<…> На второй день Пасхи стало известно, что на перевале появились англичане или американцы.
Надо было что-то предпринимать. Инициативу в этом взял в свои руки помощник генерала П. Н. Краснова генерал-майор С. Н. Краснов, находившийся до сих пор, как и весь штаб Главного Казачьего Управления, на положении «почетных гостей» при Казачьем Стане.
Я сидела на каком-то ящике в передней отеля и ждала возможности присоединиться к Сводной станице, где находились уцелевшие остатки моих потерянных вещей.
Неожиданно появился взволнованный полковник А. С. М. с генералом Васильевым. Увидев меня, они быстро направились ко мне.
— Вот, госпожа Ротова может поехать с Вами как переводчица, — сказал полковник М. генералу Васильеву.
— Ольга Дмитриевна, разрешите Вам представить генерала Васильева, с которым просим Вас поехать в роли переводчицы для переговоров с англичанами или американцами.
— Но я не могу поехать. Посмотрите, что я собою представляю после столь кошмарного перехода пешком через перевал. У меня нет ни физической, ни моральной возможности.
Зная меня хорошо долгие годы и будучи однополчанином моего мужа, полковник М. взял меня за руки со словами:
— Но Вы должны обязательно и без промедления поехать, не теряя ни одной минуты.
К его просьбе горячо присоединился генерал Васильев. Почти бегом подошли к машине, где уже находился подъесаул Краснов и быстро подбежал генерал Семен Краснов.
— Ольга Дмитриевна, садитесь скорее, надо спешить! Генерал Васильев Вам по дороге все объяснит, — с этими словами он и полковник М., можно сказать, втолкнули меня в машину.
Заметив, что нет белого флага, подъесаул Краснов попросил дать кусок какой-либо белой материи. Оторвали от простыни или наволочки, привязали к древку и прикрепили к машине.
— Ну, с Богом! — крикнул Семен Краснов, и мы двинулись по направлению к перевалу.
Генерал Васильев, ехавший вместо Походного атамана, был в сильно повышенном нервном состоянии. Подъесаул Краснов молчал.
Все мы напряженно всматривались вдаль, двигаясь навстречу неизвестному. Что ожидало нас впереди, было известно только Богу.
Но долго нам размышлять не пришлось. Не успели мы выехать из городка Кетчах, как криком «хальт» нас остановили из английского танка. Мы стали. Находившийся в танке лейтенант подошел к нам. Генерал Васильев через меня передал ему, что выслан Казачьей Группой, не воевавшей против союзников, для переговоров с английским командованием. Лейтенант предложил нам следовать к их капитану на перевале. Сам он пересел к нам, и мы последовали за танком.
О нас передали на перевал по радио и не успели мы подъехать к нему, как навстречу нам вышел английский капитан и два военных корреспондента английских газет с фотографическими аппаратами. Генерал Васильев кратко объяснил капитану о своей миссии и дал интервью корреспондентам.
В это время на пост прибыли два немецких офицера СС для переговоров о сдаче своих частей. Один из них, хорошо говоривший по-русски и знавший генерала Васильева, подошел к нему и сказал:
— Вот, генерал, превосходно! Мы поедем вместе и, конечно, вас не оставим. Забрав офицеров СС к себе на танк, капитан препроводил нас к майору, а
майор — к полковнику. Последний находился в Поллуцо. Выслушав заявление генерала Васильева, он сказал, что не может ничего решить сам и должен доставить нас в Толмеццо в штаб английского командования.
Здесь нам бросилась в глаза разница в отношении англичан к нам и офицерам СС. Последних посадили в танк, под конвоем, мы же ехали сзади самостоятельно.
Таким образом, мы снова возвращались туда, откуда всего несколько дней тому назад вышли. Очутиться снова среди итальянцев, враждебно настроенных к нам, было не только неприятно, но и опасно, хотя мы и были под охраной танка.
При въезде в населенные места, по нашему адресу раздавались враждебные и угрожающие выкрики. Генерал Васильев и подъесаул Краснов были в казачьей военной форме, и было впечатление, что они взяты в плен.
— Варвары казаки! — кричали итальянцы, размахивая руками и угрожая нам. В Толмеццо мы остановились у здания английского штаба, где в свое время, кажется, находился штаб Походного атамана.
В штабе нас встретил английский генерал, которому генерал Васильев передал через меня, что желал бы говорить с ним строго конфиденциально.
— Да, конечно, пожалуйста! — ответил генерал и пригласил нас в свой кабинет, представившись как генерал Арбутнот и, пожав нам руки, предложил сесть.
Генерал Васильев стал излагать цель своего приезда. Надо сказать, что генерал Васильев, офицер Лейб-гвардии Казачьего полка Императорской армии, блестяще образованный, со светскими манерами, высокий и стройный, с красивою внешностью, держал себя с большим достоинством.
Этого не могли не заметить английские офицеры, что можно было видеть в обращении и разговорах их с ним.
Он кратко и ясно изложил генералу, что собой представляет Казачий Стан, не воевавший с союзниками, и цель его. Казаки не рассматривают себя врагами западных союзников.
О какой-либо сдаче казаков, как это говорилось впоследствии, со стороны генерала Васильева, разговора не было.
Цель казаков, возглавляемых Походным атаманом Домановым, — подчеркнул он, — продолжать прерванную когда-то борьбу с большевиками за освобождение своей Родины. От лица Походного атамана, он, как его помощник, просит дать возможность казачьей группе, соединиться с армией генерала Власова.
Выслушав все это с большим вниманием, генерал с удивлением спросил:
— А кто такой генерал Власов?
Генерал Васильев объяснил о зарождении власовской армии и о ее цели — вооруженной борьбе против коммунистов.
— Значит, ваша цель неукоснительно продолжать борьбу с большевиками? — спросил английский генерал.
— Да, — отчетливо и решительно произнес генерал Васильев.
— Казаки прежде всего должны сдать оружие, — сказал генерал Арбутнот. Услышав это, генерал Васильев задал вопрос:
— Рассматриваете ли вы группу казаков, как военнопленных?
— Нет, военнопленными мы считаем тех, кого взяли в бою с оружием в руках. А вас я считаю лишь добровольно передавшимися.
В это время приехал другой английский генерал, которому, видимо, сообщили о нас. Генерал Арбутнот представил ему нас и просил Васильева еще раз повторить то, что он рассказал ему. Выслушав все это с большим вниманием, этот генерал, оказавшийся командиром бригады Мессоном, повторил то, что ранее сказал генерал Арбутнот:
— Казаки должны немедленно разоружиться.
Генерал Васильев заявил, что сам, не поставив в известность Походного атамана, не может дать ответ на это требование. Видимо, такое заявление генерала Васильева заставило обоих английских генералов не настаивать на незамедлительном ответе. Нас вежливо попросили выйти в другую комнату, так как должны были переговорить.
Через короткое время нас снова пригласили. Решено было, что завтра в девять часов утра оба генерала приедут в Кетчах для переговоров с Походным Атаманом и его штабом. Генерал Мессон попросил, однако, чтобы казачьи заставы и патрули были сняты во избежание недоразумений с английскими патрулями, которые могут быть еще неосведомленными о наших переговорах.
— Вопрос же о разоружении, — сказал он, — отложим до совещания в казачьем штабе.
Переговоры были закончены, и мы встали, чтобы ехать обратно. Бригадный генерал просил нас подождать немного, пока он отдаст распоряжение, чтобы нас сопровождал танк.
— Небезопасно, — сказал он, — в этой местности. И вышел.
Генерал же Арбутнот, обратившись к нам, любезно предложил чашку чая. Генерал Васильев вежливо отказался, мотивируя это тем, что в штабе Походного атамана очень волнуются, ожидая нас так долго.
— Нет, нет! Все уже приготовлено и мы вас так не отпустим, — сказал генерал. Вошли ординарцы с подносами, уставленными сандвичами, бисквитами, Сливками и другим. Все было подано так хорошо и аппетитно, от чего мы уже давно отвыкли.
Видимо, Н. Н. Краснов заинтересовал генерала Арбутнота, так как последний обратился к нему с некоторыми вопросами, касавшимися его лично. Николай Николаевич рассказал вкратце, что он старый эмигрант, жил в Югославии, окончил там военное училище, был на фронте в армии короля юго славского, попал в плен к немцам. Когда его отпустили из плена, то немцы предложили ему поступить добровольцем-офицером в их части, находившиеся в Африке, но он, не желая поднимать оружия против своих бывших союзников по первой мировой войне, отказался.
Генерал Васильев очень нервничал и стремился скорее ехать обратно. Вернулся генерал Мессон.
— Все готово, — сказал он, — и вы можете ехать.
В это время появился солдат с большим пакетом. Генерал взял его, сам завязал и передал мне со словами:
— Это для вас, мадам. Я вежливо отказалась, поблагодарив его.
— Нет, мадам! — произнес он, — я прошу не отказываться; здесь только чай, сахар и шоколад.
Оба генерала вышли проводить нас до машины. Генерал Мессон, уже на улице, простившись с нами, подошел к офицерам СС, находившимся там.
Генерал же Арбутнот подошел с нами к самой машине и, в ожидании танка, разговаривал с нами о посторонних вещах и угощал нас папиросами.
На улице стояли удивленные итальянцы:
— Как же это так?! Думали, везут пленных, а тут два генерала вышли их проводить, мило улыбаются, жмут руки…
В этом разговоре у машины я спросила генерала, каково его личное отношение к большевикам.
— Отрицательное! — сказал он, отчеканивая это слово. — Но в данный момент они являются нашими союзниками.
— Но как-же вы можете им доверять, — сказала я, — зная их разлагательную деятельность, хотя бы в вашей Индии во время этой войны?
— Да! — лаконично ответил он, — но все же они пока наши союзники, но не друзья.
— Но, генерал, будет время, когда вы сами пожалеете об этом союзе.
— Все возможно! — ответил он.
Подошел танк, и мы тронулись. Генерал приветливо махал рукою, пока мы не скрылись, и прокричал: «До завтра!»
Итальянцы были так ошеломлены всем виденным, что как только тронулась наша машина вслед за танком, восторженно закричали: «Виват, казаки! Виват!»
Из группы молодежи, приветливо помахивавшей нам руками, одна девушка бросила мне на колени большой букет ландышей.
Эти ландыши по возвращении в штаб я передала Лидии Федоровне Красновой.
Окрыленные таким радушным приемом и благожелательным расположением английских генералов и офицеров к нам, ехали мы радужно настроенными. Даже генерал Васильев, будучи все время мрачным и замкнутым, на короткое время слегка оживился. Надо заметить, что в разговорах с генералами, он был сухо официален, краток и ни разу не улыбнулся.
Вернулись мы в Кетчах в 9 часов 30 минут вечера, выехав из Казачьего Штаба около 11 часов утра.
Нас ждали с большим нетерпением и волнением. Мы немедленно явились к Походному атаману Доманову. Генерал Васильев кратко изложил ему ход переговоров и сказал, что более подробно расскажу я. Я подробно информировала атамана и отвечала на его вопросы.
После моего доклада, мы вышли в коридор, где у дверей своей комнаты нас поджидала Лидия Федоровна Краснова.
— Петр Николаевич просит вас зайти к нему, — сказала она.
И вновь нам пришлось подробно рассказывать и отвечать на заданные вопросы.
По всему было видно, с каким нетерпением ждал услышать от нас Петр Николаевич о результате нашей поездки. Выслушав, не прерывая меня, внимательно, он стал задавать такие вопросы, какие казались нам, может быть, малосущественными. Он расспрашивал обо всем до малейших подробностей, видимо, придавая им немалое значение. Временами на лице его можно было заметить тени какого-то, я бы сказала, волнения и беспокойства. Но здесь я могла воочию убедиться, что меня расспрашивал крупный государственный человек с большим опытом и знанием своего дела.
Но вот что меня удивило тогда — почему Походный атаман Доманов, находясь почти рядом с комнатой генерала Краснова, не счел нужным в такой важный исторический момент для Казачьего Стана, не только пойти с парламентерами к Начальнику ГУКВ, но даже не дать распоряжение им зайти к генералу Краснову.
Как было обещано, генералы приехали на другой день. Встретили их торжественно, но не так, как предполагали, ибо они приехали на полчаса раньше. (Хотели встретить их с оркестром и почетным караулом из кадет и из охранного полка Походного атамана.)
Переговоры шли в столовой отеля. Я была приглашена переводчицей. Произошло представление друг другу с пожатием рук, после чего бригадный генерал Мессон обратился ко мне и просил передать Походному атаману следующее: казаки разоружены не будут, а наоборот, им поручат охранять немецкие склады и дорогу от Обердраубурга до Лиенца.
Он попросил карту, которая была разложена на столе, и начались переговоры в дружественной атмосфере. Главное было сказано, и обсуждался лишь вопрос, как все это технически осуществить.
На лице Походного атамана и чинов его штаба было радостное выражение, но все были очень сдержанны. На этот раз и генерал Васильев был в хорошем расположении духа. Все говорило о том, что с казаками считаются не как с врагами или пленными, но как бы со своими союзниками.
В это время приехал английский капитан, говорящий по-французски, и так как генерал Васильев отлично владел этим языком, то во мне уже не было надобности. Однако генерал Доманов просил меня быть готовой на всякий случай и не уходить из отеля. Я вышла, и с женой Доманова мы ждали в холле конца конференции.
После окончания ее, генерал Доманов просил меня и его жену заняться угощением гостей.
Когда я вошла в комнату совещания, генерал Арбутнот подошел ко мне и поблагодарил за перевод как в Толмеццо, так и здесь.
Атмосфера была более чем дружественная. Шли оживленные разговоры, закусывали, пили вино и поднимали бокалы, приветствуя друг друга.
Само совещание длилось два с половиной часа, угощение же было кратким, так как генералы торопились. В течение этого дня приезжали и корреспонденты от английских газет «Таймс», «Дэйли Мэйл», название третьей я не помню. Их интересовало, каким образом эта казачья группа очутилась в Италии с женами, стариками и детьми, а также происхождение казачьих Войск.
Генерал Доманов, через меня, по карте России объяснил все о казачестве, как большевики поступали с казаками и их станицами и как при первой возможности казаки первыми восстали против ненавистного большевистского режима, а затем были вынуждены уходить с родной земли, забрав все, что могли, частью на подводах, частью пешком, совершили этот длительный и трудный путь, не зная что их ждет и зная только, что уходят из-под сталинской тирании.
На другой день штаб Походного атамана был переведен в Лиенц, там же разместился и штаб генерала П. Н. Краснова.
О. Д. Ротова
Оккупация Восточного Тироля
(Глава 10-я, написанная подполковником Г. И. Малколмом. Приводится в части, касающейся казаков и их выдачи. Перевод О. Д. Ротовой.)
<…> Через несколько дней после капитуляции неприятельских частей в Италии и Австрии, 78-я дивизия была послана произвести разоружение частей, находившихся в Каринтии и в Восточном Тироле. Поэтому 7 мая батальон двинулся на север из Толмеццо, готовый к сопротивлению. Этот переход знакомит нас с историей интересного политического движения.
Когда немцы в 1942 году проникли на Кавказ и Украину, они приняли к себе большое число русских казаков, которые, будучи настроены антисоветски, согласились покинуть свою страну и последовали за немцами на Запад. Эта «орда» состояла из целой общины семейств со всем своим имуществом; немцы со своей гениальной массовой организацией немедленно сформировали из мужчин «дивизии» для гарнизонной службы около Удино и в Северной Италии, разрешив женщинам, детям и живности скудное существование во временных лагерях.
Со стороны этих дивизий ожидали сопротивления, так как сдача их союзникам (против которых они фактически были наняты) означала бы для них транспортацию в Россию и, следовательно, смерть. Поэтому и было тактическое продвижение 78-й дивизии — но, в действительности, не было встречено никакого сопротивления.
Этот поход был очень приятным, так как дорога тянулась через зеленые долины и вдоль чистых быстрых потоков у подножия Альп и, наконец, через перевал Сан Грос в Австрию. Это была страна, какой мы не видели в течение многих лет, страна, нетронутая войной и почти неиспорченная цивилизацией. Это была действительно «Земля Обетованная» — воплощение мира.
Подполковник Малколм шел с частью значительно впереди батальона. Он встретил бригадира Мэссона, который приказал 8-му Аргильскому батальону занять Лиенц, где он будет «ответственным за разоружение Казачьей дивизии, которая двигалась в эту зону, как и всех немецких частей, находящихся там». Такое приказание было бы очень серьезным и в другое время; в данном же случае с передовой частью, двигавшейся на два часа впереди батальона, выполнение этого приказа казалось практически невозможным.
По прибытии в Лиенц оказалось, что это значительный военный центр, имевший целый ряд бараков и лагерей. Занимавшие части должны были их очистить и надо было расквартировать батальон до темноты. Майор Лиск, со своей динамичностью приступил к этой задаче, которая была выполнена в очень короткий срок. Но это была первая из целого ряда новых проблем, которые требовали разрешения. Большинство из них стали ясными на следующий же день.
Там находились освобожденные пленные, беженцы, «осты», гражданские жители и, наконец, там находилась вся Казачья дивизия, которой надо было управлять.
Прежде всего, нужен был транзитный лагерь для всего отпущенного персонала, и это было организовано за очень короткий срок. Можете себе представить, что это было дело полиглотов, и лейтенант Монро с целой командой переводчиков был занят решением этих интернациональных проблем.
Возьмем 12 мая. Сколько людей прошло через лагерь: бельгийцев — 1, британцев — 3, голландцев — 2, французов — 108, итальянцев — 77, югославов — 8, румын — 3, русских — 105.
Из этого списка видно, что для обыкновенного солдата выполнение задачи было проблемой.
<…> Но, без сомнения, самую серьезную проблему представляла несчастная Казачья дивизия, в которой насчитывалось приблизительно: мужчин — 15 тысяч, женщин — 4 тысячи, детей — 2,5 тысячи, лошадей — 5 тысяч и, поверите ли, — 12 верблюдов.
Мужчины были разбросаны по своим частям, живя в палатках вдоль долины реки Дравы на протяжении 15 миль от Лиенца до Обердраубурга, а женщины и дети помещались в бараках лагеря около Лиенца.
Майор Дэвис был назначен офицером для связи при казачьем штабе, и его обязанность была попытаться заставить казаков подчиняться британским распоряжениям. Это была нелегкая задача, так как, хотя офицеры и старались помочь, но дисциплина в дивизии явно отсутствовала.
В таком положении они оставались до июня, когда пришло приказание отправить казаков обратно в Россию. Этого они все очень боялись и, следовательно, было сильное беспокойство и побеги. Так как эти лагеря не были за проволочным заграждением, не охранялись, то жителям нетрудно было бежать в горы, что многие и сделали, но это не упростило долга батальона погрузить оставшихся в поезда. После нескольких неприятных дней этот долг был выполнен: лагеря были освобождены от их жителей, но пять тысяч лошадей остались в этой местности и капитан Мак Нейл должен был проявить большую инициативу, чтобы найти пастбища для этого табуна. В конце концов, кони были рассеяны по всей Австрии, но прежде всего он выбрал коней для 8-го Аргильского батальона.
… Одна лошадь, из выбранных капитаном Мак Нейлом, о которой надо упомянуть, стала известной в С. М. Ф. беговых кругах. Это была гнедая кобылица, которую звали Катенька. Предполагали, что она чистокровная, но жокейский клуб Вены не сохранил полных сведений из-за пожара во время русских бомбардировок. Однако на бегах, организованных 46-й и 78-й дивизиями, она показала себя как настоящая чистокровная и принесла батальону десять побед за время 1945–1946 годов.
Она всегда была на своем месте и всегда красиво несла своего ездока, капитана Эвато — в 1945-м и капитана Джона де Бурга — в 1946 годах.
Сейчас она находится (март 1948 года) в Палтоллаче, Аргильшир, для развода.
А. Д. Малколм
В целях установить, какие именно войсковые части английской армии принимали участие в насильственной репатриации казаков и их семейств из южной Австрии, с берегов реки Дравы на ее течении от Лиенца до Обердраубурга, весной 1945 года и принимала ли в этом деле участие Палестинская бригада, я обратился с письмом, в котором просил помочь мне разобраться в этом, к английскому подполковнику А. Д. Малколму, который в то время командовал 8-м Аргильским Сутерландским шотландским батальоном, производившим насильственный вывоз 1 июня 1945 года из лагеря Пеггец.
От него я получил ответ, который, до некоторой степени, отвечает на поставленный мною вопрос. Вот текст этих документов в переводе на русский язык:
Июня 29, 1956 года.
Дорогой подполковник Малколм.
Как Вам хорошо известно, значительное число казаков антикоммунистов, согласно Ялтинскому договору, были выданы англичанами Советам в течение мая и июня 1945 года в южной Австрии, в районе Лиенца, и в лагерях вдоль обоих берегов Дравы между Лиенцом и Обердраубургом.
Я взял на себя задачу собрать исторический материал, касающийся обстоятельств этих выдач, и в течение последних 10 лет собрал значительное количество его.
Из Вашей книги «История 8-го Аргильского батальона, 1939–1947» я узнал, что задача по проведении репатриации в районе Лиенца была возложена на вышеупомянутый батальон.
Между тем, показания свидетелей указывают, что чины Палестинской бригады тоже принимали участие в репатриации в Лиенце, Пеггеце и в других пунктах вдоль Дравы. Мне известно, что команды, от Палестинской бригады были в то время посланы из Италии в южную Австрию с задачей находить евреев в этом районе и переправлять их в расположение бригады в Италию.
В интересах исторической правды я теперь обращаюсь к Вам, как историку и автору, с просьбой сообщить мне, что Вам известно касательно этой стороны (пункта), то есть, какие части Британской армии участвовали в этих операциях, участвовали ли в них чины Палестинской бригады или другие лица еврейской национальности, то ли от советской армии, то ли из местного населения.
Я буду Вам очень благодарен за сведения, которые Вы могли бы сообщить мне по этому вопросу.
Ваш Вячеслав Науменко
17 июля 1956 года.
Дорогой господин Науменко.
Я получил Ваше письмо от 29 июня. Насколько мне известно, единственными воинскими частями, принимавшими участие в репатриации казаков, расположенных в лагерях между Лиенцем и Обердраубургом, были части, составлявшие 36-ю бригаду, то есть 8-й Аргильский Сутерландский батальон, 5-й Королевский Вест-Кентский батальон и 5-й Ист-Суррейский батальон, хотя я не думаю, что последний из них принимал участие.
(Нам удалось достать историю 5-го Королевского Вест-Кентского батальона, из коей видно, что этот батальон участия в насильственной репатриации не принимал. Он в это время находился в другом районе. Историю 5-го Ист-Суррейского батальона достать не удалось.)
Я никогда не видел каких-либо частей Палестинской бригады в этом районе и никакие части ее не принимали участия в репатриации, как в ней не участвовали никакие лица еврейской национальности, откуда бы то ни было. Я надеюсь, что эти сведения будут Вам помощью.
Истинно Ваш А Д. Малколм
Выдержка из письма:
<…> По-видимому, в рядах английских солдат были вкраплены чекисты. Тому свидетельницей была моя жена.
Как-то, в дни выдач, группа госпитальных служащих из низшего персонала собралась на пороге кухни, выходившей прямо на улицу села Нусдорфа, по которой время от времени проезжали подводы с английскими солдатами. В группе была 18-летняя девушка-судомойка, успевшая уже побывать «всюду». Познакомившись с английской стражей, она разъезжала с солдатами на пойманных казачьих лошадях к опустевшему лагерю и назад к госпиталю. Она с жаром рассказывала о своих наблюдениях: «… и русские среди них, иродов, есть. Солдатами наряжены английскими. Они-то и стреляли прямо в людей. Чекисты, небось, — вот и стреляют по беззащитным людям. И всюду они шныряют. Уверена, что и в той группе есть, — указала она на стоящих во дворе. — А вот и эти, что проезжают».
— Чего уставился?! — крикнула она вдруг сидевшему в телеге, в английской форме. — Чего смотришь? Понимаешь, что я говорю? Отвечай сейчас же!
Тот, к которому она обратилась, улыбнулся и отрицательно покачал головою.
— Не понимаешь? — возмутилась девушка. — Брешешь!
Солдат засмеялся, а ехавшие с ним англичане с удивлением оглядывались, не понимая ни слова. Эту сцену наблюдала моя жена, находившаяся неподалеку.
Второй случай. Пока были еще свежи впечатления, одна женщина в лагере клятвенно заверяла, что настигший ее английский солдат (во время побоища на площади в лагере Пеггец) с резиновой палкой, ударяя ее со всей силы, приговаривал:
— Догнал-таки я тебя, проклятущая твоя душа! Не уйдешь! — и так избил, что попала она прямо в больницу.
Когда мы рассказывали потом в лагере об этом, то многие женщины подтверждали, что «английские солдаты» сплошь и рядом разговаривали между собою по-русски.
— Мы все на присягу пойдем за это, — говорили они. — Пусть только нас спросят!
Но, насколько мне известно, их никто об этом официально не спросил.
Ф. В.
Черчилль — Александер — Арбутнот — Мэссон — Малколм — Дэвис.
Большинство из этих фамилий почти никому из нас неизвестны, а между тем, все они принимали то или иное участие в трагедии казачества, происшедшей в 1945 году на реке Драве у города Лиенца.
Одни из них являлись творцами Ялтинского соглашения, на основании которого казаки и их семейства были выданы насильственно большевикам, другие делали распоряжение об этой выдаче, третьи являлись передаточной инстанцией этих распоряжений, четвертые были непосредственными исполнителями насилия.
Черчилль Уинстон — премьер-министр Великобритании. Совместно со Сталиным и Рузвельтом подписал соглашение в Ялте, на основании которого последовала насильственная репатриация и кровавая расправа с теми, кто не желал добровольно возвращаться в СССР.
Александер — лорд Англии, фельдмаршал (в то время генерал, командовавший 8-й британской армией, в районе которой оказались казаки). Это к нему тщетно обращался генерал П. Н. Краснов с письмами: ответа он не получил и одним из первых был выдан большевикам.
Арбутнот Р. К. — генерал-майор, начальник 78-й британской дивизии, в которую входили 1-я Гвардейская, 11-я и 36-я пехотные бригады. На эту дивизию была возложена задача произвести разоружение частей, находившихся в Каринтии (Кэрнтене) и в Восточном Тироле.
Эта дивизия имела отличительный нарукавный знак — секиру без рукоятки, желтую, на черном фоне. В истории батальона по поводу этого знака говорится так: «Это был тонко начерченный символ, который должен был прославиться от Алжира до Каира и от Сиракуз до Клагенфурта».
Нам неизвестно, прославился ли он в других местах, но мы знаем, что в районе Клагенфурта он прославился насилием над беззащитными людьми у Лиенца.
