— Витька, земля!!! — заорал я в переговорник. Плечи и голова Витьки над спинкой сиденья изобразили что-то типа: "НА Х…Й!!!" Я заткнулся.
Тонко свистнуло, дёрнуло машину, зажужжало. Металл рядом с моей правой ногой вспучился, как асфальт, через который прорастает деревце. Потом был удар в шлем — как будто палкой. В левому глазу взорвалось, и я несколько секунд им ничего не видел, но испугаться не успел — зрение вернулось.
Внизу среди вихрей, поломанных деревьев, взрытой земли, каких-то обломков и огня дрались люди. Кто чем. Как в кино (давно у меня не возникало этого сравнения). Дальше — около разваленного дома — возле растянутого брезента махали руками несколько человек, стоял танк…
— Колька, бросай, сука-а! — Витька закрутил шлемом.
— У-у-у-у-у!!! — взвыл я, не зная, почему, разрывая сцепы груза. Ногами выпихнул ящики из-под ног, надрывая живот и бедра. Нас бросило куда-то в сторону, опять перевернуло… Шарах! Теперь точно перевернуло, кубарем. Господи, пусть сразу, чем такой ужас… не полечу, второй раз — ни за что не полечу!!! Я не хочу! Я жить хочу!
Снизу снова ударило в броню. Так, что нас подбросило. Я плакал и в голос ругался матом.
Мы летели обратно…
…Починенный мотор на "Не дрищи!" вышел из строя на обратном пути. Параплан (ёлки-палки, как же он всё же называется?!) грохнуло оземь рядом с полосой. Андрюшку выбросило наружу — без сознания, со сломанными лопнувшим ремнём рёбрами, головой в ангар… Олежка Гурзо тут же пересел на "Воина небес" вместо Женьки Битцева, которому винтовочная пуля попала в правый бок и вышла через грудь — прилетел он уже без сознания, в сиденье натекла кровь, как в тазик. Олег смахнул эту страшную лужу рукой — и они взлетели вторично как раз перед нами…
Из второго вылета не вернулся "Жало". Пашка Дорош и… и мой Витька Фальк. Ребята видели, как "Жало" загорелся и сел на турецкой территории, почти в самый бой. Но думать об этом было некогда. Мы, наверное, были похожи на чокнутых приговоренных к смерти, которые сами — причём споро, радостно и бодро — стоят себе эшафот.
Нужен был и третий вылет.
Нужен, что тут делать…
…Это потом мы узнали, что окружённые было алексеевцы, 12-й и 15-й кубанские полки, получив боеприпасы, ударом с тыла прорвали окружение, отвлекли на себя наступавших — и фронт не только удалось восстановить, но и потеснить врага почти на семь километров обратно. А тогда — можете поверить, нас это не очень интересовало.
Мне помогла сойти со "Ставрика" Дашка. Буря вроде бы стала потише, и я видел, что со стороны станицы бежит огромная толпа, вяло подумал: "Ой, что будет…" Дашка стащила с меня шлем (я не сопротивлялся) и обеими руками схватила меня за щёки, глядя мне прямо в лицо ненормальным взглядом — жадным каким-то.
— У тебя… — губы Дашки прыгали. — У тебя… глаз…
— Что? — прохрипел я, расклеивая губы. Она зашарила трясущимися руками по карманам, достала зеркальце, сунула мне под нос и проревела:
— Смотри-и-и… миленький мо-о-о-ой!!!
Ё-моё. Левый глаз у меня был красный. Весь. Целиком. По щеке текли слёзы с кровью. Я посмотрел на шлем и увидел, что он распорот слева. Это вот значит, чем меня ударило — пулей… А Дашка уже висела у меня на шее и целовала, целовала, целовала — в губы, в щёки, в нос, в лоб, в здоровый глаз, шарила руками по голове, по плечам, по лицу и что-то бормотала.
Потом подбежала мама. Пошатнулась и упала на меня. Я не выдержал двойного веса и сел на бетонку. Тело мягко гудело, в голове переливалась горячая ртуть — туда-сюда, плавно и почти приятно. Вокруг говорили, бегали, перемещались, плакали, кричали, даже пели и падали, кажется… и даже смеялись. Смеялись!!! Мне с трудом удалось сфокусировать внимание на прибежавшей из сада Радько — матери Кольки и Сашки. С ней примчалась их сестра, Ирка.
— А ну-ка — иди сюда, сынок, — ласково сказала тётя Света. Я не верил своим глазам — Колька, только что важно разговаривавший с майором-вертолётчиком, попятился от матери, а Сашка оперативно скрылся за его спину.
— Ма, ты чего? — осторожно спросил Колька. Окружающие наблюдали за происходящим с немым восторгом.
— Свет, Свет, — окликнул её Шевырёв, — ты полегче… сын-то у тебя настоящий герой!
