаясь в передней, быстро прошел в залу, небрежно сбросил пальто на диван. («Вот и хорошо: у него в кармане остался револьвер!»). Рядом пристроил массивную трость: Дегаев знал — в рукояти спрятан отточенный стилет. Племянник же замешкался у зеркала; вешал шубу, причесывался, поправлял усы. Красавец, привык всем нравится.
— Я от вас записку получил. Что же вы, Сергей Петрович, хотели мне сообщить? — развернул жандарм атлетические плечи. — Да на вас лица.
Он не договорил. В руке у агента вдруг запрыгал «бульдог», грянул выстрел. Дегаев целил инспектору в грудь, но пуля вошла в живот, рядом с печенью. Тот взревел. Из спальни в гостиную с ломом в руках влетел кудлатый Стародворс- кий, размахнулся, однако Судейкин увернулся от удара, ткнул напавшему кулаком в серое лицо и, пошатываясь, зажимая рану, метнулся к передней с криком:
— Коко! Скорее! Сюда! Бей их из револьвера!
Но племянник уже лежал на полу без памяти. Путь к двери преградил Конашевич. Жандарм замешкался, морщась от боли, и в эту же секунду догнавший его Стародворский обрушил на голову страшный удар ломом, от которого инспектор рухнул под ноги пытающегося сбежать Дегаева.
— Ну же! Все?! — визжал пробивающийся к дверям штабс- капитан; он смешно поднимал колени, словно шел по болоту.
— Все! — прохрипел Стародворский. — Не видишь?..
Судейкин вдруг дернулся, вскочил на ноги и, с утроенной
силой боднув по-бычьи Конашевича окровавленной головой, кинулся к ватерклозету; успел вбежать, да запереться не смог, и теперь слабеющими руками пытался удержать дверь изнутри. Ловкий Стародворский вставил ногу между косяком и дверью, тянул ее на себя, нанося удары ломом по разбитым ладоням, запястьям спасающегося инспектора. Силы были неравные. Наконец, раненый, оглушенный подполковник разжал искалеченные пальцы. Рывком вытащив несчастного в переднюю, обезумевший народоволец принялся колотить его скользким от крови ломом по виску и затылку. Умирающий Георгий Порфирьевич опрокинулся назад, в ватерклозет, заполнив его своим огромным телом. Но и здесь, в тесноте, прыгал тяжкий железный обрубок, кроша в брызги голову, ломая ночную вазу. Осколок отскочил, поранив лицо убийце. Теперь по его щеке тоже текла кровь.
Судейкин был мертв. Чудом остался в живых Николай Судовский; он-то и расскажет обо всем следствию. Но это уже мало интересовало Конашевича и Стародворского. Побросав ломы, толкаясь на лестнице, они бросились вон, чуть было не сбив в подворотне запасного унтер-офицера Суворова, агента охранки, проживающего под видом лакея у Де- гаева и отправленного им за покупками в провиантские склады. Унтер и запомнил расхристанных, испуганных людей.
Сам же штабс-капитан скрылся еще раньше. В колких от летящего снега сумерках он бежал по городу, не узнавая его домов и дворцов. Он закрывал глаза и видел кровавое пятно на полу, он открывал глаза, и липкие страшные струи стекали по белым дорическим колоннам особняков. Объятое ужасом сердце норовило выскочить из горла. Ноги отказывались нести. Чтобы перевести дыхание, Дегаев прислонился спиной к стене большого серого дома. Над его головой уютно светились вечерние окна.
Вспомнилось, ударило в виски: «Целовал ворон курочку до последнего перышка. Ох, целовал.»
И вдруг ему почудилось. Нет, он явственно услышал детский плач — откуда-то сверху, из теплого желтого света. Плач был горьким, безутешным.
«Откуда? Мне показалось. Это все нервы. Это ветер.»
Конечно, никакого плача. Тоскливо посвистывала, шелестела поземка. Но все было, было! И плач был.Потому что в теплой детской спальне от неясного испуга пробудился Сереженька Судейкин, поздний ребенок Георгия Порфирьевича. Мальчик проснулся от страшного сна, который он тут же забыл, и теперь, всхлипывая, успокаивался на руках у доброй и теплой няни. Он не забудет только лилово клубящиеся тени по углам, серые тона старинных гобеленов, блеск серебра и золота багета и, наполненный сказочным ужасом, шум ветра за полуночным окном. Он станет потом знаменитым художником, художником «Голубой розы», и на его романтических картинах, на театральных декорациях оживут, словно всплывая из тревожной прапамя- ти, те же краски, причудливые силуэты, которые приносят повторяющиеся горькие сны. Сны неутешной боли и сиротства.
Подполковника отпевали в церкви Мариинской больницы. Народу было много.
Государь начертал на докладе министра внутренних дел графа Толстого: «Я страшно поражен и огорчен этим известием. Конечно, мы всегда боялись за Судейкина, но здесь предательская смерть. Потеря положительно незаменимая.» Императрица пристала на могилу венок — белые лилии, переплетенные надписью: «Честно исполнившему свой долг до конца».