Мэссон Джофри — командир 36-й пехотной бригады, в которую входили: 8-й Аргильский Сутерландский батальон, Королевский Вест-Кентский батальон и 5-й Суррейский батальон. Это он отдал распоряжение командиру 8-го Аргильского Сутерландского батальона об ответственности того за разоружение Казачьей дивизии, то есть группы Походного атамана Доманова, направленной англичанами в район Лиенц — Обердраубург.
Малколм А. Д. — подполковник, командир 8-го Аргильского Сутерландского шотландского батальона, чины которого производили насилие над обезоруженным и беззащитным населением Казачьего Стана у Лиенца.
Отличительный знак батальона: узкая поперечная полоса с белыми и красными квадратами, расположенными в шахматном порядке в два ряда.
Дэвис В. Р. — майор, офицер 8-го Аргильского батальона, назначенный для связи со Штабом Походного атамана. На него была возложена задача «попытаться заставить казаков подчиняться британским распоряжениям». Он был непосредственным исполнителем распоряжения о вывозе 28 мая офицеров Стана «на конференцию», насилия и избиения 1-го июня на площади лагеря Пеггец и насильственного вывоза в последующие дни из лагерей на реке Драве.
Должно отметить, что «долг британского офицера» он выполнил ревностно и с усердием, достойным лучшего применения.
Пережившие трагедию 1 июня 1945 года в лагере Пеггеце говорят, что в некоторых случаях Дэвис обращался к своему непосредственному начальнику, командиру батальона подполковнику Малколму, который накануне и в день трагедии в Пеггеце несколько раз приезжал туда лично.
К вышесказанному надо добавить, что из истории 5-го Аргильского батальона, мы видим не только то, что насильственную выдачу у Лиенца производили чины этого батальона, но и то, что они знали, что выдают людей на ВЕРНУЮ СМЕРТЬ. Это свидетельствует подполковник Малколм на странице 252 своего труда, говоря: «Сдача их союзникам означала для них транспортацию в Россию, и, следовательно, СМЕРТЬ».
В. Г. Науменко
Письмо У. Черчиллю и ответ на него
26 ноября 1953 года
Его Высокопревосходительству сэру Уинстону Черчиллю, премьер-министру Королевства Великобритании и Северной Ирландии. Лондон.
Сэр.
В феврале 1945 года в Ялте Вами, Ф. Д. Рузвельтом и Иосифом Сталиным было подписано соглашение, на основании которого были репатриированы бывшие солдаты Красной Армии и бывшие граждане СССР, вывезенные немцами или добровольно оставившие свою Родину.
Возможно, что Вам неизвестно как ревностно проводилось в жизнь это Ваше постановление непосредственными исполнителями Вашей воли и каковы были последствия этого для тех, кто на родину возвращаться не желал, почему я и позволяю себе препроводить Вам три первых выпуска «Сборника материалов о выдаче казаков в 1945 году в Лиенце и в других местах», в которых достаточно ярко описано то, что происходило тогда в Австрии на берегу реки Дравы.
Эти три выпуска Сборника высылаются Вам почтового бандеролью одновременно с настоящим письмом.
Дальнейшие материалы собираются для беспристрастного историка, который воздаст по заслугам каждому из тогдашних вершителей судеб народов.
Если бы Вы пожелали иметь дальнейшие выпуски Сборника таких материалов, то прошу Вас поставить меня об этом в известность, и они будут Вам высылаться по мере выхода из печати.
Прошу простить, что эти документы высылаются на русском языке, но полагаю, что если Вы заинтересуетесь их содержанием, то найдете возможность прочесть их на английском языке.
Уважающий Вас Вячеслав Г. Науменко, атаман Кубанских казаков
Британское посольство, Вашингтон. Марта 10, 1954
Дорогой мистер Науменко.
Меня просили Вас поблагодарить за Вашу акцию, выразившуюся в посылке премьер-министру трех номеров журнала под заголовком: «Сборник материалов о выдаче казаков в Лиенце и в других местах в 1945 году».
Акция Ваша в этом отношении была весьма оценена.
Искренне Ваш, Петр Маршал, личный секретарь посла Ее Величества
Из письма полковника Всевеликого Войска Донского М. Бугураева — В. Г. Науменко:
<…> В издаваемых Вами материалах о выдаче казаков в Лиенце и в других местах Вы пишете, что многих интересует вопрос — почему так легко дали себя заманить офицеры Казачьего Стана и почти поголовно выехали на мнимую конференцию?
Вы предположительно указываете главные причины:
1. Тщательная работа по предательству казаков английского командования и умелое проведение таковой в жизнь майором Дэвисом.
2. Русские офицеры привыкли верить офицерскому слову и не допускали мысли о возможности предательства со стороны английских офицеров.
С этими причинами, конечно, согласен и я. Но… разрешите высказать и мои предположения.
Казаки и офицеры были непримиримыми врагами коммунистов. Они боролись и надеялись возродить Великую Национальную Россию и казачество. Вся работа их, все их мысли были направлены к этому. Нужно учесть создавшуюся особенную обстановку в конце 1944 года в казачьих военных рядах. Попутно с непрерывными боями, все время шло формирование и разворачивание казачьих частей в казачий корпус.
Я служил в Русском корпусе, и все это время у нас шли определенные разговоры, что 1-й Казачий полк должен будет скоро снят с позиций и пойдет на соединение с Казачьей дивизией (генерала фон Паннвица). Намечалось разворачивание. Знаю, что даже намечались и офицеры для занятия командных должностей, так как в полку было много опытных, боевых старых офицеров на положении рядовых. Основанием такого предположения служило то, что помощник командира полка полковник В. И. М. спрашивал согласия на перевод меня в Казачью дивизию на должность командира батареи, а может быть даже и командира артиллерийского дивизиона. В полку я командовал артиллерийским взводом. Он же говорил мне, что в скором времени возможен переход всего полка в Казачью дивизию. Разговор этот был в конце июля.
Впоследствии некоторые офицеры полка действительно получили назначение и уехали в указанную дивизию.
Вероятно, были разговоры и в дивизии о прибытии туда нашего полка.
Уже в начале 1945 года начали говорить о том, что скоро будет заключен мир, но союзники, уже вместе с немцами, будут вести борьбу против коммунистов.
Я уверен, что такие разговоры были не только в нашем полку, а везде, во всех русских частях.
Это и создало особенную обстановку отношения и безусловной веры союзному командованию.
Вот, по-моему, главная причина «веры в конференцию» и веры английскому командованию.
И когда был отдан приказ «на конференцию»:
1. Все думали о продолжении борьбы с коммунизмом.
2. Все старые, дисциплинированные офицеры считали нужным и должным выполнить этот приказ.
3. Многие из офицеров, сомневавшиеся (были, конечно, и такие), поехали из чувства товарищества. Основанием утверждать это служат разговоры с женами моих приятелей, увезенных из Лиенца.
Донской артиллерии полковник М. Бугураев
В вышеизложенном письме полковника Бугураева он касается лишь причин веры казачьих офицеров слову английского офицера, результатом чего свыше двух тысяч офицеров казачьих во главе с генералом Красновым оказались в ловко расставленной западне в лагере Шпитале.
Но это явилось лишь одним из звеньев спокойно обдуманного и заблаговременно разработанного плана предательства. Один вдумчивый и культурный человек, переживший лиенцские дни весны 1945 года, говорит:
«Несомненно, весь план этой трагедии целиком принадлежит большевикам. Он выработан матерыми специалистами в застенках НКВД!.. Он слишком жесток, чтобы его можно было приписать англичанам; от него веет глубоким знанием психологии русского человека, которая чужда холодным бриттам.
Задача ведь была нелегкая даже для сатаны. Вопрос шел о жизни и смерти тысяч казаков, которые, как известно, умеют дорого продавать свою жизнь. С другой стороны, известно, что сатана не любит расходовать кровь своих верных слуг. Было и еще одно обстоятельство: среди казаков было немало таких, которых необходимо было взять живыми, чтобы насладиться их мучениями, а, может быть, ценою сверхчеловеческих пыток, выжать из них нужные сведения.
Попутно выполнением этого плана достигалась еще одна цель — насолить своим союзникам англичанам, будущее столкновение с которыми в то время считалось неизбежным…
Что же проще? Нужно сделать возможно больше гнусностей и подлостей и все это записать «на текущий счет англичанам». Сразу убиваются два зайца: достигается поставленная цель и вбивается клин между англичанами и русским народом… А если при этом будет опозорен и замазан мундир английского офицера, это только неожиданный «процент» на невложенный «капитал».
Дьявольский план готов и, благодаря близорукости «дальновидных» англичан, все шло, как по маслу».
Автор этих строк говорит только о казаках, с которыми он пережил черные дни, но слова его должно обобщить с русской трагедией весны 1945 года в целом.
Прошло более двадцати лет с этого мрачного времени и сейчас стало ясным то, что не было видно тогда, как оно происходило. Подготовка предательства велась заблаговременно, в течение нескольких лет.
Яркое доказательство тому — пример с лагерями РОА. Два огромных лагеря — Мензинген и Хойберг по своему местоположению совершенно открытые, существовали долгое время. Нет никаких сомнений, что они были отлично известны союзному командованию. Через них чуть не ежедневно пролетали огромные соединения воздушных сил союзников, однако они никогда не бомбардировали эти лагеря.
Если в течение 48 минут мог быть уничтожен огромный город Дрезден, то для уничтожения десятков тысяч солдат РОА в этих двух лагерях понадобилось бы времени и того меньше. Однако их не трогали. По-видимому, уничтожение не входило в планы — их намечено было взять живьем…
В связи с перелетами союзной авиации через эти лагеря, вспоминается упорно передававшийся из уст в уста слух, что, якобы, англичанами был сброшен с пролетавшего аэроплана вблизи лагеря Мензинген, тюк с нарукавными знаками РОА, вытканными на шелку.
Другой пример продуманной и тонко проводимой провокации — внушение русским людям, что все антикоммунисты, сражавшиеся против большевиков на стороне немцев, понадобятся после того, как западные союзники, закончив с немцами, обратят оружие против теперешних своих союзников — большевиков.
Это велось настолько убедительно и тонко, что и штаб РОА и сам Власов тому верили и способствовали распространению этой версии.
Офицер Русского корпуса Н. Безкаравайный, оказавшийся после окончания войны в районе 15-го Казачьего кавалерийского корпуса и выданный большевикам с казаками 4-го Кубанского полка, которому удалось бежать из Сибири, в своих воспоминаниях, печатаемых в журналах «Епархиальные Ведомости» и «Наши Вести», пишет по этому поводу так:
«Меня положительно уверял в штабе А. А. Власова начальник пропагандного отдела, что генерал Власов имел связь с Черчиллем, который обещал ему помощь после окончания Мировой войны для борьбы с красными».
Лично мне (генералу В. Г. Науменко. — П. С.) при одном из наших последних свиданий, генерал Власов сказал, что у него есть договоренность с союзниками и, если бы я или казаки, по приходе их, оказались в затруднительном положении, то чтобы говорили, что мы принадлежим к организации Власова.
Мало того, он указал мне район Австрии, в котором должны к концу войны сосредоточиться части РОА, Русский Корпус, казаки 15-го Казачьего корпуса и Казачьего Стана.
И действительно — движение в этом направлении 2-й дивизии РОА и выход казаков Казачьего Стана из Италии, как будто это подтверждали.
Таким образом, тонко проведенная психологическая подготовка способствовала усыплению бдительности со стороны русских людей и вливала в них надежду на продолжение борьбы с большевиками с целью освобождения нашей Родины от них.
Это подготовка заблаговременная; она продолжалась до последних дней перед началом выдач.
Нам всем известен обман офицеров Казачьего Стана приглашением их «на конференцию», под видом которой были вовлечены в ловушку свыше двух тысяч казачьих офицеров; но мало кому известен классический пример предательства, имевший место в 15-м Казачьем кавалерийском корпусе.
Об этом председатель суда 1-й Казачьей дивизии А. Сукало в своей статье «Последние дни 1-й Казачьей дивизии 15-го корпуса» говорит так: «… Еще через день (24 мая), по инициативе англичан, в присутствии одного из видных офицеров 34-й пехотной дивизии — полковника, состоялись выборы Походного атамана казачьих войск».
Н. Безкаравайный, о котором мы упоминали ранее, об этом случае говорит подробно: «Вышли на огромный двор, где стояли представители всех казачьих полков. Раздалась команда «смирно». Генерал поздоровался и объявил съезд открытым. Начались выборы Походного атамана…»
Далее Безкаравайный говорит о самих выборах. Избран был генерал фон Паннвиц.
«… В своем кратком слове, в котором он благодарил за избрание, генерал фон Паннвиц сказал:
— Вот представитель британской армии. Он приехал передать вам решение британского правительства. Он не умеет говорить по-русски, поэтому я буду переводчиком».
Я все время стоял рядом, — говорит Безкаравайный, — и наблюдал за молчаливым представителем. Мне показалось, что он очень хорошо понимает по-русски и ко всему внимательно прислушивается.
«Дорогие казаки, — начал переводить генерал, — Британское правительство берет вас под свое покровительство. Пусть никто не думает и не верит слухам, что вас будто бы передадут Сталину. Британское правительство решило перевезти вас в Австралию и Канаду. Пока мы еще вас не знаем и просим вас быть дисциплинированными и подчиняться вашим командирам. Своею дисциплинированностью вы опровергнете брошенное вам обвинение советами, что вы, будто бы, не армия, а банда!»
Громкое «Ура» британскому правительству из уст казаков оглушило Альтгофен. Представители казаков выступили и обратились к английскому офицеру с просьбой: «Благодарим английское правительство и просим, чтобы куда нас ни отправят, держали бы нас компактно и не нарушали бы наших казачьих традиций».
— Хорошо, — ответил представитель, — я передам вашу просьбу моему правительству и еще раз прошу вас быть дисциплинированными, чтобы нам не краснеть за вас.
Опять громкое продолжительное «ура» было ответом на эти слова.
Это происходило 24 мая 1945 года, между тем как накануне, то есть 23 мая, в Вене представитель английского командования генерал Александер и представители советского командования подписали соглашение по которому англичане обязались передать казаков Советам.
А дальше все пошло «гладко».
Через день, то есть 26 мая, был арестован только что избранный Походный атаман генерал фон Паннвиц. 28 мая отделены офицеры от казаков и на следующий день переданы советам, а затем им были переданы и казаки.
Как искуссно была проделана эта комедия с «выборами» Походного атамана, видно из того, что сам Паннвиц поверил англичанам, так как еще накануне своего ареста он объезжал казачьи полки корпуса и передавал им слова представителя Его Величества короля Англии.
Заканчивая этот краткий обзор заблаговременной подготовки предательства, надо остановиться на том факте, что части Казачьего корпуса, Казачьего Стана и горцев, сосредоточенные на юге Австрии в Кернтене, были обезглавлены в один и тот же день — 28 мая 1945 года, когда офицеров Стана пригласили и вывезли «на конференцию», горцев — «представляться» высшему английскому командованию, а офицеров Казачьего корпуса просто заключили за проволоку лагеря Вайтенсфельд.
Уже одно это обстоятельство показывает, как тщательно был обдуман и подготовлен план предательства и как искусно он проведен в жизнь.
И вместе с тем, он говорит о том, до какого низкого морального уровня пали те, кто проводил этот план в исполнение.
В. Г. Науменко
<…> Одиннадцатилетний внук мой в это время (во время выдачи, 1 июня. — П. С.) находился в другом месте толпы и вот что он видел: один солдат, подбежав к толпе и подхватив на руки шестилетнего мальчика, быстро понес его к грузовой машине и бросил в кузов. Мать этого мальчика бросилась вслед и, когда она подбежала к машине, то солдат схватил и ее и тоже бросил в кузов. Муж женщины, увидев эту печальную картину, побежал выручить их и тоже был схвачен и брошен в машину. Отец и мать этой женщины и 9-летний сын находились в другом месте толпы и о случившемся ничего не знали. Брошенные в машину, в этот же день были увезены поездом, а вечером мой внук рассказал оставшимся о виденном им. Остались старик и старуха, двадцатилетний сын и девятилетний внук. Старик — старый эмигрант из Югославии, казак станицы Бессергеневской Донской области Павел Михайлович В., увезенный зять — Л.
Здесь интересно отметить, что в 1947 году, уже в лагере Сан-Мартин, около Виллаха, Павел Михайлович получил от вывезенной дочери письмо, посланное из Сибири в Югославию на имя оставшейся в Сербии второй дочери. Вывезенная дочь пишет, что по передаче их Советам советчиками началась сортировка. Мужчин отделили в одну группу, женщин в другую, а детей в третью. Они больше друг друга не видели. И что находится она там в том платье и белье, в котором ее бросили в машину в 1945 году.
Дочь моя, проводив 28 мая мужа «на конференцию», 1 июня тоже находилась в толпе молящихся. При движении толпы, она как-то оказалась на краю ее с шестилетним сынишкой на руках. К ней подбежал англичанин и схватил ее за руку, таща из толпы. Она, с перепугу не зная, что делать, крикнула сынишке: «Боря, молись Боря, молись!»
Боря часто-часто начал креститься. Солдат остановился, а затем, махнув рукой на мальчика, отошел. Дочь и внук мои остались целы…
На эту траурную литургию также пришла Лидия П., тоже проводившая мужа «на конференцию» и готовящаяся стать матерью. Она хотела причаститься, но не успела. Колыхнувшаяся толпа так сдавила ее, что у нее начались родовые схватки. «Добросердечные» англичане отправили ее в Лиенц, в больницу, где она и разрешилась двумя мальчиками, из которых один умер, а другой выжил… Но грусть матери по утраченному 28 мая мужу отразилась на лице ребенка — он редко когда улыбается.
<…> Когда вышли в поле, то и здесь танки окружили толпу. Некоторые из них направили свой быстрый бег на нее. Но толпа вся, как один человек, став на колени, пела священные песни, взывая к пресвятой Богородице: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Особенно памятна молитва одного мальчика, лет восьми-девяти. Сложив свои ручонки вместе и поднимая их к небу, он истеричным, душу раздирающим голосом кричал: «Господи! Да за что же Ты нас наказываешь? Господи, помилуй нас! Да спаси же нас!»
Эту молитву его я и сейчас не могу вспоминать без слез.
А вон казачка, нервы которой не выдержали, поднялась из толпы с двумя детьми и поспешно направилась к мосту через Драву. Солдат, думая, что она уходит через мост в лес, погнался за нею. Но она, достигнув моста, побросала одного за другим детей в Драву, а затем и сама последовала за ними.
Гнавшийся за нею солдат остолбенел.
Когда о. Анатолий Батенко вел переговоры с тем начальником, что говорил через рупор, в это время из лагеря бежал к толпе вахмистр К. (казак станицы Кочетовской Донской области), весь залитый кровью, полуголый. Оказалось, что его в лагере схватили солдаты, но он вырвался, оставив в их руках свою тужурку. На бегу его догнал солдат и оглушил по голове дубиной. От удара К. упал, но быстро поднялся. Его снова схватили солдаты за руки. К., сильно рванувшись, оставил им свою рубашку и выбежал из лагеря в поле. Солдаты его не преследовали. Здесь, около толпы, английский санитар хотел сделать ему перевязку разбитой головы, но он, прокляв его и все английское командование, перевязал сам голову носовым платком, вынутым из кармана брюк. В этот день, как и вся оставшаяся толпа, он был цел, а затем — неизвестно.
Второго июня рано утром я служил литургию на правом берегу Дравы, среди елок. Напутствовал, причащал и благословлял на уход в горы…
И вот тут мы были свидетелями ужасной драмы. На берегу реки послышались страшные крики. Мы подбежали к берегу и увидели, как по реке стремительно плыли трупы..
Впереди плыла молодая женщина с привязанным к груди ребенком. Ребенок захлебывался водой и взмахивал ручонками, а мать его еще имела силу поднимать голову и смотреть (плыла она на спине, головой вперед по течению) вперед — против себя: плывут ли вслед за ней те, кто бросился в реку после нее. И действительно, за ней плыли еще два захлебнувшихся трупа. А по берегу бежал английский солдат с длинной палкой, видимо, желая спасти утопающих. Но плыли они далеко от берега и шест солдата их не доставал. Все же он не отставал от плывущих и бежал по берегу. Его надежды увенчались успехом. Ниже по течению мать с ребенком прибило к берегу и солдат вытащил их из воды. Ребенок был мертв, а мать еще живая была доставлена в больницу. Здесь она заявила, что напрасно трудились для ее спасения, так как она приняла большую дозу морфия и по той же дозе дала всем своим спутникам. В больнице она умерла.
Это была кубанская казачка, женщина-врач Воскобойникова, ее ребенок, мать и сестренка 14 лет. Так некоторые предпочли смерть в Австрии возвращению к советам.
Протоиерей Тимофей Соин
Лагерь смерти, слез и страданий многотысячных обитателей его — лагерь Пеггец около Лиенца войдет в историю казачества и потому не лишены интереса последующие дни его существования, начавшие после драмы 1 июня 1945 года.
Вслед за кратким периодом комендантства о. Анатолия Батенко, англичанами был назначен на его место старый эмигрант из Белграда, некий Константин Шелихов. Не к чести и русскому его достоинству нужно сказать, что он проводил политику майора Дэвиса в вылавливании новых эмигрантов, так называемых «советских подданных».
Сколько слез, проклятий и ненависти, сколько страха и вынужденных побегов несчастных русских людей, именовавшихся Шелиховым «советскими», лежит на его душе…
Люди не ведали покоя ни днем, ни ночью, уходили по ночам в леса, зная, что по указке Шелихова англичане устраивали ночные облавы по баракам и искали «подданных СССР».
Однажды майор Дэвис приказал составить списки всех жителей бараков с указанием их подданства. И здесь Шелихов, зная, что почти все новые эмигранты добились всеми правдами и неправдами документов из Польши, Югославии и других стран, чтобы попасть в «старые эмигранты», он, Шелихов, ревностно принялся разоблачать этих несчастных, отбирая у них эти спасительные документы, и помечал их в списках как «советских»!
Сам Шелихов самозванствовал, выдавая себя сначала за полковника, а когда ему угрожала опасность вывоза офицерами на «конференцию», он, неожиданно для всех, стал именовать себя «инженером», хотя в Белграде был простым чертежником в геодезическом бюро.
Заслужив своей предательской деятельностью и кражами английского имущества со склада лагеря общее презрение и ненависть, Шелихов, наконец, был изгнан англичанами из лагеря, предварительно сместившими его с комендантской должности в конце 1945 года.
После него комендантом был назначен сербский капитан Лакич, бежавший из титовской Югославии. Лакич, будучи сербом, чужим человеком, однако, не по примеру русского человека Шелихова, был большим другом всех русских жителей лагеря, пополненного к тому времени словенцами и хорватами, эмигрантами из Югославии.
Несмотря на то, что лагерь Пеггец после 1 июня 1945 года был объявлен англичанами лагерем старых эмигрантов, Лакич всеми мерами и силами старался прикрыть новых эмигрантов, еще не выловленных и не высланных Шелиховым, зная, что документы этих новых «югославов» были «липовыми».
Все знали о печальной участи высланных Шелиховым новых эмигрантов: все они, если не успели бежать в леса и окрестные австрийские села, были водворены в «советский лагерь», расположенный на поляне под селением Дользах (в четырех километрах от Пеггеца на Обердраубург).
Над этим лагерем развивался красный советский флаг, по ночам лагерь освещался многими прожекторами и охранялся вооруженной английской стражей. Судьба этого несчастного лагеря, жертв Шелихова, была та же, что и судьба выданных 1 июня.
Капитан Лакич. зная все это, проявил полное бесстрашие перед майором Дэвисом и объявил, что в лагере Пеггец все русские — старые эмигранты.
Движимый патриотизмом, любивший свою порабощенную Югославию, капитан Лакич недолго, к общему сожалению, оставался комендантом лагеря и ушел, как он говорил, на дальнейшую борьбу против Тито «в шуму» то есть в лес…
После капитана Лакича коменданты менялись довольно часто, так как англичане ввели выборную систему для должности коменданта лагеря. Но облавы и обыски англичан с целью вылавливания новых эмигрантов и не явившихся на «конференцию» офицеров продолжались до средины 1946 года.
К середине 1946 года стали поговаривать о том, что лагерь Пеггец передается городскому управлению Лиенца под строительное производство города. И в декабре, под Николин день, в двадцатиградусный мороз русские жители были погружены в скотские вагоны без отопления и продовольствия и отвезены в лагерь Шпиталь. Расстояние до этого лагеря было всего около сорока километров, но везли несчастных беженцев голодных и полузамерзших десять часов. В пути двое детей замерзли до смерти.
Все остальные жители лагеря Пеггец — словенцы и хорваты, не были выселены из Пеггеца так безжалостно в зимнюю стужу, а оставлены были там до весны. И здесь сказалась ненависть майора Дэвиса с его «солдатским долгом», бесчеловечностью и террором к беззащитным русским обитателям лагеря Пеггец.
С декабря 1946 года в лагере Пеггец уже не оставалось русского населения, а лишь позже туда вселилось в полупустые бараки несколько русских и казачьих семейств, члены которых работали на деревообделочном производстве новых владельцев лагеря — австрийцев.
Так кончил свои мрачные дни трагический Пеггец и только оставшееся казачье кладбище служит укором палачам за содеянное ими злодеяние.
Бывший комендант 10-го барака:
Обвинения, выдвинутые в настоящей статье против бывшего коменданта лагеря Пеггец Константина Шелихова слишком тяжелы, так как предательство является одним из тягчайших грехов человека. Но, к сожалению, те же сведения о его деятельности подтверждаются и другими жителями лагеря.
Единственным плюсом деятельности господина Шелихова является то, что за время его комендантства и при его участии жителями лагеря Пеггец был сооружен первый памятник на лиенцком кладбище в виде большого белого креста, поставленного на высоком пьедестале.
Тарусский — псевдоним журналиста и писателя Рышкова, сына известного в России драматурга Виктора Рышкова. Здесь приведен отрывок из статьи В. Орехова в журнале «Часовой» № 275/6.
<…> Мы встретились с Евгением Викторовичем Тарусским в Италии в апреле 1945 года. Он находился тогда в одной из «казачьих станиц» и не принимал почти участия в малознакомой ему казачьей жизни того смутного времени. Он говорил мне, что выехал из Берлина в феврале и на вопрос о дальнейших планах ответил, что хочет разделить «общую судьбу». Впрочем, никаких иллюзий насчет этой судьбы он не питал и был уверен в ее трагическом исходе.
И вот спустя два месяца после этой встречи и почти месяц после капитуляции я снова увидел Евгения Викторовича, но уже в Австрии, в городе Лиенце, в момент сбора казачьих офицеров для поездки на пресловутое «совещание с участием маршала Александера».