— А вот я ему за геройство и медальку припасла, — в руке у женщины возник сложенный вдвое ремень. — Иди-иди, сынок, — с прежней ласковостью она поманила Кольку пальцем. — И ты, младшенький, далече не убегай.
— Не, мам, не пойду — так же ласково ответил Колька, умелым манёвром оставляя между собой и матерью младшего брата и штабель ящиков. Сашка молча рванул в сторону ангара.
— Свет… — начал Шевырёв, но тётя Света, не оборачиваясь, сказала:
— А ты, пень старый, ещё полезешь в воспитательный процесс — без всего висящего останешься. От бороды и до перчика твоего лежалого.
Вокруг разразились хохотом. Воспользовавшись этим, тётя Света сделала ловкий бросок вокруг штабеля, но Колька был настороже и понёсся в другую сторону, вопя:
— Ма, уйду! Честное слово, вот все свидетели — уйду! Сюда жить уйду, дома вообще не появлюсь — м-а-а!!!
Отчаявшись попасть по Кольке, тётя Света бросила ремень и… заплакала. Колька остановился, постоял. Осторожно подошёл к матери, тронул её за плечо:
— Ма… ну ма…
— Уйди, изверг! — она оттолкнула сына. — Весь в отца!
— Ну и разве плохо? — робко спросил Колька. Мать вздохнула, обняла его.
— Коль, пойдём домой, — на два голоса произнесли одно и то же мама и Дашка. Я кое-как поднялся на ноги. В этот самый момент закричала — страшно, ужасно закричала — мать Пашки Дороша, зовя Пашку; другие сыновья держали её, обняв с обеих сторон и сами плакали.
— Ма, — сказал я, — Витька у турок остался, — и заплакал. Плакать было больно, слёзы из левого глаза жгли огнём. Я кривился, и Дашка вытирала мне щёку. Они с мамой вели меня под руки, заглядывая в лицо. Меня бросало из стороны в сторону. Было так плохо, что я даже не думал, как это всё выглядит со стороны.
Я тогда думал ещё, что "быть мужчиной" — значит, никогда не плакать…
…В комнатке у мамы лежал на её раскладушке Дениска — восьмилетний мальчишка, которого во время налёта обожгло фосфором. Я сам помогал его затаскивать в комнату — осколки с горящим составом вошли ему в левую ягодицу и в левое предплечье, фосфор горел внутри. Мальчишка не кричал — у него перехватило горло — а только, выкатив глаза и открыв рот, бился у меня на руках, с такой силой, что мне казалось: я держу дрожащие от натуги стальные тросы. Я швырнул его на стол, и мама тут же, прижав его всем телом, ножом достала исходящие жёлтым дымом пластиковые куски…
Сейчас Дениска лежал на животе и читал книжку. Когда он повернулся, я встретился взглядом с его глазами и увидел, что в них нет ни боли не испуга — только удивление: кто пришёл-то? Наверное, он уже забыл, как мучился, как ему было больно (я себе и представить не могу — как!) и как он наконец заревел… а потом мама носила его на руках по комнате, пока он не уснул…
Забыл. Коротенькая память, как же хорошо…
Я упал на скамью у дверей, и Дашка кинулась меня разувать. Из берцев просыпалась земля — я сегодня набрал её прямо на аэродроме, не около маминого окна, как в прошлые вылеты…
— Коля, мальчик, ты цел? — мама села рядом. Она даже не спрашивала, что тут делает Дашка.
— Цел, — ответил я. Подмигнул Дениске — наверное, получилось страшно, потому что он замигал.
— Глаз видит?
— Видит… больно… — пожаловался я. И почувствовал, что очень хочу захныкать.
Мама пошла на интернатскую кухню и в медпункт. Дашка взялась стягивать с меня куртку… и в ладонь ей выскользнул крестик — тот, каменный, который я носил на кожаном шнурке.
— Откуда это? — спросила она. — Коль?..
Но отвечать у меня не было сил. Дениска стал сползать с кровати, но я махнул ему рукой, завалился на лавку и уснул. Сразу.
* * *
Я проснулся и не сразу понял, где я и что со мной, а главное — который час. В голове всё было перепутано, я лениво попытался этот клубок распутать и не смог. Глаз ныл, но я им видел и, дотронувшись пальцами осторожно, понял, что он чем-то смазан.
Я лежал всё-таки на раскладушке. Рядом на скамье "одной половинкой" сидел и читал Дениска — заметив мой движение, он поднял голову и улыбнулся так, как будто я ему был родственник. Спросил — тихонько, но звонко:
— А ты знаешь сколько спишь? Вчера весь вечер. Ночь. Сегодня день. И скоро опять вечер будет. Никого нет, мне сказали, чтобы я тебе попить дал… — он поморщился, начал слезать со скамейки, но я сел: