- Почему ж ты думаешь по-другому?
- Да как же? Если цель - жить, то ведь, в конце - смерть. Значит, цель - смерть?
- Конечно, чепуха. По-моему, человечество стремится к тому, чтобы преодолеть мировое движение, ну, перегнать его, что ли. Заметь, Мара, что все человеческие усилия направлены к движению: сейчас век машины, а машина и есть душа человеческого движения, в противовес мировому. Поняла?
- Ну, пожалуй, поняла.
- Погоди, две тысячи двести работает. Записывай.
Высоко, хрипло, с перебоями:
рах-рах-рах... третий конгресс... Третьего Интернационала... капиталистические державы всего мира... что изнеможденный... в цепях рабства... пролетариат...
рах-рах-рах...
- Почему такие перебои?
- На дворе метель, Леонид Матвеич. Может, поэтому.
...Пролетарии... пролетарии - пролетарии... всех стран - всех стран всех стран... соединяйтесь - соединяй...
- Кажется, перервалось, Леонид Матвеич.
- Да, почему-то кончилось. Так вот, человечество идет к тому, чтобы покорить все силы природы, а главное, преодолеть мировое движение. Ты заметь, Мара, что все, что ни создается, направлено к достижению наибольшей скорости в движении при наименьшей затрате сил. И вот, настанет время, может, через несколько тысяч лет, станет погасать солнце, а земля - ты представь себе, какая роскошь, - управляемая мощнейшим мотором в своем центре, - двинется в путь по своей орбите, а не по предписанной солнцем. Вот где величайшая цель человечества...
- Ну, хорошо. Это человечество. А я?
- Что ты?
- Ведь, я до этого умру?
- Ну, что ж, что умрешь, зато своими усилиями поможешь человечеству, свой камешек положишь в общее здание.
- Нет, мне не это нужно... Мне нужно... практическое.
- Ну, уж не знаю, что тебе практическое. Иди-ка спать, давно звонок был.
- У-у, метель-то как завывает... Так и грохочет по крыше...
Распахнул дверку и откачнулся; отвык: в голову шибануло; потом - ничего, обрадовались, тем более, все уже пьяные, и не знал, сколько времени прошло - сидел за столом, тыкал вилкой в лохмотья говядины, заправлял разваленный студень в рот руками, как все, как дикарь: все же - свое, родное, старое. Когда-то проклинал, уничтожал, кипел, рипался. А теперь - вроде как все равно; надоело попусту тратить заряды. Когда шел - одного боялся: как бы с женой не встретиться. А теперь - увидел ее - и ничего. Врешь, книзу не потянешь, нет. - Сидит, опустив глаза; набелилась, нарумянилась. Чорт с тобой. Была паскуда - и осталась паскудой. - Гам не мешал мыслям.
- Вас-силь Семенов, в память...
- Аль ощо по стакану?
- На-асть! На-асть! Помяни покойника.
- Грикуха, а Грикух! Расскажь про мерина-та...
- А бог - есть.
Взглянул - дьякон, Сергей Афанасьич; спорил с ним раньше о боге, теперь - надоело: бессмысленно: тратишь слова, а толку нет ни на грош.
- Ну, и что?
- Н...ничего. Й-есть бог и ба-ба-ба-бажественное йесть.
Глаза злые, пьяные. По кожаной куртчонке сразу и не поймешь: дьякон или не дьякон.
- Ну, и ступай к ляду.
- Н...нет, т-ты за это ответишь... за свои с-слова.
- За какие слова?
- А... что б-бога нет.
- Не лезь, дьякон, в рыло хрокну.
- Бро-осьте, ребята... гражданин Стремоухов... Ванькь, Иван Пятров! Это бородастый, соловый Малина Иваныч. - Ва-анькь, а Ванькь, ты докажи, как в колоние... ребят голодом морите...
- И верно: чай, голодают, болезные?
- Хлеба-то, грит, по осьмушке в день?
- Водой больше поят.
- К-каниной.
- Па-шел Ленин с каниной, давай Миколку со свининой.
- Хррры...
Озлился, стукнул кулаком, задребезжали стаканы, вилки, тарелки.
- С ветру, сукины дети, с ветру, с ветру, с ветру!!! Натрепала баба подолом, а они - и-и уши развесили.
- А што, - скажешь, - убойное лопают?
- Б-бог йййесть.
- Ни черта не убойное, а... дают им жрать, вполне.
- Эт-то, гражданин Стремоухов, ты врррешь.
- Я - вру?