Уже тогда был ясен смысл этой затеи, но люди, скрепя сердце, все же не ослушались приказа, заставляя себя и других поверить англичанам. Приказ гласил, что на совещание должны явиться все офицеры: исключение составляют больные и старики.
При посадке в автобус я сказал Евгению Викторовичу:
— А зачем Вы едете?
Улыбаясь, он посмотрел на меня и спросил:
— Вы что же, зачисляете меня в разряд «стариков и больных»? Или, может быть, офицером не считаете?
Итак, мы поехали на это роковое совещание. Поехали и старики и больные, даже два священника значились в числе отъезжавших. Через два часа мы уже были в лагере за тремя рядами колючей проволоки, окруженные пулеметами и танкетками. Когда стемнело, был объявлен приказ о том, что все мы будем отправлены «на родину».
Кто-то предложил писать протест, послать телеграммы правительствам Америки и Англии, Красному Кресту. Кто-то истерически кричал, что располагает нансеновским паспортом и поэтому не может быть выдан большевикам.
Я стоял у барачного окна и смотрел на пулеметчиков на вышках, на танки у ворот, на ярко освещенный двор и черную массу недалекого леса. Подошел Евгений Викторович.
— Вот и конец, — сказал он тихо, словно ни к кому не обращаясь.
Мне было почему-то невыносимо жаль этого седого и тихого человека, одинокого и усталого. Захотелось чем-то ободрить его, не верящего в успех петиций и телеграмм, которые шумно составлялись в соседней комнате.
Может быть, поэтому я начал нервно и, думаю, невразумительно толковать о том, что, дескать, не все еще пропало, что можно попытаться убежать в пути, что, может быть, еще англичане смилуются и т. п.
— Это еще не конец! — закончил я свою тираду.
Не расслышав, Евгений Викторович переспросил, приложив знакомым жестом руку к уху. Я повторил. Он покачал головой и убежденно сказал, что это — конец.
— А вам дай Бог удачи. Вы молоды и здоровы.
Евгений Викторович покончил с собою на рассвете. Я видел его мертвого, уже остывшего. Звали врача — англичанина. Врач не пришел. Зачем ему было приходить к отверженным! Тогда мы вынесли мертвого к воротам, где стоял танк и толпились англичане. Никто из них не обратил на это никакого внимания.
… Всходило солнце. Все стали на молебен перед отправкой на верную смерть. А у ворот осталось лежать на дорожном песке тело честного русского офицера и борца за Русскую Честь.
Ю. Т.
О судьбе этого полка помещен в первой части книги очерк М. Алексеевича, где сказано, как 3 июня полк был окружен англичанами в лагере и вывезен без сопротивления.
Автор настоящей статьи, остававшийся вблизи лагеря полка, говорит совершенно определенно, что казаки 1-го Конного полка заблаговременно ушли в лес, а 3 июня были вывезены лишь семьи некоторых казаков, не принадлежавших к составу полка, находившиеся в его районе.
<…> Вечером 2 июня в расположение нашего полка подъехал на легковой машине английский офицер и с ним переводчица.
Так как командира полка вместе с офицерами забрали 28 мая, встретил его донец-подхорунжий, исполнявший обязанности командира полка. Переводчица передала ему распоряжение английского офицера, чтобы завтра, 3 июня, полк был готов для отправки в СССР.
В ответ на это временно командовавший полком подхорунжий просил передать офицеру, что завтра утром из нас здесь ни одного человека не будет, и лучше не трудитесь приезжать.
Переводчица перевела это майору, который ответил:
— Я передаю распоряжение, а дальше дело их.
И уехал. К вечеру все казаки разбились на группы и, бросив лошадей, подводы, палатки и все свое имущество, ушли в лес.
Жалко им было расставаться с лошадьми, и пока было видно, они оглядывались на лагерь, мысленно прощаясь с ними.
К вечеру в лагере остались я да еще два казака. Смотрим, подходит английская машина. Подошла к помещению штаба, и солдаты, приехавшие на ней, видя, что в лагере нет никого, сбросили продовольствие и уехали.
После их отъезда мы вышли из укрытия, в котором находились, подошли к продуктам и взяли, что нам надо было. С наступлением темноты мы заметили над лесом дымки — то ушедшие казаки готовили себе вечерю. Нам стало жутко, но все же мы решили переночевать в лагере, предварительно наметив находившееся поблизости большое поле пшеницы, в котором решили с утра залечь.
Когда уже стемнело, к нашему штабу подъехал немец-переводчик. К нему подошел мой станичник Федор П. и спросил, что ему нужно. Тот ответил, что англичанам надо человек двадцать для сбора лошадей. Федор ответил, что соберет нужное количество казаков, и записал всех своих станичников. Нас было 26 человек и шесть, в том числе я, оказались не записанными. После отъезда переводчика решили в лес не уходить, а к утру собрать оттуда станичников.
Я пошел в свою палатку, но мне не спалось — боялся, что просплю зарю и меня схватят спящим. Ночью слышал разговоры наших беженцев-казаков и женщин. Они тоже решали, как быть: некоторые намеревались уходить в лес, другие — ехать в СССР.
Утром я разбудил своего приятеля, который спал в стодоле, и мы с ним пошли к нашим ребятам, которые собрались в соседнем стодоле. Всего нас собралось 26 человек. Ну, будь что будет! — решили все и начали собирать лошадей.
Солнышко взошло, и мы с опаскою посматривали в ту сторону, откуда должны были прибыть машины за людьми, боясь, как бы и нас не побросали в них.
Вскоре показалась колонна из двадцати грузовиков, впереди которой, на легковой машине, офицер. Всего прибыло человек сто вооруженных английских солдат.
Найдя лагерь пустым, а в нем разбросанные брички, седла, одежду и прочее, солдаты слезли с машин, остановившихся у края лагеря, и начали рыться в барахле, переворачивая его винтовками, потом стали рыться в бричках беженцев.
Мы наблюдали издали. Слышим, зовут нас. Мы подъехали на лошадях. Здесь нам прочли список казаков, назначенных для сбора лошадей, уже не 20, а 46 человек, в который вошли и мы шестеро.
К вечеру собрали до тысячи лошадей, были и коровы, и верблюды. Людей набралось, вместо 46 человек, до сотни. Англичане отделили нас — 60 человек — и сказали, что повезут к другому табуну, находящемуся ниже по реке. Подошли машины. Мы погрузились, а сами боимся, как бы вместо табуна нас не погрузили в вагоны и не отправили бы к «отцу народов».
Четыре машины везут нас по-над полотном железной дороги. Стражи нет. Подвезли к какому-то стодолу и выгрузили. Туда же привезли продовольствие.
Оказалось, что здесь собрано до двух тысяч лошадей горцев, охраняемых 40 донцами. Старшим был у них Остахов. Помещались они в другом стодоле на той же поляне.
По приказанию англичан наша группа приняла от них табун. Они же оставались тут еще три дня, не зная, что с ними будет.
Вечером последнего дня им объявили, что завтра их повезут для охраны другого табуна. Действительно, на четвертый день утром пришли машины. Донцы погрузились. Их повезли по шоссе, потом свернули к полотну железной дороги, к товарным вагонам. Для них стало ясным, что их хотят отправить в СССР, и они начали, спрыгивая с машин, разбегаться. По бегущим англичане не стреляли. Все же часть казаков попала в вагоны. Англичане погрузили в вагоны вещи разбежавшихся казаков. Погруженных отправили в СССР.
Переводчик относился к нам очень хорошо. Он видел, что к нам приходят из леса люди и предупредил, чтобы были осторожными и чтобы вновь прибывающие не показывались на глаза лейтенанту.
Когда были соединены все табуны, то старшим над ними остался лейтенант Томсон. Он дал часть лошадей во временное пользование жителям, а старшим в табунах приказал отделить лошадей слабых и больных, что и было исполнено. Потом пришла машина и начала копать ров в три метра глубиной и девять метров шириной, очень длинный.
Мы сначала не понимали, для чего он понадобится, и узнали лишь тогда, когда англичане приказали завести в него всех лошадей в количестве одной тысячи и всех верблюдов. Всех их перестреляли, после чего машина засыпала ров и заравняли землю. Все оставшиеся казачьи коровы были перерезаны.
Девятого июля к нам приехал лейтенант и спросил, нет ли между нами хорошего шорника, если есть и желает, то он будет при английской команде оправлять седла.
Хорошо зная это дело, согласился я.
Оказывается, что у англичан уже работают один шорник (кабардинец) и ветеринарный фельдшер. Кроме того, шесть человек смотрят за восемью лучшими лошадьми, отобранными лейтенантом.
Семнадцатого июля всех нас вместе с лошадьми перебросили в Клагенфурт, где стоял 4-й Гусарский полк имени Королевы. При этом полку оказалось еще 23 лучших казачьих лошади, а всего, с приведенными нами, оказалось 41. Их также обслуживали казаки. Кроме того, в этом полку 11 казаков работали на кухне.
Наш лейтенант вернулся к табунам и, как потом мы слышали, лошади были куда-то отправлены в сопровождении английских солдат, а казаки распущены и поступили на работы — кто к крестьянам, кто на железную дорогу, кто на лесные работы.
Гусарский полк (а с ним и мы) несколько раз менял стоянку и оказался 30 октября в Триесте. Нам, казакам, работавшим при полку, было предложено подписать контракт на год, что мы и сделали. Нам выдали английскую одежду и предупредили, что когда мы выходим из расположения полка в город, чтобы не говорили по-русски, так как там есть советские офицеры и солдаты и они не должны знать, что мы находимся в английском полку.
В марте 1946 года нам предложили заполнить анкеты. Добрая душа-переводчик предупредил, чтобы ни в коем случае не писали, что мы военные, а цивильные. Мы так и сделали.
Второго апреля вечером нам объявили, что завтра всех нас — казаков, повезут смотреть за лошадьми в другой полк. У нас зародилось сомнение — не везут ли нас для выдачи советчикам.
Действительно, 3 апреля утром нас посадили в грузовые машины. С нами офицер и переводчик. Тревога наша усилилась, когда при выезде нашем из ворот два английских офицера бросили нам в машины пачки сигарет.
Когда отъехали от Триеста 70–80 километров, машины остановились в чистом поле. Нам выдали по 130 сигарет, мыло, зубные щетки, расчески. Двинулись дальше. По дороге, в Венеции, нас покормили. Дальше двигаемся медленно. Видимо, англичане не торопятся. Мы не понимали, в чем дело, и поняли только около десяти часов вечера, когда машины подъехали к воротам палаточного лагеря за проволокою. По-видимому, англичане боялись, что, увидев лагерь днем издали, мы разбежимся.
Нас подвезли к лагерю Римини, ставшему впоследствии известным по кровавой выдаче из него русских антибольшевиков.
На следующее утро мы увидели, что находимся в огромном лагере, в котором разбиты тысячи палаток. Все они разделены проволокою на клетки, из которых каждая имеет свой номер. В первой клетке находилось 13 тысяч галичан, во второй — немцы, причем чины СС были отдельно.
Дня через три нас перевели из транзитной палатки в национальную клетку № 7, в которой находились люди разных национальностей.
Лагерь охранялся поляками. Кругом вышки с их часовыми. Вне лагеря — прожекторы, которые освещают его по ночам сильным светом.
Казак 1-го Конного полка С. Е. Б.
(Казаки эти были свидетелями выдачи, но сами избежали горькой участи благодаря доброму совету немца-переводчика, предупредившего их написать в анкете, что они цивильные люди.)
Статья бывшего члена Кавказского комитета, созданного беженцами под Лиенцем. (Информационный бюллетень Представительства Российских эмигрантов в Америке. № 3, июнь 1958 года.)
<…> Прежде всего, следует напомнить и о так называемых «немецких ошибках» (в период завоевания германской армией Северного Кавказа в 1942–1943 гг. — Я. С).
Среди немецкой военной администрации были лица, которые всячески старались покровительствовать бывшим членам коммунистической партии, мотивируя эту свою политику тем, что, мол, бывшие советские администраторы — члены партии, комсомола и прочие, вплоть до энкаведистов, лучше знают советскую действительность и располагают опытом «работы».
Нужно подчеркнуть, что и местные руководители освободительной борьбы не возражали против того, чтобы тех, кто честно раскаялся в своих прежних грехах и хочет стать борцом за свободу своего народа против большевизма, не подвергать излишним репрессиям. Но они категорически отвергали примитивно-утилитарный подход к оценке бывших советских людей и допущения их к руководящей работе. На этой почве было немало стычек на местах с немецкими администраторами.
Но, к сожалению, верх обычно брали немецкие администраторы. Так, в городе Нальчике (Кабарда) они посадили в качестве бургомейстера партийца-профессора, бежавшего из Ленинграда. Городскую полицию возглавил партиец, подобранный немцами буквально на дороге. Неудивительно, что такие люди вели борьбу не против большевиков, а против антикоммунистов. Нальчикский административный аппарат весь был превращен в большевистский подпольный штаб, который потом, почувствовав угрозу ареста, сбежал. Таких я мог бы привести сотни. Немцы наивно полагали, что они «используют» бывший советский административный аппарат и его руководителей в своих интересах, но на самом деле пятая колонна использовала их в своих целях. Советское подполье все шире разворачивало свою сеть, насаждая «перебежчиков» повсюду — в штабах, на должностях переводчиков, поваров, секретарш, которые занимались всеми видами диверсий, включая и провокационные массовые аресты крестьян как «партизан».
В селе Чикола (Осетия) «секретарша» коменданта в одну ночь заставила арестовать около трехсот крестьян, которых с трудом удалось освободить. Советские лазутчики, проникавшие в немецкие военные штабы и части, нередко провоцировали конфликты между населением и армией. В селе Сурх-Ди-гора ими был спровоцирован такой конфликт между немецкими танкистами и сельчанами, который чуть не кончился разгромом села. Охрана военнопленных в лагерях почти полностью находилась в руках «раскаявшихся» энкаведистов, которые жестоко мстили пленным. В Георгиевском лагере (Северный Кавказ) был «барак офицеров», который представлял собою отдел НКВД, поставлявший немцам «военных-добровольцев» — офицеров.
Вполне естественно, что не была органами НКВД упущена и «работа» среди той массы, которая двинулась вместе с отступавшей германской армией с родины. Данные показывают, что еще в Симферополе руководство некоторыми национальными группами беженцев уже находилось в руках советских агентов. Отсюда, из Симферополя, а потом и из Белоруссии, отправлялись списки беженцев в органы НКВД.
Вот тут уже выступает на сцену так называемый сепаратизм в лице тех организаций кавказцев, которые окружали «Остминистериум».
Дело в том, что сами горские народы отвергли «представителей» сепаратистов, прибывших с Северного Кавказа с германской армией в качестве «консультантов и посредников» между немцами и местным населением. Выслушав на одном митинге такого «представителя» Северо-Кавказского комитета, изложившего свою «программу» будущего, горцы заявили немцам, чтобы к ним не посылали больше таких «освободителей». И немцы вынуждены были считаться с мнением народа. Представители «Берлинских комитетов», в частности Северокавказского комитета, немцами держались в стороне от народа, редко кому из них удавалось попасть в гости к местному населению («на банкеты»).
Взаимоотношения армии и местного населения регулировало руководство местной освободительной борьбой. Видя это, сепаратисты стали на путь «смычки» с советскими элементами, оказавшимися в поле их зрения и вместе с ними начали с помощью немецкой военной администрации и связей в «Остминистериуме» борьбу против местных антикоммунистов, их организации и руководства.
Так, во главе беженской массы, которая также отвергла сепаратистских «фертреторов», берлинские «комитеты» при помощи «Остминистериума» стали насаждать угодных им лиц из немцев и советских элементов, приспособившихся к беженцам. В конечном итоге беженцы, в том числе и те, которых посадили в «итальянский мешок», оказались сжатыми в кулаке своих «освободителей». Политическое руководство оказалось у нацистских «либералов» из немцев, военное и административное руководство в руках агентуры — советских лазутчиков, из которых некоторые были милостиво введены даже в состав Северо-Кавказского комитета и возглавили пропагандные органы.
Таким образом, еще до своей встречи с англичанами под Лиенцем, беженцы оказались в руках большевиков, которые, кстати говоря, даже во внутренней жизни беженцев восстановили «классовые» отношения, составили свою «платформу», положив в ее основу устав советских кооперативных организаций, уже «назначили» людей на посты в будущем своем «Северо-Кавказском государстве» и прочее. Одним словом, распоясавшийся энкаведист цинично забавлялся, глумясь над своими жертвами. Была сделана даже попытка «отобрать» полностью у Берлинских комитетов и политическое руководство.
Нужно ли говорить о том, что советское руководство беженцами не ограничивалось одними лишь легальными методами борьбы. Почти весь беженский полк, созданный для самоохраны, был передан Тито в самый опасный для беженцев момент, когда беженцы действительно нуждались в охране. Но дело не только в том, что беженцев оставили без охраны. Среди беженцев действовала так называемая молодежная организация советов, которая связалась с красными, возглавлявшимися неким майором Ивановым, в горах. Когда эта подпольная организация была разоблачена в лице одной из своих групп, то разоблаченные стали утверждать, что они «пошли к бадольевцам, а попали нечаянно к майору Иванову». Некоторых из этих лазутчиков беженцы судили своим судом, но большинство из них суда избежало.
События после капитуляции Германии не давали больше возможности вести в должной мере борьбу против советской пятой колонны среди беженцев. Вслед за капитуляцией немцев было сменено руководство беженцами, но было уже поздно. Сами советские лазутчики стали снимать свои маски и действовать открыто. Один балкарец заявил прямо: «я герой Советского Союза, был прислан для работы среди беженцев». Сепаратисты тоже откровенно заявляли англичанам: «Мы ничего общего не имеем с этим народом», и отделились от беженцев. Их руководители вообще не сочли нужным в столь драматический момент показаться беженцам. Советская пятая колонна подбросила к беженцам свою комсомольскую группу пропагандистов, состоящую из молодых, красивых как на подбор, девушек, которые влезли почти во все беженские шалаши. Вскоре рядом с беженцами на территории их лагеря появился лагерь возвращенцев, над которым был поднят советский флаг и откуда доносились советские песни. Остатки дивизии Улагая были «обезоружены» этими девушками и перешли в советский лагерь. Руководители и члены «молодежной организации», которая состояла отнюдь не из одной молодежи, начали готовиться к тому, чтобы любыми средствами заставить беженцев вернуться на родину. Руководство освободительной борьбой, в свою очередь, готовилось силой преодолеть препятствия и вывести всех беженцев в свободный мир.
Но даже и в этом антикоммунистическом руководстве снова выяснились «разногласия», разжигавшиеся сепаратистскими элементами, которые «заседали» с главарями советской агентуры в правлении беженцев и пытались сыграть на том, что новое, избранное вместо отстраненного, руководство беженцами, называвшееся Кавказским комитетом беженцев, приняло в свой состав одного из членов Северо-Кавказского комитета (Берлинского) — генерала Султан Келеч Гирея.
На одном из первых же заседаний Кавказского комитета, на котором обсуждался проект обращения к союзным англо-американским правительствам, генерал Султан Келеч Гирей предложил назвать Кавказский комитет Северо-Кавказским, но это предложение вызвало такой взрыв негодования среди остальных, что генерал поспешил отмежеваться от «Северо-Кавказского комитета». После этого, на приеме в английском штабе, генерал пытался получить единоличное назначение руководителем беженцев, состоящих из различных народных групп общей численностью до 10 тысяч человек.
Все это заставило расколоться Кавказский комитет беженцев, от которого отошел и полковник Улагай.
На квартире у полковника Улагая было созвано экстренное заседание отошедшего от генерала большинства членов кавказского комитета и было решено немедленно же войти в контакт с казаками, что и было осуществлено.
Но не дремало и советское «руководство» среди беженцев. Еще в Италии оно проявило свою активность с оружием в руках. Так, перед отходом беженцев из Италии, на штаб был совершен налет «бадольевцев» (партизан), но их самих обезоружили. Тогда выступила северо-кавказская вооруженная пятая колонна, она пыталась прервать связь между казаками и горцами, выставив в момент отхода беженцев заслон в ущелье. Во время этой стычки казаки (конница) обошли советскую заставу с тыла, разгромили ее и взяли 8 человек в плен.
Эти обстоятельства предотвратили дальнейшие нападения на беженцев, которые готовились партизанами. Но в момент выдачи под Лиенцем «молодежная организация» советов снова пыталась действовать вооруженной силой, чтобы не дать беженцам уйти из лагеря. Среди беженцев советская пропаганда пустила слух, что англичане ловят всех бегущих и расправляются с ними. Однако все потом увидели, что английские солдаты сами содействовали уходу беженцев на север.
Это обстоятельство не снимает ответственности с английского руководства за трагедию беженцев, но валить всю вину за Лиенцкую трагедию только на союзников англо-американцев — это значит искажать действительность. Ялтинское и Потсдамское соглашения оправдать невозможно, но они выносились не по инициативе западных держав (ну и что? — П. С).
<…> Не менее тяжелым ударом по освободительным силам Кавказа явилась выдача на севере Европы вооруженных частей-легионов. И в этом деле сепаратисты сыграли свою роль.
Акубе Кубати
Автор статьи говорит о том, что организаторы репатриации при вывозе горцев для передачи советам не только не препятствовали, но и «содействовали уходу беженцев в леса». Возможно! Но такое отношение английских властей было исключением. Всем тем, кто пережил день 2 июня 1945 года на площади лагеря Пегтец, хорошо известно, что не только казаки, но и женщины, пытавшиеся вырваться из окружения, гибли от пуль британских солдат.
Что касается вкрапления большевиками в беженскую среду провокаторов, в частности парашютисток, то это имело место и в Казачьем Стане.
Я посетил последний раз Казачий Стан после прибытия его из Белоруссии в Италию, в район города Джемоны, в конце сентября 1944 года, то есть за восемь месяцев до трагической выдачи его населения в Австрии, на берегах реки Дравы.
Тогда я сделал подробную выписку цифровых данных о населении Стана из официальных ведомостей и списков, которые вел Штаб Походного атамана.
Всего там находилось мужчин, женщин и детей 15 590 человек. Из этого количества было: донцов — 7254, кубанцев — 5422, терско-ставропольцев — 2503, остальных — 411.
Из общего количества 15 590 человек было военноспособных — 7155, остальных, так называемого гражданского населения, то есть стариков, полных инвалидов, женщин и детей — 8435.
Военноспособные были распределены так:
Конвойный дивизион — 386,1-й Конный полк (казаки всех Войск) — 962, 1-й Донской полк — 1101, 2-й Донской полк — 1277, 3-й Кубанский полк — 1136, Терско-Ставропольский полк — 780, Запасный полк (разных Войск) — 376,9-й полк (в состоянии расформирования) — 803. Остальные в штабах и в административных органах штаба — 334.
Гражданское население распределялось по Войскам так: донцов — 3774, кубанцев — 3071, терско-ставропольцев — 1281, остальных — 309.
Эти цифры были по состоянию на 30 сентября 1944 года.
Значит, тогда всего в группе Походного атамана (в Казачьем Стане) было 15 590 человек обоего пола.
Но, кроме указанных частей, на пути в Италию находились полки 8-й и 10-й, а также полк Бондаренки из Варшавы. Численный состав этих частей штабу известен не был.
После этого, когда стал обозначаться крах Германии, много казаков и казачьих семейств направлялись в Северную Италию (куда передвинулся Казачий Стан из района Джемоны) и в долину реки Дравы после перехода Стана из Италии в район Лиенца в южной Австрии. Туда же ГУКВ, находившимся в Берлине, направлялись отдельные группы казаков и мелкие казачьи части.
Таким образом, количество населения Казачьего Стана к трагическим дням весны 1945 года увеличилось на много тысяч человек, и надо полагать, что в мае было очень близко к цифре 21 500 человек, указанной в «Истории 8-го Аргильского Сутерландского шотландского батальона», чины которого производили насильственную репатриацию казаков и их семейств из долины реки Дравы в районе города Лиенца.
В. Г. Науменко
<…> Полуцца… Название это можно найти лишь на подробной карте этой части Италии. Здесь, в Полуцца, находился штаб нашей Кавказской дивизии. В состав ее входили полки: Северокавказский и Грузинский. (Бывшие горские легионы сражались на различных участках советского фронта в рядах германской армии. Они состояли исключительно из бывших советских граждан Красной Армии. В апреле 1945 года они в количестве 500 человек через Берлин прибыли в Полуцца и предназначались для формирования Горской дивизии.)
Должность начальника дивизии временно исполнял полковник Тоерман, бывший офицер Российской Императорской армии, немец по крови, уроженец Прибалтики, впоследствии германский подданный. При нем адъютант капитан (гаупман), немец.
Дивизию эту должен был принять генерал Л. Бичерахов, но болезнь его задержала и он не смог прибыть (что и спасло его жизнь от неминуемой гибели). Северокавказским полком командовал полковник Кучук Улагай, ближайшим помощником его и командиром 1-го эскадрона был пишущий эти строки (генерал Бичерахов по окончании войны проживал в Германии и умер в доме для стариков в Ульме в 1952 году. В Германии же умер и автор настоящей статьи. — П. С).
Грузинским полком командовал князь П. Ц. Там же, в Полуцца, стоял Горский эскадрон, которым командовал бывший майор советской армии, осетин по происхождению, Т. Эскадрон был сформирован в 1942 году на территории Северного Кавказа главным образом из осетин. Этот эскадрон подчинялся непосредственно немецкому офицеру, майору Тоеру, и входил в состав нашей дивизии как самостоятельная единица.
Что касается горской беженской массы, то она была расквартирована в трех ближайших к Палуцца деревнях, итальянское население которых ушло с партизанами в горы при первом же появлении наших частей в этой местности. Отмечу мимоходом, что вся эта местность, начиная от Толмеццо и до Палуцца и дальше через перевал к австрийской границе была колыбелью красной партизанщины; но совместными энергичными мерами горцев и казаков вся дорога была очищена от партизан настолько, что с гор они уже не спускались, ибо знали, что там «конный или пеший не пройдет живой».
Не стану останавливаться на тех операциях, чисто военного характера, которые предпринимались нами против партизанских банд, но отмечу, что банды эти очень скоро поняли свою слабость в борьбе с нами в горах в обстановке, которая нам была больше знакома, чем им.
Время шло, одна тревожная весть сменялась другою. Все сильнее сжималось кольцо вокруг когда-то могучей немецкой армии. Грустно становилось немцам, грустно было и нам. Ошибки, допущенные их политическими руководителями, они поняли. Поняли, что мы были правы, и надо было воспользоваться нашими советами. Но теперь слишком поздно говорить и думать об ошибках. Надвигался «девятый вал»…
Ждать пришлось недолго, и когда в первых числах мая показались первые повозки казачьего транспорта, стало понятным, что уходить надо и нам.