Не смолчала и дышащая на ладан «Народная Воля», опубликовав бодрое заявление ИК относительно казни инспектора охранного отделения. По всему выходило, что партия специально бездействовала, милостиво позволив правительству принять благодетельные для России меры, да вот, не оправдало правительство доверия террористов, и поэтому по решению Комитета Судейкин, этот сеятель политического разврата, был убит. (Ох, умели подпольщики пыль в глаза пустить!) Писали и о предательстве Дегаева. По мнению народовольцев, только взаимное истребление этих двух достойных друг друга деятелей могло хоть как-то успокоить возмущенное нравственное чувство.
Тем временем Дегаев благополучно добрался до Парижа. Как и обещал Тигрыч, изменника судила революционная «тройка» — Герман Лопатин, Василий Караулов и сам Тихомиров. Заседание было коротким. Лев зачитал решение: «Вынужденный горькой необходимостью преодолеть нравственную брезгливость и законное негодование и воспользоваться услугами Дегаева, ИК нашел справедливым заменить ему смертную казнь безусловным изгнанием его из партии с запрещением ему, под опасением смерти, вступать когда-либо на почву русской революционной деятельности. ИК приглашает всех членов партии «Народная Воля» следить за точным выполнением этого приговора.»
— Поставь подпись, — тихо сказал Тигрыч.
Рука штабс-капитана дрогнула. Перо порвало бумагу. Подпись вышла хуже, чем на прошении «его благородию господину Г.П.Судейкину от потомственного дворянина» о зачислении в штат охранного отделения.
— В России тебе не бывать. И в Европе тоже, — с нарастающим отвращением выдавил Тихомиров. — Вы с женой уедете в Америку. Навсегда.
Катюша волновалась, протестовала, но заграничный центр постановил: сопровождать чету Дегаевых до Лондона должен сам Тигрыч. А он посмеивался: вот, мол, сподобился роли конвойного; прежде-то все было наоборот.
Катя думала, что на борту парома, оставшись со Львом один на один, изменник непременно сведет счеты. Но тот был подавлен, молчалив. Лишь сказал, задохнувшись от ветра:
— Пойми, Тигрыч, я же поверил. Если объединить энергию революционеров и правительства. Лучшие силы. Представь: тюремная камера, тускло освещенная лампой, и мы с женой за столиком в сочельник. Мы плачем и мечтаем о будущем. О будущем России.
Тихомиров отвернулся. Паром подходил к английскому берегу.
Спустя три дня тяжелый пароход британской компании увез Дегаевых в Южную Америку.
Пришлось пойти в портовые грузчики, жене — в прачки, посудомойки. Потом они переедут в США, где штабс-капитан сделает блестящую профессорскую карьеру: отставной артиллерист был всегда хорошим математиком. Теперь его зовут Александр Пелл, он получил докторскую степень в университете Южной Дакоты. Правда, этот жуткий русский акцент. Зато его обожают студенты, с которыми он играет в американский футбол. Ребят поражает его доброта: «Доктор Пелл занимает исключительное место в наших умах и сердцах.» Он становится деканом. Проходит время, и умирает жена. Но в этого странного русского влюбляется одаренная студентка Анна Джонсон, дочь шведских эмигрантов. В 1907 году почти пятидесятилетний профессор женится на своей юной ученице. Они переезжают в Чикаго, преподают в университете.
Размеренную жизнь нарушила лишь та поездка в Нью- Йорк.
В Метрополитен-опера давали «Петрушку» Игоря Стравинского. В программе значилось имя художника декораций: Сергей Судейкин. Лиловые круги поплыли перед глазами доктора Пелла.
— Тебе плохо, дорогой? — сжала его руку Анна.
Не отвечая, он вышел в фойе. На стенах висели картины: лиловые, серые, малахитовые тона. И это наплывающее разноцветье почему-то заставило колотиться сердце. Сюжеты напоминали сон—давно отлетевший, не отпускающий, с примесью близкой смерти. Он почти услышал шелест поземки и детский плач. Наверное, это был плач ребенка, которого у него никогда не было. Или совсем другого. Пелл не знал.
— Этот художник. Анна, где его найти? Я должен. — метался среди причудливых картин профессор, пугая жену русскими словами.
С первым инсультом его увезли прямо из зала оперы.
Александр Пелл умер в Бринморе в 1921 году. В некрологе говорилось о его отзывчивости и верности долгу. Анна Джон- сон-Пелл надолго пережила мужа и даже учредила стипендию его имени в университете Южной Дакоты — для особо одаренных студентов, специализирующихся в области математики, которая существует и по сей день.
Стипендия имени двойного агента? Имени двойного предателя?
Впрочем, какое дело математике до революций, до борьбы с ними?
Нет, Тихомиров спешил не зря: пароход с Дегаевыми еще не успел скрыться в английском тумане, как из Петербурга в Европу срочно выехал один из лучших агентов погибшего подполковника, бывший революционер Петр Рачковский. Сам директор Департамента полиции фон Плеве поручил ему настичь жену убийцы Судейкина, а через нее выйти на след Дегаева. Неплохо было бы и Тихомирова прищучить: арестованный Николай Стародворский уже признался, что идея расправиться с инспектором принадлежит неуловимому Тигрычу. К тому же способный ученик Георгия Порфирьевича лично был знаком со сбежавшим идеологом «Народной Воли».