Видно, сон навеки ей злой навеял маг.
Песни соловьиные больше не слышны,
Уханья совиные больше не страшны.
Взоры белоснежная ослепляет даль,
А в душе мятежная прячется печаль.
Ночью — тьма суровая, не видать ни зги,
Знать, кручина новая, новые враги.
Сколько прежде было их на Руси Святой,
Только время смыло их вешнею водой.
Сколько ни впивается в горло супостат,
Здесь не прививаются жадность и разврат.
Злом не покупается доброе житьё,
Кто во лжи купается, тем грозит битьё.
Многие на наш кусок разевают пасть,
Но в определённый срок им придётся пасть.
Выхватив и выстегав, Русь прогонит их.
Здесь земля не извергов, а земля святых.
Вздрогнет и поднимется скорбная страна,
И с народа снимется всякая вина.
Мы ещё потрудимся, славы накуём,
Выстоим, прорубимся, песню допоём.
А пока — не ясная на небе луна
И вокруг — опасная, злая тишина,
И не видно солнышка в этаком раю.
Спи, моя сторонушка, баюшки-баю!
2. КРЫЛАТАЯ СОТНЯ
В старом альбоме нашёл фотографию
Деда — он был командир Красной Армии.
"Сыну на память — Берлин сорок пятого!"
"Любэ"
Белёсый, поблёскивающий аппарат вынырнул из-за рощи. За ним волокся хвост дыма. Не помню, как я оказался в канаве, откуда осторожно высунул нос, не в силах преодолеть природного любопытства. Сверху на меня грохнулся Витька Фальк, вмяв меня в канаву — и почти тут же неподалёку хлопнул взрыв и послышалось "урррррааа!!!"
— Чё это? — спросил я прямо в обалдевшие Витькины глаза. Он помотал белыми лохмами:
— Не знаю. Я гляжу — летит. Я прыгнул.
— Слезь, — я отпихнул его ногой. Наверху хохотали ребята и недоумённо визжала свинья.
— О, как устроился!
— И замаскировался!
— Пошли вы! Я, блин, упал!
— А тебе там идёт, один в один!
Мы кое-как выбрались наружу. Все обитатели скотного двора столпились около загородки, в которой обитал "N54, 135 кг. на 4 июня", как свидетельствовала табличка на дверце. N54, 135 кг. на 4 июня с оскорблённым видом торчал пятаком через загородку. Пятак ему почёсывала сестра Олежки Гурзо, Дашка, приговаривая: "Напугалась, маленькая, убилась, маленькая…" Через загородку лез — рук ему опасливо не подавали — Сашка Радько, младший брат Кольки. Сашка был сильно маскировочного цвета и было видно, что он полезет в драку, как только переберётся наружу. Остальные ржали.
Наверное, правда была бы драка — в отличие от сдержанного Кольки Сашка был без тормозов — но мимо по улице пробежала вопящая толпа пацанов поменьше (разбавленная несколькими девчонками) — и станичных, и беженцев, и детдомовских. В их воплях слышалось на всю свободную область Кубанского Войска одно ликующее слово: "Сбили!"
Верхняя слега ограды скотного двора хрястнула и просела — через неё одновременно попытались перескочить восемь мальчишек. Из забойного цеха понёсся густой отборный мат старика Игоря Николаевича — зав. двором.
По копошащимся (тоже с матом, хотя и более звонким) телам я и Витька прорвались в первые ряды…
…Атаман Шевырёв — похожий на кряжистый волосатый пень с огромными кулаками, на который натянули казачью форму — поспел к мету падения первым — верхами. Я его побаивался — атаман постоянно был зол от количества хлопот и от того, что станичный круг "приговорил" не брать его "на линию", хотя по возрасту он ещё "вполне годился". Такая же судьба постигла ещё тридцать казаков — в основном 16–17 и старше 50 лет. Их оставили для обороны станицы (хотя было ясно: если уж враг дорвётся сюда, то какая там оборона…). Но вот получилось так, что именно они — из имевшихся в распоряжении круга ЗУшки-спарки и счетверённого КПВТ, кое-как прикрывавших станицу с воздуха — сшибли беспилотный "прэдатор", неожиданно вынырнувший из-за рощи. И теперь атаман метался вокруг лежащего в небольшой воронке переломанного аппарата, грозил нагайкой, сипло матюкался, не допуская ближе любопытствующих, а школьный учитель физики и ещё какой-то малознакомый мне гражданин возились около этих обломков.
Мы остановились в отдалении. У Шевырёва не заржавело бы и врезать. Я передёрнул плечами, вспомнив, как позавчера он полоснул мне по заду, когда я — тащил бочку — не успел убраться с дороги вовремя. Я тогда взвился, буквально задохнувшись — не столько от боли, сколько от возмущения. Меня! Которого ни разу! Пальцем! Никто! Но, пока я собирал заряд негодования, чтобы уложить атамана наповал, он уже заговорил с Игорем Николаевичем на тему "ты, дед, хоть лопни, а мясо чтоб было не только на линию, но и для ребятишков…" — и мой запал пропал сам собой. Я потёр задницу, хлюпнул и покатил бочку дальше.
А обида почему-то пропала сама собой…
…"Прэдатор" был страшен. Он походил на какого-то головастого крылатого червя, белёсого и склизко-блестящего, совершенно не имеющего отношения к нашему миру. Кажется, не я один подумал что-то похожее, потому что, когда в обломках что-то скуляще скрипнуло и шевельнулось — шарахнулись в стороны все. И мелкие пацаны, и женщины, прибежавшие с молочной фермы, и мы, и казаки из конвоя Шевырёва, и сам Шевырёв.
— Да всё нормально, это камера! — крикнул учитель физики.
И мы увидели глаз.
Я не знаю, как вам это передать. Слов не хватает.