Несмотря на создавшееся положение, наше немецкое начальство продолжало ожидать от своего командования соответствующий приказ о выступлении, что было совершенно бессмысленно, так как военные действия на итальянском фронте уже прекратились.
В эти дни в Палуцца было особое оживление, которое вносили горцы, приходившие сюда из окружающих сел узнать, что происходит.
Если центром для казачьего поселения в Италии был город Толмеццо, то таким же центром для горцев Кавказа считалось село Палуцца, так как там находился штаб дивизии, управление по делам горских беженцев, возглавляемое генералом Султан Келеч Гиреем, отдел снабжения продовольствием и прочие структуры. Здесь же издавалась группой горцев-сепаратистов «Газета», появление которой мы объясняли себе как следствие вынужденного бездействия этих политических дельцов-ловкачей. Существовал кафе-ресторан с билиардом и несколько питейных заведений, вино для которых поставлялось из города Удино.
Словом, была «Горская республика» в Италии, но без президента, так как «достойные» кандидаты выбрались своевременно из Берлина в Швейцарию, оставив свои народы на произвол судьбы и на «милость» английского командования.
В последний вечер перед выступлением в штабе происходило совместное заседание всех офицеров, на котором, однако, отсутствовали офицеры Грузинского полка. Вскоре появился командир этого полка полковник князь Ц., который, поздоровавшись со всеми присутствовавшими офицерами, обратился к полковнику Тоерману с заявлением, что он уходит с полком в горы и будет продолжать операции против красных партизан, а потому просит его (Тоермана) снять с него присягу, которой он был связан до сих пор.
Видимо, полагая, что такая формальность никакого значения уже не имеет, а в случае отказа князь все равно не изменит своего решения, полковник Тоерман желание его исполнил.
Когда князь, распрощавшись со всеми, вышел, я догнал его и спросил, что означает все это и какие у него планы. На это он ответил мне следующими словами:
— Меня ждет встреча с красными итальянскими партизанами, а тебя и всех вас — Красная Армия большевиков. Поэтому я и выбрал меньшее зло.
Слова князя оказались пророческими, и помнил я их всю дорогу.
Надо отметить, что грузин-беженцев в горском лагере было очень небольшое количество — единицы, и это обстоятельство позволило князю принимать самостоятельные решения.
На следующий день вытянулся транспорт горцев, влившись в нескончаемый поток казачьих повозок, путь которых пролегал через Полуцца.
Грузины ушли в горы, и впоследствии я узнал, что они были там окружены итальянскими партизанами, разоружены, интернированы, а после все были освобождены. Многие из них остались в Италии, другие выехали в разные страны. Все они остались живыми и невредимыми.
Полковник Тоерман и майор Тойер с горцами не пошли. Они исчезли из их расположения, и горцев возглавил генерал Султан Келеч Гирей.
Путь от Толмеццо до берегов Дравы уже описывался многими со всеми подробностями, и нет нужды останавливаться на этом вновь.
К моменту выхода горцев из Италии, общее число их (не считая грузин) можно выразить цифрой 5000 человек, из которых офицеров было 40–45. Некоторая часть горских и все грузинские беженцы остались на месте.
Двигались казаки, горцы, немцы, опять казаки и казалось, что нет конца этим повозкам. Многие шли пешком. Большинство даже не понимало, от какой опасности надо уходить, куда ведет дорога, по которой они двигаются, и такая неизвестность внушила им большую тревогу.
Стал я у дороги, провожаю взглядом проезжающих и проходящих, присматриваюсь к повозкам, надеясь увидеть там такую, на которой я мог бы найти место. Ждать пришлось долго и, казалось, безнадежно. Вдруг подходит грузовик, за рулем которого сидит немецкий солдат, а рядом с ним унтер-офицер. Я подал знак рукою. Машина остановилась, унтер-офицер уступил мне свое место, а сам забрался на ящики, которыми был заполнен камион.
Однако добраться до конечного пункта на машине мне удалось. Вследствие порчи она остановилась, и я продолжал путь пешком.
Наступил вечер. Впереди, у дороги, виднеются австрийские хаты. Захожу в первую из них, спрашиваю у женщины разрешение переночевать. Получив положительный ответ, я остался, но, несмотря на усталость, заснуть не мог. Слова, сказанные мне князем, сверлили мой мозг.
Утром, выйдя на кухню и поздоровавшись с хозяйкой, обратился к ней с просьбой дать мне штатский костюм, так как мне необходимо переодеться. Видимо, заподозрив что-то недоброе в моих намерениях, она ответила, что в доме костюма нет и сказала, чтобы я шел в домик, видневшийся на опушке леса, и там ждал.
Я поблагодарил и пошел туда. Здесь оказался небольшой деревянный сарайчик, каковые встречаются на огородах. Часа через два-три туда пришла девушка, которая передала мне костюм, правда, брюки были короткие, ботинки и кепи. Переодевшись, я уложил ненужные мне вещи в мешок и отдал их девушке. Себе оставил револьвер, бинокль, спальный мешок и некоторую мелочь. В таком виде двинулся дальше.
Оставалось пути примерно десять километров, как вижу сидящего у дороги казачьего офицера одного из полков. Поздоровался, присел, разговорились. Узнаю, что он старый эмигрант, «парижанин», как и я.
Пока мы беседовали, заметили, как двое, по-видимому, муж и жена, делают отчаянную попытку выкатить из луга на дорогу воз, нагруженный до отказа. Решили им помочь. Подходим — оказывается это казак. Спрашиваем, где лошадь. Он безнадежно махнул рукою в сторону и сказал, что лежит и не двигается. Помогли вытащить повозку на дорогу и докатить ее до ближайшей хаты километрах в двух, где и заночевали.
Познакомившись ближе с моим спутником, я посоветовал ему последовать моему примеру и переодеться в штатское. Он оказался дальновиднее меня и имел в своих вещах штатский костюм, в который он и переоделся. Свое офицерское обмундирование он подарил гостеприимным хозяевам.
Утром мы продолжали путь, а казак, не желая расставаться с повозкою, остался.
Вот и мост через Драву, перейдя который, мы пошли по берегу реки. Пройдя некоторое расстояние, мы решили остановиться и, взобравшись на дерево, я осмотрел в бинокль местность. Вдали я увидел лагерь горцев. Таким образом, я нашел своих.
Переспав тут же, на берегу, мы отправились к железнодорожной будке и, заявив будочнику, что мы французы, остались у него. Он предоставил в наше распоряжение сеновал над сараем. Сеновал этот, ставший нашим жилищем, был отличным наблюдательным пунктом, удобным для нас во всех отношениях.
Надо было действовать энергично и быстро. Мы вышли на дорогу и остановили американскую машину, за рулем которой сидел негр. Англичан пока не видели. Мой спутник спрашивает негра, где находится поблизости американский офицер. Неф предлагает сесть в машину. Доставил нас, куда надо.
Мы вошли в здание, где нас встретил американский офицер и на его вопрос, кто мы и что нам угодно, мы ответили, что мы французы и что нам нужен пропуск (пасс).
Американец французского языка не знал, но нашему заявлению поверил и сейчас же написал для каждого из нас цельный пропуск, не требуя предъявления каких-либо документов. Фамилии наши мы написали на клочке бумаги без изменения их.
В полученных пропусках значилось: «Комендант 4-го буферного распределительного пункта» и его подпись. Пропуск помечен 13 мая 1945 года. Теперь, имея такой пропуск, я мог явиться в лагерь, так как с ним меня задержать не могут.
В двадцатых числах мая я, как всегда, пришел в лагерь за продовольствием, и в тот момент, когда я, находясь в группе офицеров, рассказывал им о своих дорожных приключениях, в самую середину лагерного расположения въехали открытые камионы, за рулем которых сидели англичане, и одновременно — маленькая машина, в которой сидели офицер, два сержанта и шофер, он же и переводчик. Все они тоже англичане.
Машина остановилась около нас, и переводчик, обратившись к группе, в которой я находился, нацистом русском языке произнес:
— Господин майор хочет говорить с генералом — комендантом лагеря.
Очевидно, имелся в виду генерал Султан Келеч Гирей. Я заметил на шоссе несколько танков. Генерал находился в том же здании, в котором помещался штаб.
Спустя некоторое время, спокойно шагая, с высоко поднятой головой, подходит генерал Султан Келеч Гирей. Белый бешмет под черной черкеской, на всем наборе золотая насечка, такая же насечка на рукоятке парабеллума, талия перетянута до отказа.
Появление «коменданта» в таком одеянии, видимо, произвело на «гостей» большое впечатление. Генерал был в погонах Российской Императорской армии.
Переводчик, передавая слова своего офицера, сказал, что по распоряжению английского главного командования все оружие, находящееся на руках у горцев, должно быть снесено к камионам, где сдать его приемщикам. Офицеры могут оставить оружие при себе.
Ни один мускул не дрогнул на лице генерала, который передал это распоряжение всем присутствовавшим, а сам продолжал ходить взад и вперед перед английскою машиной. Оружие сдали. Камионы ушли, исчезли танки.
На следующий день я узнал, что в штабе происходит регистрация офицеров. Когда я туда вошел, то один из наших офицеров, обратившись ко мне, сказал, что все без исключения офицеры должны ехать «представляться» английскому главнокомандующему, а потому я уже внесен в список.
Слово «конференция» в нашем лагере было заменено словом «представляться».
Я подошел к А., производившему эту запись и, увидев свою фамилию в списке, просил его меня вычеркнуть, заявив при этом, что ехать представляться кому бы то ни было не собираюсь, так как не имею офицерского обмундирования.
Я сказал генералу, что налицо «ловушка», иначе как можно себе объяснить, что надо представляться всем без исключения офицерам. Видимо, и сам генерал Султан Келеч Гирей отнесся с большим подозрением к целям такой поездки, но, не желая сказать этого, сам погиб вместе с группой офицеров, которую возглявлял.
Отдельно был вывезен полковник Кучук Улагай, но большевикам он выдан не был, так как имел при себе документы, что он албанский подданный.
В свое время Кучук с группой русских офицеров помог Зогу занять албанский трон, в благодарность за что Кучук был назначен королем Зогу начальником военной школы в Албании (Кучук Улагай скончался 1 апреля 1953 года в городе Сантьяго-де-Чили).
На следующий день после регистрации, то есть 26 мая, по заранее составленному списку, у офицеров отобрали оружие, но и после этого многие из них продолжали верить заверениям англичан, находя все эти их действия нормальным явлением.
Не верил я, не верил им и Султан Келеч Гирей и, если бы сказал офицерам, что он думал, он был бы вынужден оставить лагерь и скрыться с ними в лесу. Почему же он продолжал таить от офицеров свои подозрения в отношении англичан, поведение которых внушило ему большую тревогу?
На этот вопрос я дам точный и определенный ответ: возглавляя всю горскую беженскую массу, при этом совершенно добровольно, не будучи ни кем назначен, Султан Келеч Гирей только на Драве понял, какую громадную моральную ответственность он взял на себя. Он для горцев был не только генералом, но тем старшим в традиции горцев, слово которого было законом для всех, а потому, отлично понимая создавшееся положение и свое бессилие помочь всем до последнего, он выбрал единственный для него приемлемый путь — остаться с народом, который он возглавлял.
Почему в таком случае он забрал офицеров с собой, если сам не верил англичанам?
Я могу заверить читателей в том, что никакого давления со стороны генерала на офицеров не только не оказывалось, но, наоборот, он всячески старался дать понять им, что они ему не подчиняются, ибо он не имеет отношения к строевым частям, а возглавляет лишь беженскую массу. Иными словами — каждый может действовать так, как находит для себя нужным.
Погиб генерал Султан Келеч Гирей во имя благородного чувства любви к России в целом и к своему горскому народу в частности.
Как всегда, я посетил лагерь 27 мая, где от офицеров узнал, что завтра, 28 мая, все без исключения офицеры едут «представляться» в штаб английского командования, но в какое место, об этом никто не знал.
На вопрос одного из офицеров, почему не желаю ехать я, мне пришлось ответить, что в списке, представленном англичанам, мое имя отсутствует, что же касается причины, то это известно генералу.
В этот день я посетил лагерь в последний раз, успев, однако, обойти его и со многими поделиться своими мыслями.
События последующих дней развивались по определенному плану англичан.
Двадцать восьмого мая есаул Н. (мой спутник) отправился на разведку в наш лагерь, в котором, кстати, никто из горцев его не знал, а я занял место на сеновале, где, удалив черепицу на крыше и пользуясь биноклем, в отверстие наблюдал, что происходит в лагере и на дороге. Был ясный, солнечный день. Видимость была отличная. Появились камионы и открытая машина, в которой сидели три английских солдата. Полагаю, что среди них были офицер, или офицеры.
В двух крытых камионах разместились горские офицеры, а в открытую машину сел Султан Келеч Гирей. Машины выехали в сторону Шпиталя. На некотором расстоянии от первых трех, следовала еще одна открытая машина, в которой находились три английских солдата. Никаких танков, пулеметов и автоматов я не заметил, но надо думать, что оружие при них было.
Когда вернулся из лагеря Н., он мне сообщил, что во время посадки офицеров в камионы, искали в лагере меня, так как он несколько раз слышал мою фамилию, произносимую горцами. Эта новость окончательно убедила меня в том, что мои подозрения были не напрасны и офицеры обмануты. Того же мнения придерживался и Н.
В тот же день и в том же направлении прошли по дороге два-три десятка камионов, но и здесь нами не было замечено присутствие какого-либо специального конвоя. То увозили офицеров-казаков, о чем узнал на следующий день Н., которому удалось связаться с Казачьим Станом (казаки Казачьего Стана и горцы были сосредоточены в одном и том же районе на реке Драве от Лиенца до Обердраубурга, отстоящих друг от друга примерно в 20 километрах. Казачий Стан занимал район Лиенца и далее вниз по реке почти до Никольсдорфа, по обеим сторонам Дравы, а дальше до Обердраубурга, на протяжении пяти-шести километров по левому берегу реки стояли горцы).
Если и была еще какая надежда у горцев на лучшее будущее, то она рассеялась после того, как лагерь узнал, что офицеры выданы большевикам. Вот тогда я вновь вспомнил слова князя, пророчество которого сбылось с поразительной точностью. Дальнейшие события развивались в полной согласованности с тем, что происходило в Казачьем Стане (в Лиенце), так как, видимо, для англичан не существовали отдельно казаки, русские, горцы, а была одна общая масса людей, одновременную выдачу которых требовали из Кремля от своего «верного» и старательного союзника.
… Как офицеров, так и беженскую массу постигла та же участь, что и казаков, лишь только с той разницей, что жертвы английского предательства Казачьего Стана исчислялись десятками тысяч, в то время как в горском лагере их было тысяч пять. Многие ли спаслись из горцев? Из офицерского состава, не считая грузин, о которых говорилось выше, остались в числе уцелевших: полковник Кучук Улагай, штабс-ротмистр С. Т. и пишущий эти строки.
Что же касается горской беженской массы, то из общего числа, примерно пять тысяч человек, скрылись в лесах до двухсот, а все остальные были выданы предателями большевикам.
В лесах убегавших преследовали, оттуда доносились отдельные выстрелы — то была охота «джентльменов» на людей безоружных и беспомощных. Раненых увозили в госпиталь, а убитых оставляли в лесу.
Я и мой верный спутник снова в Италии, но на этот раз на юге, где в жаркий августовский день пожали друг другу руки, быть может, навсегда…
Осетинского конного полка ротмистр Г. Туаев
Письмо ротмистра Туаева
Разрешите мне, как одному из офицеров, для которых лиенцкая трагедия является событием исторического значения, ответить на письмо, подписанное английским офицером Освалдом Штейном, которое было напечатано в газете «Таймс» от 14 мая 1952 года (письмо О. Штейна напечатано в первой части «Великого Предательства»).
В этом письме автор, отвечая герцогине Атольской, имел в виду английского читателя указанной газеты. Ту же цель преследую и я, так как русскому читателю давно известны подробности этого чудовищного злодеяния.
Вот мой ответ господину Штейну, ответ офицера, пережившего эту трагедию и уцелевшего. Как офицер, воспитанный в славных традициях Великой Российской Армии, я, тем не менее, впервые не поверил слову офицера и эта «нетактичность» спасла меня от «конференции».
Убедил ли О. Штейн герцогиню Атольскую в том, что она действительно ошибается, это мне неизвестно, но лично меня он убедил в том, что сам он не только ошибается, но, более того, — несет полную ответственность за те действия, которые принято называть предательством.
В британской зоне Австрии, господин Штейн, единственные принудительно не репатриированные, к числу которых принадлежу и я, были те, кто, вовремя раскусив план гнусного предательства, нашли возможности воздержаться от поездки на «конференцию» или же, скрывшись в горах, перебраться в американскую зону.
Этот английский офицер уверяет герцогиню Атольскую, что бывшие советские граждане могли оставаться в английской зоне, если бы пожелали.
Интересно знать, где, когда и кто спрашивал этих несчастных, избиваемых прикладами людей?
До погрузки в эшелоны или после, когда жертвы уже находились в окровавленных лапах сталинских молодцов?
<…> А к какой категории принудительно репатриированных, перечисленных буквами «а», «б» и «в» отнес этот офицер нас, для которых советская власть всегда являлась бандой международных преступников, и это отношение наше было хорошо известно правительству Его Величества?
Может быть, этот список не ограничивается указанными буквами, а продолжается до последней буквы алфавита?
Эти три буквы для бывших советских граждан, а какие буквы наши, согласно которым нас, никогда не бывших советскими гражданами, приглашали на «конференцию» и многих, очень многих, загоняя штыками в эшелоны, отправляли на «родину»?
Освальд Штейн знает обо всем этом, но, может быть, настанет день, когда должно будет открыть тайну этой «азбуки»…
Предательство есть величайшее преступление.
Ротмистр Туаев
Первыми жертвами были: казак станицы Уманской полковник Павел Сергеевич Галушкин и казак станицы Ахметовской подъесаул Петр Васильевич Головинский.
Оба они были предвестниками грядущей трагедии.
Не сомневаясь в предстоящей выдаче советам, оба они покончили самоубийством еще до начала ее. Имена их достойны быть отмеченными, так как смертью своею они предупредили казаков о приближающихся трагических днях.
Полковник Галушкин был старый эмигрант, проживавший во Франции. Принимая участие в казачьем движении, ко времени отхода Казачьего Стана из Италии в район Лиенца, он состоял в одной из станиц, не занимая в ней никакой должности.
Оказавшись вместе с остальными, близ Лиенца, он вместе с несколькими казачьими семействами временно обосновался под мостом через сухое русло, невдалеке от селения Делзах.
Попав в район, занятый в Австрии англичанами, он им никак не верил и пророчески предсказывал неизбежность выдачи. Своим сожителям под мостом он все время твердил о предстоящей выдаче и говорил, что надо что-то предпринимать, чтобы не оказаться в руках Советов.
На третий день, по прибытии своем в долину Дравы, на рассвете, он взял карабин одного есаула (выданного впоследствии большевикам) и застрелился выстрелом в рот.
О смерти подъесаула Головинского, бывшего в то время адъютантом 1-го Конного полка, близкий ему человек говорит так:
«В тревожные дни перед выдачей в Лиенце, он понял, к чему клонилась «политика» англичан и не верил в их доброе отношение к казакам. Он предупреждал казаков своего полка, чтобы они отходили в горы и там отсиживались.
Когда англичанами было приказано сдать оружие, он своего револьвера не сдал и предупредил казаков, что подходит «последний час».
Когда последовало распоряжение о поездке офицеров «на конференцию», он на нее не поехал. Об этом шаге англичан он говорил как об искусно расставленной ловушке, о предательстве англичан и, призвав казаков в последний раз расходиться в горы, застрелился. И этот его выстрел был последним предупреждением для казаков Конного полка.
Когда к его лагерю прибыли английские машины для того, чтобы вывезти их на погрузку в вагоны, лагерь оказался пустым. Следуя совету покойного, казаки разошлись заблаговременно по соседним горам и лесам.
Тела обоих этих офицеров покоились первоначально на кладбище селения Дользах, в лесу, а затем перенесены на братское кладбище в Лиенце. Сколько казаков и членов их семейств погибло при выдачах, едва ли удастся когда-либо установить точно.
Гибли они 1 июня на площади Пеггеца; гибли в этот и последующие дни от пуль преследовавших их по горам и лесам английских солдат; умирали от ран; кончали жизнь самоубийством.
<…> Точное число погибших так и не установлено и установлено быть не может. Это станет понятным, если учесть тогдашнюю обстановку и настроение переживших трагедию:
1. В эти дни были вывезены для передачи большевикам тысячи людей, учет их не велся, а если и велся англичанами, то данные эти нам до сего времени не удалось получить. Когда наступило некоторое успокоение, стали выяснять, кого нет. Но установить, кто был выдан, кто погиб, кому удалось избежать выдачи и уйти в горы, было невозможно.
2. Оставшиеся невыданными после всего пережитого были морально подавлены. Над ними еще долго висела угроза быть выданными одиночным порядком. Постоянные налеты и наезды советской репатриационной комиссии, база которой находилась в Клагенфурте и которая «охотилась» за бывшими подсоветскими людьми, держали в крайнем напряжении последних. Все это заставляло людей избегать показываться на глаза англичанам, а кто решил уйти из района Лиенца, делал это спешным порядком, в большинстве случаев по ночам.
3. К этому надо добавить, что военными властями были продолжительное время ограничены часы свободного движения.
4. Англичане стремились возможно скорее замести следы их кровавой расправы, а потому торопились с закапыванием жертв насилия. Если к этому привлекались отдельные жители лагеря и духовенство, то им приказывалось молчать о количестве закопанных и избегать всего того, что могло быть истолковано как демонстрация.
5. Местные жители на местах гибели закапывали тела тех, кто был убит при преследовании вне лагеря, или покончил самоубийством.
6. Относительная свобода передвижения представилась лишь к осени 1945 года, когда жертвы были погребены в братских могилах, а большинство могил в окрестностях Лиенца стали зарастать травою, земля осела.
Это и были главные причины, не позволившие подсчитать количество жертв насильственной репатриации населения Казачьего Стана.
Только через несколько лет после трагических дней 1945 года был организован Комитет по наблюдению за кладбищем в Лиенце под председательством архиепископа Австрийского Владыки Стефана, который взял на себя заботу о переносе на кладбище тел, покоившихся в окрестностях города Лиенца. Но к этому времени не осталось и следа от многих отдельных могил, разбросанных по полям и окрестным лесам.
Из найденных могил тела были перенесены на Братское кладбище в Пеггеце. Туда же были перенесены из леса тела подъесаула Головинского и женщины-врача Воскобойниковой, а также с сельского кладбища в Дользахе — полковника Галушкина.
В связи с вопросом о могилах, разбросанных по полям и лесам, надлежит остановиться и на отдельных случаях, свидетельствующих о подавленности затравленных людей.
Одна казачка рассказала, что когда вскоре после 1 июня она шла из лагеря в ближайшее село, то заметила в кустах деревянный крест, сооруженный из веток, подойдя ближе, она прочла нацарапанную на нем надпись с указанием первой буквы имени и полностью фамилии лежащего под ним. Женщина эта оторопела, так как это была фамилия ее мужа, увезенного 28 мая «на конференцию». Она потом в течение нескольких дней приходила на эту могилу, и у нее было желание ее раскопать для того, чтобы убедиться, не тело ли ее мужа в ней покоится. «Но я не знала, как это сделать, — сказала она, — а говорить об этом никому не посмела». Потом было выяснено, что это однофамилец ее мужа.
Был и такой случай, о котором очевидец сказал лишь спустя много времени. Числа 2 или 3 июня 1945 года он видел в подвале одного из бараков лагеря Пеггец много трупов — несколько десятков.
Такое показание весьма правдоподобно. Может быть, число трупов и преувеличено, но не исключается возможность, что англичане, стремясь скрыть число жертв побоища, временно, пока не были вырыты могилы, свозили трупы погибших в этот подвал. Что другие жители лагеря могли это не видеть, тоже объяснимо, так как их все внимание было сосредоточено на том, чтобы спастись самим.
Возвращаясь к вопросу, сколько погибло людей Казачьего Стана при насильственной репатриации 1 июня 1945 года и в последующие дни, мы в одном из документов того тревожного времени находим, что их было до ста человек. Ту же цифру называет в своем акте от 6 октября 1949 года комиссия, назначенная начальником Белого лагеря в Келлерберге полковником Рогожиным для осмотра работ по постройке памятника на кладбище Пеггец. О том же количестве говорит и о. Александр Владимирский, который по распоряжению майора Дэвиса погребал тела некоторых погибших 1 июня.
В это количество он включает Воскобойникову с ее семьей, одиночную могилу на кладбище Дользах, погребенных на городском кладбище города Лиенца и одну заброшенную могилу на берегу Дравы.
Цифру 100 нельзя считать преувеличенной. К ней надо добавить несколько жертв, тела которых унесены течением реки Дравы, оставшихся лежать в затерянных могилах и увезенных англичанами вместе с живыми для счета при передаче большевикам. <…>
В. Г. Науменко
О 15-м ККК и его командире генерале фон Паннвице (из книги Ю. Торвальда «Wen sie verderben wollen», Stuttgard,1952)
В то время как неизбежная судьба разразилась над Власовым и его людьми, генерал фон Паннвиц со своими казаками был запутан в хаосе немецкого отступления в Югославии.
Одолеваемые советами, теснимые болгарами и титовскими партизанами, нападавшими спереди и с тыла, боролись остатки немецкой юго-восточной армии, чтобы частями, отходившими из Греции, удержать открытую дорогу на север, а также, чтобы самим отойти в Австрию.
За их фронтом и между их колоннами тянулись бесконечные жалкие «фольксдойчи», которые бежали со своей родины на север и на северо-запад. На каждой такой дороге таились засады. Никто не знал, кто действительно друг, а кто враг.
Среди этого страшного отступления недостаточно снабженные, почти без боевых припасов двигались казаки на север и на северо-запад, отбиваясь то там, то здесь. В конце февраля у Вараждина они отбили переправу через реку от советских частей и болгар и, продолжив атаку, разбили противника.
… В первых числах апреля, когда еще продолжалась борьба на разных фронтах, Паннвиц созвал казачий съезд в Вировитице. Здесь он еще раз почувствовал, что он стал действительно казачьим вождем, их генералом, которому они больше доверяли и верили и на которого они надеялись…
В конце апреля командир бригады Кононов прибыл к Власову в окрестностях Праги. Он воспользовался этой встречей прежде всего для того, чтобы повлиять на Власова для назначения его командиром 15-го Казачьего корпуса и этим самым стать Походным атаманом всех казаков, что и случилось 5 мая, после многих объяснений его в преданности [Власову].
(Командир корпуса генерал фон Паннвиц был избран казаками на съезде 29 марта 1945 года в Вировитице Походным атаманом и как таковой в самое тяжелое время вывел казаков корпуса из хаоса в Югославии на территорию Австрии и оставался во главе его до конца.
А в это время Кононов, покинувший ряды корпуса после съезда в Вировитице, в течение почти двух месяцев оставался в тылу, несмотря на то, что имел полную возможность вернуться в корпус. Но он предпочел до конца оставаться в глубоком тылу, совершенно не интересуясь судьбой казаков и, таким образом, ни одного дня Походным атаманом не был.)
В то время Паннвиц боролся за судьбу корпуса. В апреле он послал четырех офицеров, среди которых был князь Шварценберг, с поручением вступить в связь с англичанами. Указания, которые он им дал, были короткими и простыми: борьба против большевиков еще не закончена. Казачий корпус должен быть сохранен таким, каким он есть, даже если он будет отослан в Африку или в Австралию, или еще куда-либо. Напрасно он ждал результата. Однако он все же не оставлял свои надежды.
Вечером 8 мая, ведя отступательные бои, корпус достиг района Словенского Градишта и Западного Вараждина. Контрразведывательное отделение 1-й Казачьей дивизии получило по уцелевшему полевому телефону вызов от половника 8-й партизанской бригады армии Тито. Такие телефонные звонки не представляли ничего необыкновенного в партизанской войне, но необыкновенно было только то, что титовский офицер сообщил немцам, что Германия капитулировала и что с 11 часов на немецкой стороне не может быть никаких передвижений. Через полчаса пришло подтверждение о том же с немецкой стороны.
… Если Паннвиц исполнит требования перемирия, это значит, что он должен весь свой корпус безоговорочно сдать партизанам и находившимся вблизи советским танковым частям.
Однако еще в 11 часов ночи он отдал приказание своим казачьим частям выступить. Его приказания были простыми и ясными, они гласили: пробиваться к австрийской границе и английской армии лорда Александера.
Что его самого и его людей там ожидало, он еще не знал. Он знал только лишь одно: никакой добровольной сдачи (курсив наш — В. Н.).
Казаки шли всю ночь мимо немецких, хорватских и венгерских частей, обозов и беженцев. Партизаны, которые стремились преградить им дорогу, были разогнаны. 2-я Казачья дивизия с трудом пробивалась из района Вараждина к северо-западу. Она несла тяжелые потери. Много раз слышались с гор распоряжения титовских партизан о сдаче. Казаки, уклонявшиеся от главного маршрута, немедленно уничтожались.
Ранним утром 9 мая худшее было преодолено. Около десяти часов утра два казачьих офицера вступили в связь с передовыми единицами 11-й Британской танковой дивизии.
Паннвиц направился вперед — к англичанам.
В то время как отдельные полки 2-й Казачьей дивизии, расстроенные тяжелыми боями, самостоятельно продвигались на север, к главной дороге отступления, 1-я дивизия расположилась в районе Гриффен. Здесь она сделала короткую остановку, затем полки стали продвигаться дальше мимо картин бегства, ужаса и все увеличивающегося развала.
Утром 10 мая 1-я Казачья дивизия продвигалась по дороге Лавамюцд— Фолькермаркт, когда вдруг через расступившуюся толпу беженцев и немецких солдат подошла колонна машин. В передней машине стоял Паннвиц. За ним ехало несколько английских офицеров. Казаки верили, что это спасение.
Вдруг прозвучали отчетливые команды. Как будто бы и не было ужасных маршей последних дней и ночей, и всех боев последних недель. Полки, свернув с главной дороги, построились в ряды и спешились. Подошли обозы.
Английские офицеры приблизились к колонне. Вдруг от полка к полку перенеслась команда Паннвица: «Первая Казачья дивизия парадным маршем, полк за полком, марш!»
Это была почти невероятная картина: среди ужасного краха, среди несчастья, среди бегства, среди страха сотен тысяч людей за свою жизнь…
Хор трубачей выстроился, как будто бы после сотой репетиции, против Паннвица и английских офицеров. Начали проходить первые эскадроны: впереди командиры полков и эскадронов, всадники 1-го Донского, 2-го Сибирского, 4-го Кубанского полков, затем отделение конной артиллерии. Никакой неуверенности, никакой угнетенности. По окончании марша полки перестроились в колонны и продолжали идти по дороге к Гриффен-Фоль-кермаркт.
Суровое лицо Паннвица дрогнуло. В стороне от дороги лежало оружие, брошенное немецкими частями, а его казаки, которые стали смыслом и задачей его жизни, проходили мимо него не той ордой, которую всегда так легкомысленно в них видели, но гордые, стройные, несокрушимые.
Он молча смотрел на англичан. Понимают ли они теперь, что он им сказал? Поняли ли они, что эти казаки не должны погибнуть и не должны быть заманенными в руки смертельного врага.
После обеда дивизия сложила оружие восточное Фолькермаркта. После этого 1-я дивизия направилась в район Клагенфурт — ст. Вайт. Остатки 2-й дивизии подошли через два дня. При обороне Дравы они видели десятки убитых и повешенных своих товарищей. Для них не было сомнений, что ожидало их на востоке. Их жизнь зависела от англичан, которые им после обеда 12 мая указали место лагеря в одной из широких долин к западу.
Командир 11-й Британской танковой дивизии генерал Эйчер и его люди были холодны, но корректны. Они проявили почти что товарищеское сочувствие. Командование частями было оставлено Паннвицу, командирам дивизий Вагнеру и Шульцу. Они (англичане. — П. С.) не говорили о плене, но об интернировании. Всем немцам и казакам разрешалось ездить в пределах ограниченной территории и заниматься, кто чем желает. Командир британского артиллерийского полка полковник Хилс был особенно щедр, но он был лучшим психологом, чем Паннвиц, ибо за всем этим скрывалась печаль и жалость.
Несколько недель прошло почти в полной изоляции. Надежды перешли в уверенность.
Когда 26 мая полковник Вагнер поехал в Неймаркт навестить Паннвица, он не предвидел, что над Паннвицем нависла тень жестокой смерти.
Паннвиц не сказал ни слова о возможности выдачи. Поведение англичан внушало ему веру в безопасность. Он почти что был уверен в том, что это явилось следствием посылки им в апреле посланцев к англичанам.
Он не знал того, что три дня тому назад в Вене между представителями генерала Александера и советским высшим командованием на Балканах был подписан договор, в силу которого Александер обязался всех казаков «как специальную часть немецких партизан», как «контрреволюционную белую шайку», которая была на немецком содержании, с 28 мая передать советскому командованию. Он не предвидел того, что только лишь внешнее переименование его корпуса в 15-й СС Казачий кавалерийский корпус для советских представителей послужило пунктом спора.
Меньше чем через 24 часа после этого, 27 мая, Паннвиц был совершенно неожиданно арестован и доставлен в Грац, где его ожидали представители Советского Союза. В Граце он встретил генералов Краснова и Шкуро, обоих стариков, которые были в тот же день выданы.
В то же время прибыл генерал Эйчер в Сирнитц в штаб 1-й Казачьей дивизии. Он передал ничего не подозревающему полковнику Вагнеру распоряжение: «Завтра, отделив немцев от казаков, Вы со всеми частями перейдете в лагерь Вайтенсфелд. Когда Вы можете выступить?»
Его лицо превратилось в маску. Вагнер с трудом мог сдержать самообладание. На мгновенье он подумал о Паннвице. Это будет для него смертельным ударом.
Он дал Эйчеру необходимые сведения, сам же лихорадочно думал о том, что он может сделать для того, чтобы спасти казачьи части от неизбежного. Это чувствовалось в словах Эйчера. Это должно начаться с пленения за колючей проволокой.
Как только Эйчер ушел, Вагнер тотчас же послал одного из своих офицеров в Вайтенсфелд. Через несколько часов офицер вернулся и доложил о том, что в районе Вайтенсфелд проводят большие ограждения из колючей проволоки и устраивают сторожевые вышки с прожекторами. Вагнер долго не откладывал. Он секретно сообщил дивизии о том, что сверх всяких ожиданий интернирование заменилось пленом, и что они могут предполагать выдачу в Советский Союз. Он предлагает каждому поступить по его усмотрению. Он надеялся, что он был понят всеми. Семи офицерам его штаба он сказал, что он лично постарается провести их в Германию.
После двух часов Эйчер вновь вернулся. Пытливым взглядом он посмотрел вокруг себя, как бы удивляясь тому, что действительно ведутся приготовления к выступлению.
Он спросил Вагнера:
— Имеете ли Вы еще какие вопросы? Вагнер ответил:
— В связи с передвижением 1-й Казачьей дивизии — нет. Однако могу ли я задать Вам несколько других вопросов?
Эйчер кивнул головой:
— Пожалуйста. Вагнер сказал:
— В таком случае, первый шаг — лагерь для пленных; второй — выдача Советскому Союзу; третий — отправка в Сибирь на шахты.
Эйчер наклонил голову:
— Мы оба солдаты? Вагнер ответил:
— Так точно.
— Вы должны понять, — сказал Эйчер, — иногда есть политические соображения…
Внезапно он повернулся на каблуках и направился к своей машине.
В тот же вечер вокруг расположились английские посты, которые должны были препятствовать уходу в горы казаков и высшего немецкого состава.
Несмотря на это, в наступающую ночь Вагнеру с большею частью немцев и казаков (штаба дивизии) удалось уйти в горы. Один из английских лейтенантов с несколькими солдатами помогли им в этом.
Те, которые не решились на опасный путь через горы, 28 мая были отправлены в лагерь около Вайтенсфелда.
Юрген Торвальд
Доброй памяти генерала Гельмута фон Паннвица («Русская Жизнь», № 342 от 6 августа 1955 года)
Гельмут фон Паннвиц считал своим величайшим счастьем и честью право командовать Казачьим корпусом на Балканах в дни, когда всех нас и его судьба уже была предрешена на конференции в Ялте; тогда, когда уже не было надежды или, мягче сказать, испарилась надежда на победу здравого разума над безумием завоевателя, когда исчезла надежда и вера в победе белой идеи над красным кошмаром. И тогда генерал фон Паннвиц был с нами, был наш, любил и ценил каждого человека, казака, бойца и, дав клятву, остался ей верен и не ушел, отказался от права немца покинуть свой пост и своих людей, сохранить, если не свободу, то, во всяком случае, жизнь.
Он предпочел сохранить честь солдата и свое имя светлым в памяти всех тех, кто пережил катастрофу выдач в Австрии 1945 года, всех тех, кто боролся с коммунистами под его командой, всех тех, кто хотя бы раз с ним встретился…
А. Делианич
Н. И. Безкаравайного, офицера Русского Корпуса, капитуляция германской армии застала в южной Австрии, в районе Клагенфурта. Там он попал в расположение частей 15-го ККК и был прикомандирован к 4-му Кубанскому полку, с которым был выдан англичанами большевикам. Попал в концлагеря Сибири, оттуда бежал в Месопотамию, в Багдад.
<…> 24 мая 1945 года в селении Альтгофен состоялся Казачий съезд с согласия, а может быть, и по инициативе английского командования. На этом съезде генерал Паннвиц был переизбран Походным атаманом. (Трудно решить, зачем англичанам понадобилось переизбрание генерала фон Паннвица Походным атаманом, раз на этот пост он был избран казаками 29 марта в Вировитице.)
Представитель английского командования объявил казакам, что британское правительство решило перевести казаков в Австралию или в Канаду.
Казаки не знали того, что накануне, то есть 23 мая, представители английского и советского командований подписали в Вене соглашение, по которому англичане обязались передать казаков советам.
Казаки и генерал Паннвиц не могли об этом знать, но представитель английского командования знал, что судьба казаков решена и лгал совершенно сознательно, что, как потом все мы узнали, являлось обычным приемом английских офицеров, но тогда об этом никто из нас не знал, и казаки встретили слова этого английского представителя громовым «Ура!»
В тот же день вечером, англичанами были взяты три последние танка корпуса.
— Теперь они нам не нужны. Едем в Канаду! — так думали казаки.
На следующий день генерал фон Паннвиц объезжал выстроенные полки корпуса и передавал казакам слова представителя британского командования. А на второй день утром генерал был арестован англичанами.
Узнав об этом, казаки взволновались и требовали от англичан сообщить, где он.
Зная, что казаки последнее время жили впроголодь, англичане отвечали, что Паннвиц отправил 50 грузовиков с продовольствием, присланные для казаков, партизанам СС. Это была совершенная ложь.
— Не верим! — кричали казаки. — Наш генерал этого не сделает.
— Если не сделает, то завтра вернется, — ответили англичане. Казаки молча разошлись. Своего командира они больше не видели.
Н. Безкаравайный
Генерал фон Паннвиц, после отхода его частей из Хорватии в южную Австрию (Кернтен), в район оккупированный англичанами и далее оставался во главе корпуса, объезжал и устраивал части его, а 24 мая с благословения английского командования в присутствии его представителя, был избран казаками корпуса Походным атаманом. Через день после этого он был англичанами арестован.
Примерно за неделю до своего ареста генерал Паннвиц со своим штабом и казаками, при нем находившимися, переехал из селения Альтгофен в небольшое село Мюллен, в котором сам генерал Паннвиц и его штаб расположились в школе.
В ближайших небольших селах: Хаммерль, Санфайт и Мюльцдорф были расквартированы казаки конвоя командира корпуса и штабные команды.
Летом 1947 года один из кубанских офицеров был командирован в селение Мюллен с задачей установить, при каких обстоятельствах был арестован и вывезен генерал фон Паннвиц, его штаб и казаки при нем находившиеся.
Офицер этот опросил нескольких местных жителей, свидетелей происшедшего, и установил следующее: 26 мая около 9—10 часов утра в Мюллен прибыли две легковых английских машины и две грузовых. В первой из них находился английский полковник, который вошел в здание школы и там оставался около часа.
Тем временем подошли танкетки, и началась погрузка в машины офицеров и казаков. Вышедшие из школы генерал фон Паннвиц, его начальник штаба и английский полковник сели в легковую машину, во второй были размещены, по-видимому, офицеры штаба, а в грузовиках — казаки.
Как только погрузка закончилась, все легковые машины были окружены танкетками и автоматчиками на мотоциклетах. Эта небольшая колонна двинулась в направлении Неймаркта, далее на Унцмаркт, занятый советскими войсками, а оттуда на Юденбург.
Других подробностей от местных жителей добиться не удалось, ибо прошло уже два года и многое было забыто, а кроме того, австрийцы неохотно вспоминают то время и говорят, что «картина была жуткая».
<…> Командир 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса генерал-лейтенант Гельмут фон Паннвиц был арестован англичанами 26 мая 1945 года в австрийском селе Мюллен, в котором он находился со штабом.
По-видимому, в тот же день он был передан англичанами большевикам в городе Юденбурге. Точно же известно, что когда 29 мая англичане передали там двухтысячную группу офицеров Казачьего Стана во главе с генералом П. Н. Красновым большевикам, то в Юденбурге уже находились офицеры Казачьего корпуса и его командир генерал фон Паннвиц. На следующий день, 30 мая, фон Паннвиц вместе с генералом Красновым и некоторыми другими офицерами Главного Управления Казачьих войск и Казачьего Стана был вывезен в Грац, а на следующий день из Граца в Баден под Веной.
Из Бадена генерал Краснов и все казачьи генералы и офицеры, прибывшие туда с ним, 3 и 4 июня были отправлены в Москву.
Генерал фон Паннвиц был 3 июня вывезен из Бадена, но куда, до сих пор не удалось выяснить. По имеющимся неопровержимым данным, он опять оказался в руках англичан. Надо полагать, что это случилось потому, что он был взят в плен на территории английской оккупации и являлся военнопленным английской армии.
Известно, что его допрашивали в Триесте и в других местах; что допрашивал его следователь по делам о военных преступлениях советский майор войск МВД Серов — Серии — Мещеряков (это одно и тоже лицо). Одновременно его допрашивали и югославские (титовские) следователи.
Известно также, что с 5 по 8 июня его, как и нескольких офицеров штаба корпуса, допрашивала комиссия о военных преступниках в Главной квартире следователя британской оккупационной зоны. С 8 на 9 июня он ночевал в Штейере, в квартире CIC этого района, а 10 июня группой английских офицеров и солдат в сопровождении американских офицеров был доставлен на машине в Эннс. На этой станции он был посажен в поезд, который увозил в Советский Союз казаков и немецких солдат, находившихся в момент подписания перемирия на территории советской оккупации, но затем по приказу немецкого фельдмаршала Шорнера и генерал-полковника Рендулича, переведенных на запад, в американскую зону оккупации, в район Инсбрук — Зальцбург.
На основании условий перемирия как фельдмаршал Шорнер, так и генерал-полковник Рендулич, все немцы и казаки были переданы большевикам.
Далее мы обращаемся к статье, помещенной в австрийской газете «Вохен эхо» от 9 августа 1953 года, издающейся в Линце.
… Смерть одного немецкого генерала. Чтобы не изменить самому себе, Гельмут фон Паннвиц в 1945 году добровольно предпринял жертвенный путь в Москву. Он мог бы оставаться на Западе, никто не принуждал его к этому шагу. Однако он отправился разделить судьбу своего Казачьего корпуса. Мы сообщаем здесь, по свидетельствам переживших, о тех трагических днях последней капитуляции, когда тысячи казаков, которые сражались на стороне немцев, были выданы советам. Мы хотим вспомнить только о том генерале, который среди гибели, паники, всеобщего разложения, показал пример человеческого величия.
Это было 10 июня 1945 года. Около девяти часов на станцию Эннс прибыл поезд, составленный приблизительно из 30 товарных вагонов, заплетенных колючей проволокой. Его встретила стоявшая по обеим сторонам полотна железной дороги сотня советских НКВД-солдат с пулеметами наготове. Их кордон имел своей целью воспрепятствовать попыткам к побегу двух тысяч ста казаков, которые две недели тому назад были выданы советам.
Внутри энкаведистского кордона, на платформе, стоял окруженный несколькими английскими и советскими офицерами командир Казачьего корпуса, сражавшегося до конца войны на немецкой стороне, генерал-лейтенант Гельмут фон Паннвиц, 47-летний офицер, который носил, кроме немецкой формы, меховую папаху кубанских казаков.
Устремив взгляд на вагоны с колючей проволокой, которые остановились перед ним с грохотом, генерал фон Паннвиц увидел через окна вагонов бледные лица тех казаков, которые состояли в его корпусе.
Их было точно 2146. После мгновенно поразившей их неожиданности, они вдруг начали выкликивать новость:
— Батько Паннвиц стоит там, на вокзале! — и после стихийного бурного ликования наступила жуткая тишина.
У обрадовавшихся видеть Паннвица казаков сейчас же промелькнула мысль, что немецкий генерал решил разделить судьбу казаков, выданных Советам, прекрасно зная, что его ожидает там или мучительная смерть, или пожизненная принудительная работа.
Тишина на станции Эннс, нарушаемая только командами и скрипом железа, продолжалась не больше полминуты, как вдруг из одного вагона раздалась песня казаков — это была песня о генерале фон Паннвице.
Пение заглушил командный голос советского офицера, угрожавшего через вокзальный громкоговоритель.
У Паннвица были слезы на глазах. Он поднял руку, призывая к благоразумию.
Паннвиц был отделен от казаков после его ареста англичанами 26 мая 1945 года.
По прошествии двух дней британский комендант сообщил ему, что случилось с ними. Паннвиц был поражен. Он постарел на много лет.
Когда он осведомился, есть ли возможность ему также быть переданным Советам, ему ответили, что он, Паннвиц, должен быть счастлив, что он, как германский офицер, не подпадает под соглашение о выдаче. Он может снять казачий мундир, так как есть и останется британским военнопленным.
Но Паннвиц сказал коротко:
— Нет! — он желает, чтобы и его тоже выдали. Потом пояснил:
— Я делил с казаками хорошее время. Теперь я хочу делить с ними плохое. Я заключил с ними дружбу на жизнь и на смерть. Может быть, я смогу облегчить их ужасную участь, взяв часть приписываемой им вины на себя.
Вот так случилось, что Паннвиц 10 июня 1945 года, как мы уже описали, вошел в транспортный поезд, отходивший в СССР. В вагоне, в котором он отправился в свое путешествие в смерть, он опять встретился с теми, с которыми он был во время войны…
… Последние сведения: тот поезд, в котором генерал фон Паннвиц предпринял свое путешествие со станции Эннс к смерти, также исчез, как и его Казачий корпус.
Еще и сегодня пережившие говорят о том, как перед лицом смерти генерал показал такое возвышенное величие, какое редко случается видеть в эти дни…
В. Г. Hayменко
1. Первая казачья дивизия
… Пасхальные дни (1 мая) застали нас в одном крупном хорватском селении. Устроенный начальником дивизии полковником Вагнером ужин для офицерского состава, несмотря на обилие вина, не мог внести оживления в создавшееся ожидание роковой предрешенности.
Среди общей подавленности похоронно звучало прочитанное полковником Вагнером сообщение германской оперативной сводки о принятии обязанностей Верховного Командования адмиралом Денницом, вместо недавно покончившего с собою фюрера, и отданным им, Денницом, приказе о прекращении военных действий против союзников и обращении всех сил против общего мирового врага — тоталитарного коммунизма.
Сообщение это несколько подняло наше настроение. Мы питали надежду, правда очень слабую, что соединенными усилиями немцев и союзников удастся свалить чудовищный большевистский режим. Однако суровая действительность не оправдала надежд на союзников, не только не прекративших войны против немцев, но, наоборот, наносящих сокрушительные удары немецким армиям, направлявшим все усилия против советских армий. Поэтому уже на второй день Пасхи наши части начали поспешно отступать под прикрытием довольно сильно потрепанных полков дивизии: 1-го Донского и 2-го Сибирского.
Широкое и просторное шоссе вскоре заполнилось повозками и грузовиками в несколько рядов. Затор в одном месте останавливал на неопределенное время движение всей колонны.
Сообщение о капитуляции вызвало большую панику. Все смешалось. О какой-либо дисциплине не могло быть и речи. Все стремления и желания были направлены к тому, чтобы как можно быстрее вырваться из сферы советского влияния, чтобы сдать оружие англичанам.
Пробки усиливались. Ехали день и ночь, почти без сна и пищи. Наконец, роковой рубеж был перейден. Пройдя Словению и вступив на территорию Австрии, отступающие хлынули по разным дорогам, чем пробки были ликвидированы окончательно. Появилась возможность организации дневок.
Беспрерывно днем и ночью слышалась пулеметная и ружейная трескотня: расстреливались запасы патронов, ныне ненужных и тормозящих движение.
Постоянная, особенно по вечерам, ракетная бесцельная сигнализация. Кое-где слышались взрывы гранат и оглушительная стрельба из противотанковых ружей. Имущество либо уничтожалось, либо оставлялось на дороге и немедленно же растаскивалось местными жителями. Немцы сжигали прекраснейшие легковые машины и грузовые автомобили. Там и сям валялись всевозможные орудия, иногда целые, часто приведенные в негодность. Бросались в огромном количестве новые военные радиоаппараты. Оставлены интендантские склады и запасы нового обмундирования, казенных одеял и прочее.
Возле лежащих на дороге мешков с консервами, галетами, табаком и сигаретами происходили свалки дерущихся за обладание ими военных и местных жителей, не исключая женщин и детей.
Наконец, мы на территории Австрии. Здесь произошла первая встреча с английским военным командованием, которое предложило нам немедленно разоружиться.
За несколько дней до этого мы получили приказ генерала фон Паннвица о создавшейся обстановке. Генерал, кратко информируя нас о ходе своих переговоров с англичанами об условиях сдачи, сообщил, что он предпринимает все меры к отклонению намерения английского командования о выдаче корпуса Советам. Приказ был составлен в чрезвычайно туманных, ничего не говорящих выражениях и не давал никаких надежд на благополучный исход переговоров.
Все это усиливало и без того гнетущее настроение, которое ни на минуту нас не оставляло с момента оглашения сводки о решении немцев сдаться на милость победителей-союзников. Неясное предчувствие теснило грудь. Бойцы приуныли. Прекратились веселые казачьи песни. Каждый обреченный старался больше спать, чтобы уйти от самого себя, от своих мрачных дум.
Во время одной из дневок недалеко от города Фельдкирхена последовал приказ англичан об отделении казаков от немцев. Оставлен был в своей должности начальник дивизии полковник Вагнер. Как старший по службе, я получил назначение на пост начальника штаба дивизии. Несмотря на то, что мне поручен был контроль над правильным распределением имущества (между немцами и нами), я почти безучастно относился к пререканиям, считая, что при нашем положении военнопленных весь этот спор не стоит и выеденного яйца.
Небезынтересно отметить, что англичане для правильной ориентации в незнакомой им местности или в силу каких-либо других причин создали в своем штабе несколько отделов, в которых работали исключительно пленные немецкие офицеры. Последние расположились в двух передних от входа комнатах, организовали строгий контроль посетителей, причем нежелательный элемент к англичанам не допускался.
Вскоре по распоряжению англичан произошла переорганизация дивизии: вся она была поделена на пять блоков, причем бывший штаб дивизии отнесен к 4-му блоку, с назначением меня начальником штаба 5-го блока, а ротмистра Теплякова — начальником блока.
Дальнейшие события показали сначала благожелательность англичан к нам. Так, на другой день реорганизации дивизии последовал приказ начальника 34-й английской дивизии о возвращении офицерскому составу пистолетов и десяти процентам казаков винтовок. Еще через день, 24 мая, по инициативе англичан в присутствии одного из видных офицеров 34-й дивизии, полковника, состоялись выборы Походного атамана казачьих Войск. На съезде делегатов выставлена единственная кандидатура генерала фон Паннвица, хотя и коренного немца, но любимого казаками за храбрость, справедливость и хорошее отношение к ним.
Ход этих событий не только не предвещал последовавшей через несколько дней трагической развязки, но, наоборот, вселил в нас крепкую уверенность в решении союзников в совместной борьбе с казаками раз навсегда покончить с тоталитарным режимом в России.
Двадцать пятого мая всем начальникам блоков английское военное командование приказало в суточный срок составить исчерпывающий именной список офицерского и рядового состава.
Требование это создало в моем настроении резкий перелом к худшему. Я интуитивно почувствовал наступление чего-то ужасного, неотвратимого.
Офицеры и казаки спрашивали меня о причине такого моего настроения, но я и сам не мог его объяснить.
Дивизия была расположена в горах, где почти отсутствовали населенные пункты. Пришлось устраиваться по своим возможностям и умению.
Сохранившиеся у меня полотнища частей палаток создавали возможность устройства коллективного укрытия от дождя и ветра. Не имевшие и того, рубили сучья и делали настилы, располагаясь на ночь на этих импровизированных кроватях.
В Австрии, в особенности в горах, майские ночи настолько холодны, что многие казаки, за отсутствием у них одеял, дрожа от холода, коротали бессонные ночи и отсыпались днем.
Лошади паслись на склонах гор, обращая огромные, поросшие сочной зеленой травой пространства, в течение двух-трех дней в голую, черную, без единого признака растительности, унылую пустыню.
Довольствовались мы как попало, главным образом, тем скудным пайком, который отпускался нам англичанами. Главным интендантом являлся офицер пропагандного отдела есаул Богуш. Ему выделили грузовик, в котором он беспрерывно разъезжал, получая со складов продукты и отпуская их, согласно количеству людей, особо уполномоченным каждой части.
Время протекало в тяжелом, томительном безделии. Ту неизъяснимую прелесть и очарование гористо-лесистых мест Австрии, которые восхищают богатых туристов, в силу неопределенности нашего положения мы воспринять не могли и ко всем этим красотам относились безразлично. В голову упорно лезли назойливые мысли о фальши нашего положения как бесподданных военнопленных, к которым не могут быть применены нормы международного права, в особенности о правовой охране, согласно Гаагской конвенции Международного Красного Креста.
Нас ужасала мысль о возможности выдачи Советам; прочная и Дружественная связь западных союзников, несмотря на отсутствие соответствующих политических и военных информаций, казалась для нас незыблемой и поэтому чреватой для нас весьма нежелательными последствиями.
Двадцать седьмого мая в 11 часов утра наш блок получил письменное распоряжение английского командования, переданное нам полковником Вагнером, о спуске с гор на шоссе к восьми часам следующего дня, то есть 28 мая, где англичане укажут нам для пребывания специальный лагерь для военнопленных.
Приказание произвело на нас гнетущее впечатление. Офицеры и казаки прекрасно отдавали себе отчет в том, что их ожидает в связи с этим приказом.
Для получения точной информации я и ротмистр Тепляков немедленно выехали в штаб полковника Вагнера, расположенный от нашего места на расстоянии трех километров. Подъезжая к штабу, мы увидели бродящих по улице казаков из личной охраны полковника Вагнера, который, как они нам сообщили, вызвал их сегодня утром к себе и сказал следующее:
— Друзья мои! Обстоятельства так складываются, что я вынужден, не теряя ни одной минуты, отсюда уходить. Вы совершенно свободны и можете также уходить, пока еще есть время.
Вслед за этим полковнику подали навьюченную верховую лошадь. Попрощавшись со своими приближенными немцами и охраной, полковник скрылся в ближайшем лесу. Немцы последовали его примеру и разъехались в разные стороны.
Хотя мы и не получили определенной информации, тем не менее решение англичан о передаче нас в лагерь военнопленных не вызывало никаких сомнений о готовящейся нам горькой участи. Хмурые и подавленные, возвращались мы к месту нашего бивака; что мы могли сказать терпеливо ожидавшим нас казакам?
Выстроив весь блок, я вкратце изложил картину посещения штаба Вагнера и, не скрывая своих опасений, предоставил казакам право с наступлением темноты уйти в горы и там искать спасение. Тем же, кто останется, — сохранять полный порядок и спокойствие, самообладание и тщательно подготовиться к ожидавшему их лишению свободы.
Тяжело переживая случившееся, я лег спать, еще когда солнце стояло довольно высоко. Тяжелые предчувствия сжимали грудь. Переворачиваясь с боку на бок, я долго не мог уснуть.
В восемь часов вечера пришли трое штабных офицеров. Они доложили о своем решении этой ночью уйти в горы и таким образом избежать заключения в лагерь военнопленных. Предложили и мне присоединиться к ним.
Поблагодарив за внимание, я категорически отказался от побега, так как считал для себя недопустимым оставлять вверенных мне казаков на произвол судьбы.
Утром 28 мая, в шесть часов, проверяя наличный состав штаба и войсковых соединений, к нему приданных, я с горечью убедился, что ни один казак не бежал. Все оказались налицо, идя навстречу неумолимому року. Остались и приходившие ко мне три офицера.
Приведя в порядок свой отряд, я дал команду к спуску с гор на асфальтированное шоссе. На шоссе нашим глазам открылась картина тщательной подготовки англичан к принятию боя с неприятельскими силами, хорошо вооруженными.
Вдоль шоссе на протяжении несколько километров вплотную друг к другу стояли грозно ощетинившись дулами орудий новейшей конструкции английские танки. Дула орудий были направлены прямо на нас, безоружных казаков. Трудно передать то чувство подавленности и горечи, какие вызвала у нас такая боевая предосторожность.
Экскортируемые танками, медленным шагом двинулись мы в свой последний жизненный путь, навстречу грозной, таящей в себе гибель и страдание, неизвестности. Ехали недолго, так как предназначенный для нас лагерь Вайтенсфельд отстоял от места нашей последней остановки в восьми километрах.
Вблизи лагеря мы были встречены сухощавым, выше среднего роста английским майором королевской гвардии. Он немедленно отделил офицеров от казаков, предоставив первым право оставить при себе своих вестовых. Мой вестовой, казак станицы Новощербиновской Карпо Небовся, несмотря на мои настойчивые уговоры, долго не хотел со мной расставаться и только после моего категорического отказа, расцеловавшись со мной, со слезами на глазах уехал с остальными казаками.
Первым вошел в лагерь я, предварительно подвергнувшись унизительному обыску и ограблению сержантом ручных часов «Омега», электрического фонарика, термоса и бритвы.
Лагерь Вайтенсфельд представлял собою небольшую площадь земли, огороженную несколькими рядами колючей проволоки. С правой стороны — горный ручей, окаймленный небольшим сосновым лесом, с остальных трех сторон — поле. В лагере, за исключением одного недостроенного барака, жилищем для нас служили несколько двойных высоких палаток. Охрана лагеря: команда английских солдат в десять человек, вооруженных автоматами, кругом лагеря пулеметчики с 9—10 пулеметами, направленными на лагерь.
Я поместился в первой попавшейся палатке. Вслед за мной, один за другим, прибывали штабные офицеры, врачи, дивизионный священник отец А. и несколько сестер милосердия. Затем начали прибывать офицеры полков дивизии. К вечеру лагерь укомплектовался в количестве 190 человек.
В палатке командира 1-го Донского полка майора Островского состоялось совещание старшего командного состава. Пришли к единодушному заключению о неизбежности выдачи нас советам, так как принятые англичанами чрезвычайные меры предосторожности в отношении безоружных людей не вызывали никакого сомнения в их намерениях.
В соответствии с этим нами был составлен меморандум на имя английского командования. Изложив сущность нашей белой идеи о борьбе с коммунизмом, начатой еще в 1917 году, и отсутствии у нас враждебных отношений к западным союзникам, мы просили только об одном — не выдавать нас нашему заклятому врагу, коммунизму. В случае, если эта выдача предрешена английским правительством, то мы настаиваем на расстреле нас англичанами.
Между прочим, оказывается ограбленным был не только я, но и все остальные офицеры. Главным объектом посягательства оказались ручные часы. На нашу жалобу майор распорядился о немедленном возвращении всего разграбленного. Через полчаса один из сержантов принес в картонке кучу всевозможных часов. Все, у кого были взяты часы, бросились их искать, но сейчас же разочарованными отпрянули: все принесенные часы оказались никуда негодным хламом. Откуда они могли набрать такую массу разбитых часов, догадаться трудно.
Как только стемнело, лагерь был мгновенно освещен такими сильными лучами прожектора, что оставаться во дворе сделалось положительно невозможным — яркий, невыносимый свет буквально ослеплял. Все бросились в палатки, куда свет проникнуть не мог.
Кое-как устроившись на голой земле, мы долго не могли уснуть и только к рассвету забылись тревожным сном.
В 6 часов утра мы были разбужены английским сержантом, который, угрожая бывшей у него в руках увесистой дубиной, предложил немедленно вставать и приготовиться к отъезду. На наш вопрос куда, сержант ответил — не знаю!
Тогда мы попросили сержанта передать майору, что до тех пор, пока нам не объявят о месте направления, мы с места не сдвинемся.
Через некоторое время прибыл майор, который отозвался незнанием, как и сержант, и настаивал, не считаясь с нашим протестом, на немедленном выполнении приказа.
Начались пререкания: каждая сторона не была склонна к уступкам. Наконец майор ушел якобы узнать об этом в штабе дивизии. Возвратившись, он сообщил, что нас решено депортировать, то есть отправить в Советский Союз.
Нужно было видеть, какую бурю вызвало это его сообщение. Шум, крики, протестующие возгласы: «Не поедем, лучше расстреляйте…»
Майору не давали говорить. Отчаявшись установить порядок, майор удалился и возвратился с английским генералом, видимо, начальником штаба 34-й стрелковой дивизии. Убеждения и доводы генерала встретили такое же отношение, как и обращения майора. Ни доводы, ни угрозы расстрелом как бунтовщиков не возымели никакого действия. Все 190 человек были единодушны и предпочитали расстрел англичанами отправке в сталинский застенок. Генерал пытался заверить нас, что ему известно решение советского правительства о широкой амнистии всем своим политическим противникам — выходцам из Советского Союза. Так как среди нашей группы большинство были ранее советскими подданными, изучившими обещания коммунизма на собственном горьком опыте, убеждения генерала не достигли своей цели и казались просто смехотворными.
Наконец, генерал решил прибегнуть к методу психологически-устрашающего воздействия. Среди дебатов о гуманизме советской власти он круто меняет, тему и громко командует: «Кто желает подвергнуться немедленному расстрелу, становитесь по левую сторону, остальные направо».
Наступило замешательство, вызванное переходом направо дивизионного священника о. А., за которым, после некоторого колебания, последовало человек 130, остальные стали налево.
Мой близкий друг еще по колчаковскому фронту — есаул Богуш, лучший офицер доблестной Боткинской дивизии, которой командовал известный своей храбростью генерал Молчанов, под влиянием какого-то морального шока, присоединился к 130-ти. Затем он быстро подбежал к нашей группе и начал горячо убеждать нас присоединиться к группе, решившей подчиниться требованию генерала.
— Господа, — взывал Богуш, — поедем, докажем большевикам, что мы, казачьи офицеры, не боимся смерти!
В ответ из нашей группы раздались гневные крики:
— Вон, вон!..
Я же, густо покраснев от стыда за своего друга, круто повернулся к нему спиной, не сказав ему ни одного слова упрека, ибо как мы, так и они, шли на верную смерть.
После того как 130 человек уселись в грузовики, [мы], попрощавшись друг с другом и подойдя под благословение к нашему старшему священнику протоиерею о. Федору Власенко (донскому казаку), выстроились в одну шеренгу и застыли в ожидании расстрела. О. Федор внес предложение встретить смерть в сидячем положении, так как тогда вероятность попадания будет вернее, чем в положении стоя.
Появилась группа английских стрелков под командою офицера. Выстраиваются против нас. Проделывают почти весь ритуал команды, даваемой во время расстрела. Автоматы направлены против нас. Еще миг и прощай жизнь!
Переживания, связанные с приближением насильственной смерти для меня не были новы, так как еще в 1918 году я был выводим ЧК семь раз на расстрел. Как будто бы подобное положение должно войти в привычку. На самом же деле было далеко не так: каждый случай не терял характера новизны, каждый раз вся прошлая жизнь мгновенно пробегала пред глазами, каждый раз терялось восприятие внешнего мира, казавшегося в то время фантасмагорией, чем-то искусственным и нереальным.
Мельком окинул взором шеренгу смертников. Все обреченные, без исключения, держались твердо. Брови насупленные, лица бледные, но холодные и решительные. Майор Островский стоит, обнявшись со своим вестовым. На лице его блуждает презрительная улыбка. О. Георгий Трунов, священник, бывший офицер, стоит прислонившись к своей семнадцатилетней дочурке Жене, не пожелавшей, подобно остальным сестрам милосердия, воспользоваться предложением английского генерала выйти из строя смертников и переехать в другой лагерь на службу в английский Красный Крест. Лишь сестры милосердия — мать и дочь Реуцкие — по совету майора Островского согласились на предложение генерала для того, чтобы потом они могли рассказать другим о последних минутах казаков.
Никто из нас не сомневался в приближении конца. Вдруг из английского штаба сломя голову бежит к месту расстрела посыльный и что-то передает офицеру, руководившему церемонией расстрела. Офицер уводит свой взвод. Вздох облегчения вырвался из груди смертников. Но радость была не долгой. Подкатывает огнемет и становится против нас на расстоянии примерно двадцать шагов. Мы буквально онемели. Первый огневой поток перелетает через головы и падает недалеко от нас, испепелив на месте падения траву и деревья. Зрелище ужасное!.. Обер-лейтенант Попов, эмигрант из Загреба, с нечеловеческим криком падает на землю в припадке моментального умопомешательства. Его быстро убирают. Выстрелив еще три раза по такому же методу, как и в первый раз, англичане ушли.
Через минуту снова появляется генерал и говорит:
— Я раздумал вас расстреливать. Я отдал приказание немедленно связать вас и в связанном виде отправить в Советский Союз.
Мы были поражены как громом. Приготовившись к смерти от руки англичан, мы этим доказали, что для нас отправка в СССР сильнее смерти. Не успел генерал сообщить нам об этом новом своем решении, как появилась группа английских солдат с палками, чтобы нас окружить и силой связать. Одновременно ехали три грузовика, наполненных веревками, вожжами и электрическими проводами.
Майор Островский, взбешенный готовившимся чудовищным насилием, выступил из строя и начал осыпать генерала отборными ругательствами, вплоть до русского мата, обвиняя англичан в торговле людьми, в вероломной английской политике, в традиционном загребании жара чужими руками, в превышении в их политике начала коммерческого расчета над требованием элементарной человеческой морали и т. д.
Стоявший рядом с генералом хорват-переводчик переводил ему дословно, сказанное Островским. Лицо генерала покрылось красными пятнами, на углах рта появилась пена.
— Расстрелять! — в бешенстве крикнул он.
Несколько дюжих солдат подбежали к Островскому, втолкнули его в близстоявший автомобиль и увезли в лес на расстрел, согласно полученному приказанию. Так как дальнейшее сопротивление было невозможным и бесполезным, я, ища выхода из создавшегося положения, внес следующее предложение:
— Господа! Как видите, мы лишены физической возможности помешать англичанам осуществить генеральский приказ. Раз нас свяжут, то вне всякого сомнения, что все мы, без всякой надежды на спасение, попадем в руки НКВД. Предлагаю, без сопротивления сесть в грузовики с тем, чтобы попытаться дорогой бежать. Кому же это не удастся, воспользоваться цианистым калием, который имеется почти у каждого из вас.
Против моих доводов возражений не последовало. Началась посадка. Сели без вещей, оставив их в лагере. Все 60 человек были размещены в восьми грузовиках.
Машины со 130 офицерами, раньше погрузившимися, стояли тут же. Я с восемью офицерами попал в первый грузовик, непосредственно соприкасавшийся с последним грузовиком первой группы.
Принятые в отношении нас меры предосторожности были настолько внушительны, что 190 безоружных офицеров, очевидно, казались англичанам хорошо вооруженным полком.
Однако угнетенность духа не мешала усиленной мозговой деятельности. Всевозможные проекты побега то угасали, то снова вспыхивали. Не было сомнения в том, что прыжок из быстро идущего автомобиля был почти равносилен самоубийству. Но и такая смерть была для нас лучшим выходом в нашем положении.
Начал присматриваться к нашей охране. Три английских солдата — почти юноши. Физиономии чрезвычайно добродушные. Пробую говорить с ними. К счастью, они оказались знакомы с немецким языком, на котором я к ним. и обратился.
Первоначальный разговор вертелся вокруг моих вопросов об их именах и семейном положении. Затем я незаметно перевел разговор на темы международной политики. Предварительно я угостил их сигаретами и подарил каждому из них по 10 тысяч хорватских кун.
Упоминание о Сталине вызвало у них одобрительные возгласы «Сталин — «гут»». Но когда я им возразил и назвал Сталина бандитом, то они не только не проявили неудовольствия, но даже также улыбались и одобрительно качали головами, как и в первом случае. На мой прямо поставленный вопрос, как нам избежать репатриации, солдаты предложили нам дорогой бежать.
В десяти километрах подъем в горах настолько крут, что автомобили будут идти самым тихим ходом. Вот на этом подъеме, по их мнению, нам удобнее всего бежать. Стрелять по нам они, безусловно, будут, но целиться выше наших голов.
Подается сигнал к отъезду. Скорбный кортеж обреченных двинулся. Сердце екнуло, однако мысль о возможности побега поддерживала необходимую бодрость.
Не успели проехать и двух километров, как колонна внезапно остановилась. Причина остановки нам неизвестна. Проходит 30 минут томительного ожидания. Наконец, появляется в хвосте колонны группа военных с английским майором во главе. Приятным сюрпризом для нас было улыбающееся лицо майора Островского, ранее увезенного по приказанию генерала на расстрел.
Группа подходит к каждому грузовику и производит какой-то опрос сидящих в них офицеров. Наконец подошли и к нам.
Спрашивают о месте пребывания с 1920 года и до начала Второй мировой войны, то есть комиссию интересовало, принадлежит ли опрашиваемое лицо к старой эмиграции или же является выходцем из Советского Союза.
Майор Островский ободряюще кивает нам головой и как бы наталкивает на ответ о принадлежности к старой эмиграции, что, по-видимому, явится нашим спасением. Все, за исключением сотника Иванова, есаула Письмен-ского и хорунжего Химина, назвались старыми эмигрантами.
Мои аргументы об изменении указанными тремя офицерами своего показания в том смысле, что хуже не будет, оказались безрезультатными. Они базировались на незнании иностранных языков, что при тщательной проверке поставит их в фальшивое положение.
Здесь уместно будет отметить, что с переводчиком-сербом, который знал русский язык весьма плохо, была и сестра Реуцкая (дочь), которая помогала ему переводить с русского языка на английский. Этот переводчик спросил ее, почему большинство людей в машинах говорят, что они из Сербии, а по-сербски говорить не могут. Она его успокоила тем, что если он этого не скажет, то англичане ничего не заметят. Таким образом ей удалось вытащить из машины священника отца А. и перевести его в машину, не предназначенную к отправке в Советский Союз.
По установлению советского гражданства вышеназванных трех офицеров, не внявших моему совету назваться старыми эмигрантами, им было приказано перейти в группу 130 человек. Последние же, несмотря на то, что среди них находилось изрядное количество старых эмигрантов, комиссией не опрашивались.
Затем наши грузовики были возвращены в лагерь, в котором мы ночевали, а первая группа была направлена в сторону Граца, за которым начиналась советская зона.
В лагере Вайтенсфельд мы своих вещей уже не нашли: они были подобраны либо англичанами, либо жителями близлежащих сел. Но это обстоятельство нас нисколько не огорчило. Радость спасения была сильно омрачена мыслью о гибели наших соратников и недостаточной уверенностью в своем собственном спасении.
Часа через два по прибытии в лагерь снимается стража, убираются пулеметы и широко раскрываются ворота.
Нам объявляют о том, что мы свободны. Это нами воспринимается с большим недоверием. Наступает реакция. После сильного нервного напряжения почувствовалась невероятная усталость, как после тяжелой физической работы. Однако полного душевного покоя мы не ощущали: все ожидали новых сюрпризов.
Еще через час один за другим въезжают в лагерь грузовики и выбрасывают нам в огромном количестве всевозможное продовольствие: муку, сахар, галеты, жиры и пр. В пять часов вечера подъезжает легковой автомобиль с английскими офицерами и двумя дамами в сербской военной форме. Одна из них, по имени Ара, русская старая эмигрантка из Белграда, другая — сербка. У Ары среди нас оказались знакомые по Белграду — майор Островский, есаул Антонов и другие. Завязался оживленный разговор. Ара записала наши чины и фамилии и обещала устроить постоянное (относительно) место жительства.
Убедившись в том, что грозившая нам опасность выдачи советам миновала, мы решили немедленно отслужить молебен по случаю чудесного избавления от гибели.
Молебен был отслужен в единственном, еще недостроенном бараке. Служил о. Адам, монах с длинной седой развевающейся бородой, бывший есаул Кубанского Войска. Быстро составили импровизированный хор, в котором приняли участие и три оставшихся священника: о. Федор Власенко, о. Георгий Трунов и бывший дивизионный священник отец А. У многих во время молебна тихо струились из глаз слезы. Ночь спали спокойно. Утром нам навезли еще продуктов, которых мы не знали куда девать.
В 12 часов явился английский майор и объявил, что по приказанию английского военного командования в четыре часа дня нас из этого лагеря вывезут в западном направлении на соединение «с вашими друзьями-белогвардейцами». Для того, «чтобы вы были спокойны и не подумали, что вас направляют к советам, в автомобилях будет отсутствовать какой-либо конвой, а единственный англичанин-шофер не будет вооруженным».
Когда к 4 часам дня нам были поданы грузовики, мы без опасения разместились в них, решив в случае поворота на восток выбросить шоферов из автомобилей и самим двигаться на запад.
Отъехали. Вздох облегчения — едем на запад. Вскоре колонна была остановлена английским офицером, вручившим шоферу какие-то бумаги.
В пять часов дня подъезжаем к австрийскому населенному пункту. Навстречу нам выходит группа русских офицеров в немецкой форме с нашитыми на рукавах надписями РОА. Оказывается, мы прибыли в штаб Русского корпуса, расположенного в селении Клайн Сайт Байт.
Полковник Рогожин — командир корпуса и чины его штаба встретили нас чрезвычайно любезно. Расспросили о наших злоключениях и в свою очередь сообщили, что сегодня, то есть 30 мая, они видели отправленных в восточном направлении массу казачьих офицеров, в том числе генералов П. Н. Краснова, С. Н. Краснова, Шкуро, Соламахина и других. Это были, как мы потом узнали, обманом увезенные англичанами под предлогом отправки на конференцию, а на самом деле в Советский Союз, офицеры (2500 человек) Казачьей дивизии (Казачьего Стана).
Так трагически закончилась героическая эпопея этого знаменательного отрезка славной казачьей истории, когда группа патриотов, пламенно любивших свое Отечество и родные казачьи станицы, стала на защиту России и всего культурного мира от невиданной коммунистической агрессии, сулящей человечеству голод, смерть, рабство и бесчисленную сеть концентрационных лагерей.
Ялтинское соглашение навсегда оставит на знамени свободолюбивых демократий позорное пятно гибели храбрых воинов и наложит моральную ответственность на совесть Европы и Америки за непростительную ошибку, допущенную их государственными руководителями.
22 июня 1946 года. Лагерь Келлерберг, Австрия.
А. Сукало
2. Еще о 1-й казачьей дивизии
Ниже публикуются воспоминания бывшего командира 1-го Донского полка майора Б. В. Островского, в которых описываются события, предшествовавшие выдаче англичанами офицеров дивизии. В них есть повторения того, что уже было сказано в статье А. Сукало. Но, чтобы не нарушать цельность воспоминаний со многими подробностями дня 25 мая, о которых не упоминает Сукало, а также ввиду некоторых расхождений в описаниях этих видных участников событий, как, например, о моменте выступления Островского, повлекшего за собой распоряжение английского генерала о расстреле его, эти воспоминания печатаются почти полностью.
Расхождения в описании некоторых моментов объясняются крайним напряжением нервов всех тех, кому пришлось пережить день 28 мая 1945 года в лагере Вайтенсфельд.
<…> Накануне выдачи, то есть 27 мая 1945 года, я спустился с гор, с того места, где стоял 1-й полк, для посещения штаба дивизии, а также Сибирского и Калмыцкого полков, которые были даны под мое командование.
По прибытии в штаб дивизии я встретился с командиром ее полковником Вагнером, который сообщил мне, что начальник разведывательного отделения майор Трич совершенно точно указал и даже объехал места сбора частей за проволоку, после чего предстоит отправка всех без исключения в Советский Союз.
Полковник Вагнер спросил меня, что я думаю делать. Я просто не знал, что ему ответить. Вагнер посоветовал мне ехать в расположение Русского корпуса, который, как эмигрантский, не подлежал выдаче (это узнал тот же майор Трич). Он дал мне пропуск для поездки и снабдил большим количеством бензина для автомобиля. Сам же он распускает подчиненных и советует им уходить из Сирница (место стоянки штаба).
На мой вопрос, что предполагает делать лично он сам, Вагнер ответил, что его вестовой уже приготовил вьючного коня и они уходят в горы, следуя горными дорогами в направлении Германии. Он обнял меня и, не скрывая слез, попрощался. Вид этого могучего роста человека был ужасен. Его, своего бывшего командира, я знал хорошо: он никогда не терялся, был всегда спокоен, храбр и трезв; но теперь он был совершенно убит всем происходящим.
Впрочем, я и сам был не свой, растерянный в своих мыслях и в беспомощности.
Прощаясь с полковником Вагнером, я еще раз выслушал его совет ехать в Русский корпус, оставаться в его расположении и ни в коем случае не рисковать своей головой, а в полк сообщить о предстоящей выдаче СССР — предательстве — предоставив офицерам и казакам свободу действий. Я ему ответил, что поеду в Корпус для того, чтобы познакомиться с тамошней обстановкой, а также поставить в известность его командира о предстоящем предательстве, затем вернусь, так как не могу принять решение, не сообщив лично полку о том, что его ждет.
По прибытии в район расположения Корпуса, я был у его командира полковника Рогожина и сообщил ему о предстоящей выдаче казаков Казачьего корпуса. Полковник Рогожин был взволнован моим сообщением, так как накануне он получил приказ англичан приготовить списки казаков и представить таковые в их штаб. Как я понял полковника Рогожина, он с Вагнером был знаком, а майора Трича хорошо знал по службе его в Русском корпусе, где его любили и весьма ценили.
Возвращаясь от полковника Рогожина, я заехал в местечко, в котором находился немецкий состав нашего полка, выделенный из него англичанами. Туда я приехал поздно, часов в девять вечера, так как задержался в Русском корпусе не только с командиром его, но и со своим младшим братом — артиллерийским поручиком, служившим в одной из батарей Корпуса.
Я сообщил немцам то, что Вагнер просил сообщить им. Они собрались у майора Дивиенталя и тоже решили уходить.
По дороге я встретил автомобиль, перегруженный немецким составом штаба дивизии. Среди них было много знакомых, которые крикнули мне, что едут в Клагенфурт, а дальше кто куда.
В расположение 1-го Донского полка я прибыл после 10 часов вечера и сейчас же приказал собраться всем офицерам.
Перед гостиницей, в которой я жил, я увидел несколько танков и мой помощник Г. Д. (бывший войсковой старшина и помощник командира 12-го Калединского полка) сообщил, что перед вечером прибыло на танках и автомобилях соединение англичан, которые держали себя дружественно, ходили чуть ли не в обнимку с казаками, делали общие группы для фотографий, ездили верхом. В гостинице живут три офицера, от которых получен приказ полку завтра утром спуститься на шоссе для перемены стоянки.
Я объяснил ему, что это за «перемена стоянки» и спросил его мнение. Майор Дружакин (Жора) сказал мне прямо, что уходить надо, что это здравое решение, но честь офицера не позволяет так поступить, что надо спросить мнение всех офицеров и поступить в зависимости от него.
Я с ним вполне согласился. А тем временем все офицеры полка собрались в столовой гостиницы. Я познакомил их с создавшимся положением, ничего не скрывая. Это произвело ошеломляющее впечатление. Все сидели, опустив головы, потерянные, в полном молчании.
Я начал опрос мнений с младшего, который встал и твердо сказал, что считает себя обязанным оставаться с казаками. Такое же решение высказали все, включительно до самого старшего.
В принципе, я был против такого решения, но, еще полный чувства долга и солидарности, сказал, что присоединяюсь к мнению господ офицеров и приказал им, объявив казакам, что их ожидает, предоставить им свободу в смысле ухода из полка. Я также подтвердил, что такая свобода действий предоставляется и каждому офицеру.
Отпуская их, я приказал полковому адъютанту, сотнику М., хорунжему Т., отец которого, старый эмигрант, убит в боях под Беловаром, и майору Дружакину завтра утром ехать вперед со мной на машине, а полк вести командиру 3-й сотни сотнику М.
Несмотря на усталость и волнение, я заснул лишь под утро часа на два, а затем сошел вниз, в ресторан гостиницы, где в одной из комнат уже завтракали английские офицеры. Один из них был русский, с очень громкой аристократической фамилией князь… вот не помню, Голицын, Трубецкой или кто другой. Мне он сказал, что относительно выдачи ему ничего не известно, но что нас лишат свободы и посадят за проволоку — это весьма вероятно. Он выразил мне свое сочувствие и сказал:
— Если бы я не жил в Англии, где учился и воспитывался, я, конечно, был бы с Вами, я вполне понимаю и разделяю Ваши взгляды на большевиков, но я английский офицер со всеми его обязательствами.
Казаки в стороне, на лугу, где стояли коновязи, в последний раз седлали коней.
Сев в машину с указанными выше офицерами, я спустился с горы на шоссе и там увидел колонну 2-го полка и калмыков, а также и запасных частей, стоявших в ожидании своей очереди на ссылку и смерть. По горной дороге на перекрестках стояли английские пикеты и заставы, кое-где и танкетки, а на шоссе танки и пулеметы.
Въехав на место штаба «нового назначения», около лесопилки, нашел полковника королевской уэльской гвардии, который после представления ему прибывших со много офицеров предложил мне перейти в отведенный нам «участок», то есть сравнительно небольшой квадрат местности, обнесенный проволокой с пулеметными гнездами и стоящими на них рефлекторами. Внутри загородки виднелся барак, уборная и несколько палаток, поставленных в один ряд.
Полковник мне сказал, что казаков отделяют от офицеров, но что каждый из них может взять своего вестового. Он заявил, что о нашей дальнейшей судьбе ему ничего не известно.
Разговаривали мы с ним на смеси французского и немецкого языков, а помогал нам хорват-усташ, родившийся в Америке. На мой вопрос, обращенный к нему на хорватском языке (которым я владею в совершенстве, как бывший югославянский офицер): «Что будет с нами? и правда ли, что мы будем переданы большевикам?» он ответил: «Да, господин майор, так слышал и я, а наши люди будут выданы Тито».
Я попросил разрешение полковника проехать навстречу полку, имея в виду предложить всем желающим уходить в лес. Он мне разрешил, но с условием, что Дружакини М. останутся на месте.
Хорунжий Т. сел за руль, и я готовился сесть в машину, когда ко мне подошел майор Дружакин и сказал:
— Володя! Уезжаешь, бросаешь нас здесь?
— Нет, Жора, — ответил я, — не брошу, вернусь. Верь мне!
Должен сказать, что у меня и в мыслях не было не вернуться, а после такого вопроса и печального вида двух офицеров и большого друга Дружакина я готов был стать под пули.
Мы двинулись назад. В стороне стояла шеренга офицеров резерва и штаба дивизии. Их обыскивали и просматривали вещи.
Встретив полк еще на горной дороге, я сообщил всем офицерам, ехавшим впереди, что видел своими глазами, и приказал, проехав вдоль строя, предложить казакам по мере возможности уходить.
Приказание было исполнено, и я сам видел, как группа казаков 1-й сотни с вахмистром в количестве, приблизительно, взвода или двух отделений свернула на боковую тропу, где не было английской заставы. Сворачивали и спешивались отдельные казаки, но масса шла, катилась, свернуть же всех приказом не было возможности, так как, кроме девяти сотен полка, 3-й Кубанской конной батареи, обоза, были еще: штабная батарея, группа танкистов РОА и человек пятьдесят украинцев из СС украинского батальона (не галичан, а русских).
Мое настроение было отчаянное, я был сам не свой и в ужасе смотрел на идущую колонну… Останавливаться было запрещено. Легкие танки и автомобили ездили вдоль колонны и подгоняли.
Я спустился вниз, вылез из машины и стал ждать. Мои два друга, там остававшиеся, радостно меня встретили — я их не обманул.
Полк спустился на шоссе. Офицерам и их вестовым приказано было отделиться от казаков, и они пришли к штабу лагеря, казаки же с лошадьми двинулись вперед в другой огромный блок. Там их спешили, назначили коноводов, и лошадей вывели пастись на луг. Повозки обоза были в беспорядке и остались недалеко от нас.
Началась унизительная процедура осмотра. Мне было приказано, чтобы я отдал револьвер, который я бросил в автомобиле.
Почему я тогда не застрелился, не знаю, но в голове моей даже мысли о том не было. Вероятно, это было под влиянием психики массы, да и глаза всех офицеров были устремлены на меня. Искра надежды на жизнь всегда теплится, и я это испытал лично в начале войны в Югославии, когда был приговорен к смерти усташами, обманом меня захватившими в городе Шибенике.
Обыском грубо руководил сержант с палкой в руках. Повторяю, что часть эта была Королевская уэльская гвардия.
Обыскивали офицеров, заставляя их поднимать руки вверх. Протесты не помогали, а палка в руках сержанта все время была в движении, как бы с угрозой битья. Он был груб, ругался и кричал. Английские офицеры стояли в стороне.
Я решил, что лучше умру, но рук не подниму. На мое счастье, меня не обыскивали, и я последним вошел в ворота загородки, которые захлопнулись.
Мой вестовой Иван Непомнящий и взятый мной с собою израненный вахмистр Иванов устроили мне на земле постель и стали меня уговаривать поесть и лечь отдохнуть. Но было не до того. Обошел весь блок и увидел много знакомых. Сколько было всего — не знаю, вероятно, 150–180 человек.
Чем я занимался до вечера — тоже не помню, вероятно, ходил по огороженному полю. Помню, что несколько раз вызывали к полковнику, отдавали какие-то приказания, просили выбрать офицерам лошадей и седла, привозили продукты и прочее.
Здесь произошел такой случай: хорунжий Т. потерял своего вестового и просил меня вызвать к нему казака С. из такой-то сотни. Полковник через хорвата приказал удовлетворить просьбу, и через некоторое время входит казак с саквами и по всем правилам является, что, мол, прибыл по вашему приказанию. Хорунжий увидел, что хоть это и С, да не тот, а потом, подумав, сказал, что если он хочет, то может остаться. Казак не только с радостью согласился, но и просил оставить его с офицерами. Впоследствии это его спасло. Лет тридцати от роду, он был примерного поведения и за хорунжим смотрел, как нянька. Он всегда благодарил Бога за чудесное спасение. Сам он был даже не из 1-го Донского полка, а из Сибирского. Кажется, до сего времени он остается неразлучным с хорунжим Т.
Вечером было нам объявлено, что это место временное. Наступила ночь. Лагерь, в который мы заключены, назывался Вайтенсфельд. Спалось плохо — мешали тревоги за будущее и свет прожекторов. Еще с вечера нам было отдано приказание утром 29 мая быть готовыми к отъезду.
Утром, поднявшись от тревожного сна, мы увидели подошедшие камионы. К нам в лагерь пришел английский генерал с группой офицеров, среди которых был знакомый мне по первой стоянке полка командир гвардейского конно-артиллерийского полка (моторизованного) полковник Хилс. Он был требовательным в отношении порядка и дисциплины, но относился к нам доброжелательно и шел навстречу нашим просьбам. Поздоровавшись со мной, он пожал плечами и глазами показал на генерала.
Вот здесь впервые нам было сказано откровенно, что, хотим ли мы или не хотим, а будем отправлены в распоряжение советского командования. Нам было объявлено, что приказ должен быть выполнен, хотя бы и при помощи силы. Выстроенная шеренга английских солдат ждала распоряжения.
Подошли грузовые машины и приказано было садиться, но никто не тронулся с места. Генерал и какие-то его сопровождавшие начали кричать, размахивать руками и требовать от меня, чтобы я отдал приказание для посадки.
Я от себя и от имени всей группы отказался от посадки и, обратившись к своим, сказал, что наотрез отказываюсь от посадки и предоставляю каждому поступить так, как он находит нужным.
Стоявшие танки направили на нас орудия, пулеметы были в готовности открыть огонь против нас, безоружных, загнанных в загородку. Некоторые солдаты взяли на изготовку автоматы и винтовки.
Нам было объявлено, что все равно, живыми или мертвыми, мы будем вывезены, а потому, кто желает остаться живым, пусть отходит направо, а кто желает быть расстрелянным здесь — налево.
Большинство не выдержало, нервы сдали, «потеряли сердце», хотя среди них многие были хорошими, храбрыми офицерами, состоявшими под моей командой. Одним из первых вышел священник о. Евгений, за ним потянулись другие. Вдова военного врача Морозова, убитого в боях в Хорватии, молоденькая женщина, истерически смеясь, кричала:
— На родину, на родину! Нет нам жизни нигде. Проклятые! — и, разбросав вещи и ударив ногой по граммофону, побежала к машине.
Многие подходили ко мне и прощались. Некоторым я советовал, чтобы оставались, но ведь уговаривать и что-либо доказывать при полной неизвестности, что ждет нас впереди, было невозможно. Да и сам я как-то отупел, и только внутри кипела и рвалась наружу бессильная ярость и обида, даже не на англичан, а на судьбу.
Вся наша группа сбилась вместе, и к ней подошел есаул Богуш со словами:
— Поедем! Лучше умереть от русской пули, чем от английской… На него закричали и стали гнать с ругательствами.
Он ушел, и вся группа согласившихся ехать, в количестве 120–150 человек, села в грузовики, которые отошли в направлении главной дороги и остановились метрах в восьмистах от места посадки.
Остались смертники. Опять начались разговоры, а затем угрозы со стороны англичан. Сотник Меркулов подошел к генералу и попросил дать патронов по числу людей для самоубийства тут же, на глазах у него и других англичан. Его выслушали внимательно (впрочем, они выслушивали все внимательно и серьезно), но патронов не дали и, как будто бы в ответ на это, была подана команда огнеметам, стоявшим на танках, и между нами пошло
пламя, сжигая траву.
Кто-то, может быть, это был я, сказал, что лучше разойтись и сесть на землю. Разошлись кучками и в одиночку. Я уселся с моим вестовым Иваном
Непомнящим и вахмистром Ивановым, не бросавших меня ни на минуту. Мысли путались, наступило какое-то безразличие, но жить очень хотелось.
Я стал читать про себя молитвы, которые помнил, и простыми словами просил Господа и Святого Николая Чудотворца помочь и не оставить своею милостью.
Огненную струю пускали несколько раз. На нее никто не обращал внимания. Священники громко читали молитвы. Все ждали смерти и отхода в жизнь вечную.
Как вдруг, солдаты сложили оружие (по английской системе, прямо на землю). Часть из них куда-то побежала и быстро вернулась. Были привезены веревки и электрические провода. Накинувшись на первого попавшегося казака, они стали его связывать.
Меня это окончательно взорвало. Я подбежал к генералу и офицерам и стал их ругать на всех языках, которые знал, в том числе и на итальянском, большинству из них известном, так как они побывали в Италии. В это время кто-то крикнул, что лучше ехать свободными, чем связанными. Я подхватил эту мысль, понимая, что легче спастись свободному, чем связанному, и просил генерала остановить связывание, заявив, что мы поедем.
— Отдавайте приказ! — сказал генерал.
Объяснив, что связанные и брошенные в машины, мы никак не можем спастись или покончить с собой, что возможно сделать не связанными, я предложил всем садиться в грузовики. Бросив свои вещи, все потянулись к машинам.
Видя, что угрозы увенчались успехом и привели нас к послушанию не танки, пулеметы и другое оружие, а веревки, ко мне подошел английский майор и, беря под козырек, сказал, что я поеду в своем автомобиле, который уже вызван сюда. Действительно, подъехал мой «фольксваген». Трескин попросился быть шофером. Казак-шофер пересел назад, мой верный Иван взял чемоданчик с дорожными принадлежностями, поставил его в машину и влез сам с моей собакой «Карлом Ивановичем» — таксой, бывшей со мной на войне. Он не хотел отдать ее «лордам», которые просили об этом.
Я спросил бывших со мной, хотят ли они ехать к советам. Все они ответили отрицательно, а шофер добавил, что лучше умереть, чем попасть в советские руки. Решили по дороге к Юденбургу, свернуть с горы в реку. Это решение было принято единодушно.
Но здесь произошел случай, который можно назвать чудом, спасшим всю нашу группу от выдачи большевикам. Видно, Господь услышал наши молитвы и сохранил нас от пыток и унижений.
Мотор моей машины не заводился, магнето не работало — не давало искры. Здоровые гвардейцы стали весело толкать машину вперед и назад, но безрезультатно.
Нам было приказано пересесть в грузовик, а мне сказано, что я поеду с майором в его машине. Мои спутники ушли, а я остался. Майор и полковник любезно предложили мне идти с ними. Показывая на ленточки орденов, бывшие на моей груди, они посоветовали их снять и ехать без них (у меня были все степени восточных орденов, два железных креста и серебряная итальянская медаль за храбрость).
Я сорвал ленточки и бросил их на землю. Полковник нагнулся, поднял их, стряхнул пыль, аккуратно завернул в прозрачную бумажку и положил в кошелек со словами:
— Это будет большою памятью о Вас и Вашем поведении.
Тут меня охватило бешенство. Я решил не ехать. Ворот куртки душил меня, я рванул крючки и, бросив папаху на землю, заявил:
— А теперь-то уже я не послушаюсь вас и никуда не поеду! — и к этому добавил ряд оскорбительных эпитетов в адрес «джентльменов». Раздались крики и приказ:
— Расстрелять!
Меня подхватили под руки и, подталкивая в спину и бока автоматами, повели через поток по мосту. Потом вернули назад, посадили в джип на переднее сидение и, приставив два автомата — к спине и голове, вывезли на дорогу.
Наши уже отъехали и стали возле прежде отъехавшей колонны, в хвосте ее.
Джип быстро двинулся по главной дороге. Сидел я как каменный, вспышка улеглась, и опять все стало безразличным. Опять стал мысленно читать молитвы и вспоминать свою маму, бывшую в это время в Германии.
Вдруг сзади послышались гудки сирены, свистки и крики. Джип стал останавливаться. Нас нагнал весь запыленный мотоциклист, что-то сказал, и мы вернулись в английский лагерь, перед входом в который стояла толпа возбужденно кричавших солдат. Въехали внутрь к палатке штаба. Машину поставили в тень, под дерево. Конвойные солдаты скрылись, шофер тоже.
Подошел офицер, принесший мне кружку чая, бисквиты, коробку папирос, поставил все и сказал, что я должен подкрепиться. Я понял, что стою перед расстрелом. Попробовал пить чай, но железная кружка жгла губы. Закурил папиросу и в голове моей, как в фильме, пролетела моя жизнь с самых юных лет. Как все это было просто, ясно и понятно! Я стал совершенно спокойным, и мне не было страшно смерти.
Подошли все те же офицеры и с ними мотоциклист, тоже офицер, в рубашке с короткими рукавами и с листом бумаги, прикрепленным к картонке резинками. На бумаге этой было что-то напечатано на машинке. Из обращенных ко мне слов я понял, что должен подписать эту бумагу. Считая, что это формальность, выполнение которой необходимо перед расстрелом, я, конечно, не отказался подписать, но заявил, что, так как мое перо украдено солдатами гвардии его величества короля Великобритании, то я прошу дать мне карандаш или перо.
Наступило замешательство, которое разъяснил один из присутствовавших офицеров, объяснив что я не понимаю, чего от меня хотят. И вот тогда мне было объяснено следующее:
— Вы спасены, и надо дать все данные о себе. На это я сказал:
— А как же все мои друзья?
Опять замешательство в группе офицеров. Все они наперебой о чем-то заговорили и зажестикулировали. Старший из них им что-то сказал и, обращаясь ко мне в полной тишине, произнес:
— Вы, все наши друзья, белые русские и выехавшие за пределы Советского Союза до 1938 года, не подлежите выдаче, а потому пойдемте записать всех Ваших друзей.
Только тогда я понял, что мы спасены.
Выйдя из машины, я пошел с полковником и всей группой английских офицеров к колонне грузовиков, стоящей вдоль проволоки в направлении на шоссе. Подойдя к первому грузовику, я сказал выглядывавшим оттуда офицерам:
— Господа! Вы все приехали за границу из России тогда же, когда и я.
Я не мог говорить им прямо, мне было сказано, чтобы я молчал, так как могут найтись желающие уехать. Сначала никто не понял моих слов, тогда я повторил то же самое, несмотря на вторичное предупреждение типа с бумагою.
Как я потом убедился, он владел русским языком, так как очень хорошо повторял русские фамилии и сейчас же их записывал совершенно правильно. После слов, обращенных к сидящим в машинах, я старался ободрить их жестами и мимикой.
Первым вышел, вернее вылез из-под брезента артиллерист есаул Ю. Антонов, кубанской артиллерии, старый эмигрант из Парижа, назвал свою фамилию, место жительства за границей и год выезда из России (1920-й). За ним и другие, как майор Дружакин и кто-то из бывших так называемых теперь советских, или новых, эмигрантов. Некоторые из них запутались, и я им стал помогать. Опять было предупреждение, но, в общем, первый грузовик переписали.
Подошли ко второму и мне говорят:
— Господин майор, сотник Попов сошел с ума.
Заглянув внутрь машины, я увидел бледное искаженное лицо сотника. Он был старый эмигрант, офицер Нижегородского драгунского полка, прошедший полный срок контракта в иностранном легионе в 20-х годах. Попов кричал и бился в руках хорунжего Трескина и еще кого-то. Я приказал передать его мне и приняв его бьющегося и кричащего, понес на руках прямо к полковнику и подойдя к нему, протянул руки с лежащим на них нашим офицером, а потом опустился и положил его прямо на землю.
Говорить что-либо было излишним. Впечатление было ужасное. Видно было, как все англичане были потрясены этой сценой. Полковник приказал вызвать санитарный автомобиль, в который и уложили Попова.
Вернувшись к грузовикам, я продолжал обход, и теперь мне никто не мешал, а я просто сам называл фамилии сидящих и говорил, кто они и откуда. Молодых просто — «родился за границей», конечно, главным образом в Югославии.
Когда обошли все машины, подошел ко мне полковник и спрашивает:
— А двух казаков, которые стояли, обняв Вас, тоже вписали?
Он даже не спросил, кто они и откуда. Я ему ответил, что они уже вписаны. После этого был отдан приказ выходить и идти назад в лагерь. Вот тут-то и раздались крики из других грузовиков:
— А мы?! А нас увезут. Спасите!..
Кинулся я туда, да схватили меня чьи-то руки… Был дан знак, и колонна машин двинулась.
Спасся ли священник о. Евгений, я не знаю. Придя в лагерь, застали там полный разгром. Гвардейцы ограбили недограбленное. Но нам было не до барахла. Казаки, как люди хозяйственные, привели в порядок единственный барак, и в нем был отслужен благодарственный молебен. Потрясенные всем пережитым, мы искренне благодарили Господа Бога за избавление нас от мук лютых.
Майор В. Островский
Записано со слов сотника Григория Захаровича Шпака, казака станицы Новоджерлиевской, пережившего трагедию 1-й Казачьей дивизии 29 мая 1945 года.
<…> Полк этот, именовавшийся полком Рентельна, был переброшен на Балканы в Вировитицы из Франции 29 марта 1945 года и вошел в состав 1-й Казачьей дивизии корпуса генерала фон Паннвица.
Полковник Рентельн был отозван Паннвицем и назначен начальником 3-й казачьей дивизии. В командование 360-м полком вступил ротмистр Кульгаво. По прибытии на Балканы, полк после недельного отдыха занял позицию по левому берегу реки Дравы.
С наступлением темноты, в ночь с 7 на 8 мая, когда происходил бой с красными болгарами, все немецкие офицеры, а также вахмистры и унтер-офицеры, покинули полк, и ротмистр Кульгаво сдал командование им единственному казачьему офицеру, бывшему в полку, сотнику Шпаку.
Сотник Шпак понимал, что вывести полк из боя без больших потерь было невозможно, а потому, дождавшись, когда бой начал стихать, он около 12 часов ночи снял полк с позиции и пошел переменным аллюром на север.
До десяти часов утра 9 мая полк отходил спокойно, а затем его нагнали болгарские броневые части. Не видя другого выхода, сотник Шпак развернул полк и вступил в бой, закончившийся отходом болгар.
Полк продолжал движение и вскоре натолкнулся на отходившие обозы немецкой жандармерии и полиции. К этому времени болгары вновь перерезали путь, видимо, имея в виду захватить казаков в плен.
Наткнувшемуся на сотника Шпака болгарскому офицеру, он заявил, что казаки в плен не сдадутся, и предложил пропустить полк. Болгарин согласился и сказал, чтобы казаки только не мешали ему.
При дальнейшем движении, когда полк прошел километров двадцать, он был обстрелян титовцами. Пришлось полку вновь развернуться и после боя, длившегося примерно двадцать минут, двинуться дальше.
Ночью с 9 на 10 мая шли, не остановливаясь на ночлег, а 10-го титовцы вновь преградили им путь. Пришлось опять развернуться в боевой порядок, чтобы расчистить путь. При этом в руки противника попало 10–15 повозок обоза, но люди все ушли.
В этом бою было убито четыре казака и в их числе родной брат сотника Шпака, с которым он после двадцатилетней разлуки встретился только месяц тому назад. Ранено было пять человек.
Пробившись, пошли дальше и, пройдя километров шесть, встретили английские танки. Англичане пропустили полк, и он, пройдя километров пятнадцать, заночевал.
11 мая шли целый день, а 12 мая в 10 часов утра километрах в тридцати восточнее города Клагенфурта сложили оружие у города Фолькермаркта. Оттуда перешли к Фельдкирхену (километрах в двадцати северо-западнее Клагенфурта). Переночевав там, утром 13 мая, пройдя полтора-два километра, остановились биваком. Там оставались до 19 мая, когда ввиду недостатка корма для выпаса лошадей полк перешел верст на пятнадцать к северу, в направлении на селение Сирниц, и оставался там до 28 мая.
В полку было около 800 человек. Оказавшись в английской зоне оккупации, полк получал продовольствие от англичан из немецких военных запасов.
Двадцать седьмого мая сотник Шпак получил приказ от начальника 1-й Казачьей дивизии полковника Вагнера, изданный англичанами: завтра, 28 мая, в семь часов утра, полку идти в село Вайтенсфельд, находящемуся в 11 километрах, в лагерь военнопленных. Сам Вагнер, передав это распоряжение, ушел в лес, упредив об этом майора Островского.
Надо дополнить, что возле Фолькермаркта полк сотника Шпака соединился с 1-м Донским, 2-м Сибирским, 4-м Кубанским, Калмыцким полками, Кавказским дивизионом, а потом подошел 5-й Запасный полк не полностью (собственно, не полк, а офицерская школа). Майор Островский был в 1-м Донском полку. В этой группе оказалось 190 офицеров и 15 тысяч казаков. От Фельдкирхена шли общей группой.
Получив распоряжение о переходе в Вайтенсфельд, сотник Шпак собрал полк и предупредил о предстоящем предательстве. Он дал совет казакам, разбившись на маленькие группы, идти в горы и леса. Сославшись на историю, он сказал казакам, что постоянным такое положение не может быть и наступят лучшие дни.
Наутро выяснилось, что никто из казаков из полка не ушел. Сотник Шпак, не считая возможным оставить их, остался с ними. Еще с вечера 27 мая вблизи расположения полка стали на ночлег английские танки.
Утром 28 мая 360-й полк выступил с места ночлега первым и спустившись на шоссе с гор, пошел дальше. Ночевавшие вблизи полка английские танки шли по бокам колонны полка.
Пройдя километров одиннадцать, полк был остановлен около селения Вайтенсфельд и англичане, отделив сотника Шпака от полка, посадили его на автомобиль и отвезли в лагерь за проволокой, находившийся вблизи шоссе, за селением. Там у него отобрали часы, нож, бритвенный прибор, мыло, папиросы, съестные продукты и пистолет, который, при отобрании оружия у казаков, был ему оставлен.
Казаков провели еще дальше на два километра, спешили и, оставив на три лошади по одному коноводу, заключили в такой же лагерь, как и сотника Шпака. Лошадей с коноводами отправили еще дальше на один километр, в третий лагерь.
Все три эти лагеря были невидимы друг для друга.
Далее сотник Шпак говорит о подходе офицерской школы 5-го Запасного полка, 2-го Сибирского и Калмыцкого полков, Кавказского дивизиона и 1-го Донского полка. 4-й Кубанский полк куда-то был уведен после сдачи оружия у Фолькермаркта.
В дальнейшем сотник Шпак подробно говорит о заключении указанных частей за проволоку, о чем уже было сказано в очерках войскового старшины Сукало и майора Островского.
Рассказал сотник Шпак и о судьбе казаков, но уже со слов тех казаков, которым удалось избежать выдачи большевикам. Они ему поведали, что 29 мая утром англичане объявили казакам, заключенным за проволоку, что их повезут по железной дороге в Италию для формирования, чтобы бить большевиков.
Всю эту многотысячную группу повели 30 мая якобы для погрузки на железную дорогу. С ними было только два английских солдата. Шли свободно, кто хотел, мог уйти, но никто не ушел. Все верили англичанам, что их ведут на погрузку.
На вопрос, почему от них отделили офицеров, англичане отвечали, что здесь, недалеко, титовцы и большевики, а потому, чтобы они их (офицеров) не перебили, их взяли под охрану для перевозки в Италию. Этот ответ успокоил казаков.
Что произошло с этой огромной группой, рассказывали три казака, которые, пройдя километров пятнадцать, задержались в одном селении и видели, как на некотором расстоянии от него, вся эта группа казаков была внезапно окружена большевиками, устроившими засаду на пути, и никому из 15 тысяч не удалось уйти.
Генерала Паннвица сотник последний раз видел 24 мая в Сырнитце. 2-я дивизия корпуса после сдачи оружия была где-то верстах в шестидесяти от его полка.
Итоги насильственной выдачи чинов 15-го ККК:
Ко времени выдачи части корпуса находились в южной Австрии, севернее города Клагенфурт: 1-я Казачья дивизия в районе Фельдкирхена, остальные в районе Альтгофен-Неймаркт.
Выдача была произведена одновременно, для чего части 1 — й дивизии были сосредоточены в районе Вайтенсфельда, остальные выдавались с мест их расквартирования. Всего было выдано около 40 тысяч человек.
В. Г. Науменко
Весна 1945 года была на редкость теплая и пригожая. Сочная свежая зелень покрывала холмы и отроги гор. Казалось, что природа радовалась прекращению страшной войны, уже давно потерявшей свой первоначальный смысл и превратившейся в простое массовое убийство.
Особенной распорядительности и желания перевести нас на положение военнопленных за проволокой или распустить нас и дать нам возможность как-то самим отвечать за право существования англичане не показывали, мы же не могли оставаться подолгу на одном и том же месте. Десятки тысяч наших лошадей, пришедших в Австрию в прекрасном состоянии, как саранча съедали всю траву, и нам приходилось, как татарской орде, перекочевывать на новые места. Победители довольно равнодушно смотрели на то, как от дизентерии погибал конский состав, и нашему начальству, пожалуй, больше приносили забот наши боевые кони, чем казаки.
Последним местом расквартирования моей части был Клейн Сант Паул, небольшое селеньице вблизи Сирница и Вайтенсфельда.
Офицеры английской дивизии, расположенной там же, часто приходили к нам в гости. Они относились к нам по-дружески, пили с нами «шливовицу» — югославскую сливовую водку, красное вино и ели с удовольствием вяленое мясо, привезенное нами в телегах наших обозов. Самым излюбленным для них было выпросить для прогулки верхом наших лошадей, зачастую кровных.
Среди этих гостей-победителей было несколько побывавших в России во время гражданской войны на севере и на юге, и они весьма недвусмысленно, намекали нам на возможность продолжения войны против красных, на этот раз совместными силами. С какой радостью мы откликались на эти намеки! Они-то и послужили главной причиной сохранения нашего послушания и дисциплины в частях, состоящих большей частью из бывших под-советских, изверившихся уже давно в чьих-либо обещаниях.
Нужно ли говорить, на какой невозможной смеси немецко-французско-русского языка мы объяснялись с англичанами, но доброе вино и добрые отношения развязывали языки, способствовали взаимопониманию и дружеским связям. Нам всем казалось, что жизнь снова нам улыбается, что не все потеряно и близок час…
28 мая командиру нашей бригады полковнику Борисову было передано распоряжение английского командования подготовить всех офицеров в восемь часов утра 29 мая к… перемене места пребывания!
— Ситуация немного переменилась, и вас всех отвезут в один специальный офицерский лагерь на севере Италии, где вы сможете решить свою судьбу: либо переселиться в заокеанские страны, либо вступить добровольно в ряды наших оккупационных войск, либо… вернуться на вашу родину, в СССР. Много вещей с собой не берите. Они вам не понадобятся. Чтобы вы не решили — в немецких формах ходить вам не придется. Женщин и детей, по-сколько они находятся при частях, тоже с собой не брать. Они будут отправлены отдельным эшелоном.
Какое-то темное чувство сжало наши сердца. Что-то было не в порядке. Казалось бы, гладко и логично, и вместе с тем какая-то фальшь и обман скрывались в этих словах. Выслушав англичанина, мы спросили его прямо и без обиняков, не думают ли нас выдать коммунистам? Англичанин поклялся нам своею честью английского офицера:
— Об этом не может быть и речи! Какая выдача? За кого вы считаете англичан и их союзников с Запада? Это было бы вандализмом и даже хуже!
И все же мы не поверили его клятвам. Немного говорившие по-английски сказали ему это прямо в лицо.
Офицер ушел и вскоре привел к нам своего военного священника, который поклялся нам в том, что Англия никогда не совершит такого позорного поступка.
Это нас успокоило.
Вспоминает ли теперь этот священник о своих словах? Грызет ли его когда-нибудь совесть? Знал ли он тогда правду, или был обманут и совершил грех по незнанию?
Утром 29 мая к нашему расположению подкатили машины. Мрачно и подозрительно смотрели казаки на разделение офицеров и их. Мы старались, как могли, их успокоить, тем более что нам говорили те же англичане, что бойцы будут отправлены вслед за нами, а затем последуют «чады и домочадцы».
Нас удобно и не чересчур густо разместили, вместе с нашими вещами, в английских грузовиках. Ничего подозрительного мы не замечали. Однако нам стало не по себе, когда к нам по очереди стал подходить английский капитан и вежливо, беря под козырек, весьма настойчивым тоном повторял:
— Господа офицеры, вам больше не нужно оружие. Потрудитесь сдать ваши револьверы.
Мое сердце болезненно сжалось, когда я, отстегнув мой верный безотказный «О. 8», отдал его в руки англичанину. Мне вспомнились слова генерала Шкуро, сказанные им не так давно нашим казакам:
— Ребята! Винтовки из рук не выпускайте!.. А то… вырежут!
Когда окончился сбор оружия, офицер дал короткую команду, и к нашим грузовикам, держа винтовки и автоматы наперевес, бросились английские солдаты, вскакивая по два на машину. Грузовики сорвались и помчались полным ходом, поднимая густую пыль по узким горным дорогам так, что с непривычки у нас дух захватывало.
По всей дороге, на пространстве двести километров, через каждые 50 метров стояло по два английских автоматчика, а через каждые 200–300 метров английские танки. Англичане показали себя мастерами предательства.
После нескольких часов головоломной гонки мы, наконец, прибыли в город Юденбург…
Я не берусь сегодня описывать то, что происходило в машинах. Некоторых охватило полное оцепенение. Некоторые верили, что нас крадут из-под носа у красных, чтобы «спасти». Были случаи выпрыгивания из машины, кончавшиеся смертью (той или иной)…
Грузовики остановились на шоссе перед бетонным мостом через реку Мур, протекающую глубоко в ущелье обрывистых и каменных берегов. На другой стороне, на площади перед каким-то заводом, виднелась толпа советских солдат. Видны были сжатые кулаки, которыми они нам грозили. Площадная брань и ругательства долетали до нас.
Английские солдаты… окружили наши грузовики. Они что-то нам протягивали, что-то кричали. Сначала мы ничего не могли понять из невероятной смеси польского и украинского языков, но, наконец, нам стало ясно, что они хотят купить у нас наши часы, взамен на папиросы.
— Все равно! Вшистко едно. Часы вам больше не нужны! — поясняли нам предприимчивые воины и для пояснения проводили ребром ладони по горлу или приставляли указательный палец к виску, весьма отчетливо щелкая средним и большим пальцами.
К горлу подступала тошнота. Наши офицеры били часы о мостовую или старались зашвырнуть далеко в реку.
Вот первая машина рванулась вперед, переехала мост и развернулась. Из нее торопливо выскочили люди с вещами и, окруженные советскими конвоирами, пошли в заводские ворота. Грузовики двинулись обратно.
Дрогнула наша машина и подвинулась метров на десять. Стала. Двинулась вперед. Опять стала. Офицеры торопливо рвали документы, фотографии, письма. Ветер порывами разносил обрывки по дороге. Вдруг раздался страшный вопль. Из машины, переезжавшей в это время мост, выскочил один из офицеров, ласточкой перелетел через перила моста и более чем с 20-метровой высоты полетел головой вниз в реку. Мы отчетливо видели, как он дважды перевернулся в воздухе и плашмя ударился об острые камни. Его тело дрогнуло и… застыло.
В ту ночь, когда меня подвели к машине (в Граце), я увидел целую группу наших офицеров. Мы все молчали. Молча грузились по особой системе. Отделили из толпы пять человек. Приказали влезть в машину и сесть на пол, облокотившись спиной на кабинку шофера, широко, циркулем расставив ноги. Следующая партия садилась у них между ног и так далее. В машину влезло по тридцать человек. Человек? Нет! Жалких обломков потонувшего корабля.
Конвой с автоматами разместился частью в кабинке, частью на ее крыше. Старшой (фельдфебель) — начальник конвоя произнес полагающееся по закону предупреждение:
— Не поворачивать голов. Не разговаривать. Не вставать. Всякое нарушение этого распоряжения считаю попыткой побега и применю оружие без предупреждения.
Много раз, тысячи раз впоследствии слушал я слова предупреждения, которые в советских лагерях труда насмешливо называли «молитвою». Читают его монотонно, заученно, без мысли, без выражения, как будто бы за этими словами не скрывается коварство, кровожадность, беспощадность, просто провокация и за ней — неминуемая смерть.
Первый автомобиль тронулся. Мы были стиснуты так, что не только шевелиться, но и дышать было трудно. За нами поплыли, в клубах пыли, остальные машины.
Наш начальник конвоя предпочел сидеть на крыше, чувствуя всю ответственность, несмотря на то, что в кабине ему было удобнее и спокойнее. Он крепко сжимал в красных рабочих руках автомат и бдительно следил за каждым нашим движением. Бесчисленные ордена и медали позвякивали на его груди.
По физиономии судя, по выражению глаз, это был добродушный рассейский мужичек, лет тридцати пяти. Он не выдержал долго своей роли молчаливого и всевидящего аргуса. Еще бы! Первый раз в своей жизни он видел настоящих «контриков» — власовцев, белогвардейцев, «минигрантов». Его мучило любопытство. Наконец он не выдержал и обратился ко мне, сидевшему прямо под «его ногами в громадных сапожищах.
— Эй, ты! — пихнул он меня носком. — Ты что? Офицер?
— Офицер, — ответил я довольно спокойно. Новый пинок носка после длительной паузы:
— Небось, много наших пленных перестрелял?
— Мы не расстреливаем пленных…
— Ну, врешь! — а затем, подумав, добавил. — А откуда по-русски знаешь?
— Да я же русский, такой же русский, как и ты! Опять пауза и раздумье, а затем:
— Ага! Помещик! Крови недостаточно попил. Опять хотел у нас землю отобрать и крепостное право завести!
Я ему ответил, что цели у нас были совсем другие. Так завязался наш длинный, трехдневный разговор (ехали мы из Граца в Румынию). При каждой новой посадке фельдфебель следил, чтобы я попадал в одну и ту же машину и на то же место. Наш разговор продолжался. Я ему рассказывал, почему мы одели немецкую форму, против чего и за что воевали. Говорил ему, как живут люди в свободных странах…
Старшина слушал меня внимательно. Уже давно прошла вся его суровость. Он угощал нас махоркой, вне очереди приказывал приносить нам воду. Совал в руку лишний кусок хлеба.
Когда мы, полумертвые от усталости, бессонья и жажды прибыли в Темишвар (Румыния) и стали выгружаться перед тюрьмой, он подошел ко мне и сказал:
— Ну что ж! Бувайте счастливы! — вздохнул глубоко и неожиданно прошептал, качая печально головой, — Эх, и чего вы нас не завоевали!..
В дальнейшем, в своих воспоминаниях Б. К. Г. рассказывает о своей встрече в июне 1953 года по пути в политизолятор в вагоне для заключенных с казаком 15-го Казачьего кавалерийского корпуса. Из его рассказа мы узнаем о том, как были выданы казаки 2-й дивизии.
Мой собеседник, — продолжал дальше Б. К. Г., — оказался казаком 3-го Кубанского полка нашего 15-го Корпуса. Первый казак, рядовой, с которым я, после выдачи, встретился. Так, по дороге за полярный круг этот человек рассказал мне, что случилось после того, как увезли офицеров.
… Вас увезли, а мы ничего не знали. Поговаривали всякое, а было как-то спокойно. Приходили «агитатели» из англичан и всячески успокаивали. За офицерами вдогонку, в заокеанские страны обещали послать.
Потом привезли в расположение нашего полка походные бани на автомобилях и дезкамеры. Всем приказали вымыться, продезинфицировали одежду. Выдали на три дня продуктов и приказали грузиться. Грузились на свои же обозные повозки и телеги, пригнанные англичанами. Окружили нас их солдаты, как из-под земли вынырнувшие. Обыскали. Отобрали оружие, компасы, карты, ножи, бритвы.
Тронулись под конвоем на восток. Проехали километров тридцать и остановились. Поле громадное, огороженное проволокой. Нам приказали слезть с повозок, не брать вещей и идти за проволоку. Откуда-то появились солдаты в венгерской форме. Вскочили на наши подводы — и поминай, как звали.
Мы остались без вещей и без продуктов. В чем были. Оглянулись. Бежать хотели, а англичан уж нет. Вместо них советские танки и блиндировки (бронемашины. — П. С.) нас окружили и стерегут. Как в театре все быстро делалось. Так ловко, собаки, обтяпали дело, что мы и одуматься не успели.
С нами не церемонились. Не судили. Не допрашивали. Из этого лагеря была железная дорога близко, грузили нас в эшелоны и прямым трактом гнали в Восточную Сибирь. Я с партией, тысяч так в восемь, угодил прямо на Колыму.
Там нас разместили «свободно». Объявили, что «Родина нам все простила» и только в назидание дали по шесть лет «вольной ссылки».
Все там делалось «добровольно, но обязательно». Работали «по найму» в рудниках. Жили в бараках. Кормежка — казенная. Сами знаете, какая. Ни жить, ни дохнуть. Все, что было, за жратву отдавали.
Немного времени прошло, как «прощение» насмарку пошло. Выгадали время. Понятно, миллионы выданных, сразу не разберешь и сквозь машину чекистскую не пропустишь. Появились энкаведисты у нас. Начали по одному из массы выдергивать. Каждый день от десятка до сотни на допрос отправляли. Следствие короткое. Один отмер, что своему подсоветскому, что из эмигрантов.
Машина ихняя медленно молола. И чего торопиться. Итак, сидим и работаем. Кто раньше прошел, кто позже, а мера одна. Всем, как правило «катушку» давали (25 лет). Меня осудили недавно. Без следствия, можно сказать, семь лет отстукал. Сейчас неосужденных, кажись, никого не осталось.
После суда, обычно, отправляют в другие лагеря. Я вот на Воркуту куда-то еду.
— Что вас не расстреливали по дороге?
— Чего ж расстреливать? Кому суждено, тот сам помер, не выдержал. Туда ему и дорога. Значит слабый и работник из него никакой. А зачем скотину рабочую расстреливать? Расходов на нее никаких, а пользу приносит. Когда износится — как отработанный пар, сама окачурится.
Страшные вещи говорятся на ссылке простым языком, самым спокойным тоном. Никаких эмоций. Если они существуют, люди привыкли их прятать не только от других, но и от себя.
Это была моя последняя встреча с сослуживцем-однополчанином. Это была первая точная правда, что сделали англичане с казаками после того, как их отделили от офицеров. Уехал казак в Воркуту. Там через полтора месяца был бунт и забастовка, кроваво подавленная чекистами. Может быть, и он сложил там свою голову и лежит замороженным в сосульку в вечной мерзлоте до Второго Пришествия.
Б. К. Г.
В первые же дни после капитуляции Германии, в мае 1945 года, трагически погиб полковник Терского казачьего Войска Николай Лазаревич Кулаков.
Биография этого замечательного человека такова:
Родился он в 1880 году в станице Есентукской. Первоочередную службу отбывал в 1-м Волгском полку Терского казачьего Войска, в который вступил рядовым казаком. Участвовал в Первой мировой войне, где был награжден всеми четырьмя степенями Георгиевского креста и дослужился до чина сотника. Затем принял самое деятельное участие в гражданской войне на юге России, которую закончил в чине войскового старшины.
Уже при отходе, в начале 1920 года, войск Юга России к Новороссийску, в бою близ станицы Кагальницкой он был тяжело ранен осколком фанаты в обе ноги.
Сильные морозы, перегруженность транспорта, отсутствие надлежащей медицинской помощи причиняли Николаю Лазаревичу тяжелые страдания. Только через несколько дней после ранения в санитарном поезде по пути к Екатеринодару ему была сделана операция: были отрезаны обе ноги — одна ниже, другая выше колена.
Несмотря на это, Н. Л. Кулаков ни в коем случае не хотел оставаться и стремился к Новороссийску, откуда уже началась переброска войск и беженцев в Крым. Но ему не суждено было попасть на корабль, и он остался в Новороссийске, в котором ворвавшиеся озверевшие большевики уничтожали всех офицеров, попавших в их руки.
Но Николаю Лазаревичу удалось спастись благодаря жене, которая, узнав о его тяжелом ранении, бросилась искать его. Ей удалось в хаосе отступавших войск найти его в Новороссийске. Благодаря находчивости, она не только спасла его от смерти, но и вывезла в свою станицу.
Там в течение двенадцати лет, лишенный самой простой медицинской помощи и под вечным страхом за свою жизнь и жизнь своей семьи, он скрывался в подвале своего дома. Но дольше выдержать не мог и вышел из своего убежища. Уже на следующий день Николая Лазаревича допрашивал уполномоченный ОГПУ.
Уходя, чекист сказал ему:
— Ввиду того, что ты сам скоро подохнешь, мы оставляем тебя в покое.
Далее, больше десяти лет пришлось Николаю Лазаревичу томиться под властью большевиков и все же суждено ему было вырваться из-под нее.
С занятием немцами Северного Кавказа, он опять почувствовал себя достаточно сильным для того, чтобы остаток своей жизни отдать великому делу — спасению казачества и своей Родины.
Освободившимися из-под ига большевиков казаками он был избран станичным атаманом и создал из своих станичников 1-ю Терскую сотню, к которой потом присоединились другие терские сотни. Во главе их стал войсковой старшина Кулаков и увел их на Запад, где они и влились в 1-ю Казачьи дивизию, формируемую генералом фон Паннвицем. Н. Л. Кулакову немцы сделали протезы и он, опираясь на палочку, стал довольно свободно ходить.
В это время в Берлине формировалось «для защиты казачьих интересов перед немецким командованием» ГУКВ. По представлению его начальника, генерала П. Н. Краснова, Николай Лазаревич Кулаков был назначен в его состав.
Но не сиделось боевому старику в глубоком тылу, и по его просьбе он был прикомандирован к 6-му Терскому полку дивизии фон Паннвица. Там, среди родных казаков, Николай Лазаревич развил кипучую деятельность. Он безотлучно был с казаками, делил с ними страду походной и боевой жизни Всегда бодрый, живой, энергичный, заботливый о казаках, он был любим не только своими терцами, но и немцами, включительно до командира полка и начальника дивизии (впоследствии — командира корпуса). Все они именовали его Терским атаманом.
За его доблестную службу войсковой старшина Кулаков был произведен в полковники.
Уже незадолго до внезапного конца войны Николай Лазаревич с двумя казаками отбыл на кратковременный отдых в один из домов отдыха корпуса в районе города Инсбрука, в южной Австрии. В заброшенной деревушке он с казаками поместился в комнате нижнего этажа, а наверху жила хозяйка дома.
В одну из ближайших ночей после капитуляции Германии она услышала снизу какой-то шум, как будто там происходила борьба. Когда утром хозяйка спустилась вниз, то увидела полный разгром комнаты, в которой жил Кулаков, а на полу следы крови. Видимо, после упорной борьбы Кулаков и его казаки были схвачены и увезены чекистами.
Вскоре были получены сведения, что полковник Кулаков был заключен в подвал НКВД в Вене. Там у него отобрали протезы и палочку. Ежедневно, а то и чаще, его вызывали на допрос к следователю на один из верхних этажей здания. Он должен был подниматься наверх и спускаться в подвал, ползая на руках и обрубках ног. Это причиняло ему невероятные страдания. От них его могла избавить только смерть, которую он и нашел в подвале НКВД.
Мир праху этого доблестного казака, бескомпромиссного борца за освобождение от поработителей казачества и нашей Родины. Пусть память о нем останется среди казачества на вечные времена.
В. Г. Науменко
Насильственные выдачи из Франции
Записано со слов одного из казаков, побывавшего в двух лагерях, которому в числе немногих удалось избежать выдачи.
<…> Ко времени окончания Второй мировой войны, во Франции, в Пиренейских горах, в департаменте Арьеж, около железнодорожной станции Берне д'Арьеж, находился большой лагерь военнопленных.
Первоначально в нем были заключены пленные немцы и мадьяры, а также много немок. Потом туда же французы стали направлять чинов РОА, захваченных ими казаков, которым удалось избежать насильственной выдачи в Лиенце и из-под Клагенфурта, где были выданы части Казачьего корпуса генерала фон Паннвица и которые оказались во французской зоне оккупации Германии.
В лагере этом было сосредоточено до двух батальонов чинов РОА и около двухсот казаков, главным образом, кубанцев. Все они были размешены в трех бараках. Кормили их французы ужасающе: выдавали в сутки на десять человек по одному килограмму хлеба и литру горячей воды. Как потом выяснилось, довольствие для этих военнопленных выдавалось полностью из американских складов, но через французов, ведавших лагерями военнопленных. Это злоупотребление французов было совершенно случайно обнаружено американцами и продовольствие военнопленных было значительно улучшено, но, к сожалению, слишком поздно, перед самой выдачей их советам.
… В связи с описываемым случаем хищения продовольствия, отпускаемого американским командованием для военнопленных, представителями французского командования, небезынтересно вспомнить подобное же явление, имевшее место в годы Первой мировой войны, когда сербская армия под давлением австро-венгров должна была отойти на побережье Адриатического моря, а затем по требованию Русского Императора перевезена англо-французами на остров Корфу.
Там довольствие сербов приняли на себя французы и англичане, причем продукты отпускались из складов французского и английского командования попеременно, помесячно, а для удобства самое продовольствие сербской армии взяли на себя французы, которым англичане и передавали продукты, когда подходила их очередь. И здесь совершенно случайно выяснилось, что представителями французского командования на Корфу делалось примерно то же, что и в Пиренейском лагере. Сербов кормили скудно, большинство английских продуктов до них не доходило.
А выяснилось это случайно: старший врач миссии Русского Красного Креста при сербской армии в Первую мировую войну доктор Сычев рассказал мне о своем разговоре по этому вопросу с Сербским Воеводой (то есть фельдмаршалом) Степою Степановичем.
Последний как-то был приглашен обедать к представителю английского командования на острове Корфу. За обедом подали ветчину. Воевода, очень любивший этот продукт, не удержался и сказал, что за все время пребывания на Корфу он ест ее впервые. Англичанин был крайне удивлен этими его словами, так как ветчина входила в паек английского солдата, а французам для сербов отпускается англичанами полный паек, полагающийся их солдатам. После этого случая питание сербов было французами улучшено, но все же и дальше они не получали полностью положенное им довольствие. Как видно из случая в Пиренейском лагере, французы остались верными себе и спустя 30 лет — во время Второй мировой войны.
… В августе 1945 года в лагерь Пиренейский прибыла советская комиссия из двух капитанов. Все военнопленные, в том числе и казаки, были выведены из бараков и построены в три шеренги, причем казаки были выделены в первую. Советские офицеры сели за стол, кругом стояли французские часовые, а за проволокой было видно много советских солдат.
Надо сказать, что, когда казаки были построены в шеренгу, то их продвинули несколько вперед, и стол с комиссией оказался между ними и второй шеренгой. Когда казачью шеренгу повернули кругом, то в непосредственной близости, за их спинами, оказались бараки, занятые немцами, что дало возможность некоторым из них скрыться в эти бараки. Немцы охотно принимали и скрывали казаков, но все же потом большая часть их была выловлена французами. Но 20–30 казакам удалось остаться среди немцев.
После переписи казаков выделили в особый барак, в котором раньше находилось 165 заключенных. Теперь же барак был заполнен до предела. Оттуда удалось перейти, как иностранным подданным, к немцам пяти человекам и к полякам — трем.
После выделения казаков в отдельный барак, вокруг него были поставлены французские часовые — негры с Мадагаскара. Выход из барака, даже в уборную, был воспрещен, а внутри него были поставлены «параши».
Бараки казаков и чинов РОА ежедневно посещал советский лейтенант-туркестанец, читал лекции и уговаривал ехать «на родину», но успеха не имел — ни один человек не уехал.
Так продолжалось примерно несколько недель. Затем чинов РОА вывели за проволоку и под конвоем советских солдат погнали для погрузки на станцию.
Через неделю та же участь постигла казаков.
На юге Франции был лагерь военнопленных, недалеко от Марселя, в городе Монпелье. В нем, кроме немцев, было собрано около двухсот человек военнопленных разных народностей СССР, служивших в немецких частях. Среди них, кроме скрывающих свою принадлежность к казачеству, было около 40 казаков, в большинстве донцов. Казаки помещались отдельно.
Однажды, в марте 1946 года, в послеобеденное время, когда большинство казаков отдыхали, к ним в барак пришли два советских офицера: один из них энкавэдист в бурке, другой из строевых. С ними вошли француз-комендант лагеря и сержант, которые вскоре вышли.
Советские офицеры сели за стол. Энкавэдист молчал, а другой советчик говорил много с шутками и прибаутками и призывал возвращаться «на родину». Он составил список, занес в него имя, фамилию, год и место рождения каждого.
— Ну! Теперь поедете домой и будете жить спокойно, — говорил он, закончив составление списка.
Через неделю после этого казаки были вывезены в СССР. Удалось остаться только четвертым, заявившим, что они югославяне. Это было в средине марта.
Надо отметить, что после переписи ежедневно в лагерь приходили по утрам давно проживавшие во Франции русские совпатриоты, мужчина и женщина. Они уговаривали заключенных, особенно казаков, ехать на родину, но никто их призыву не последовал.
Кроме Пиренейского лагеря и лагеря в Монпелье, известны выдачи из лагеря под Тулузой, откуда вывезено до двадцати казаков, и из второго лагеря из-под Марселя — до пятидесяти человек.
Конец 3-го Запасного полка
Рассказ Ивана Петровича Наливайко, кубанского казака станицы Петровской, служившего в 3-м Запасном полку группы Походного атамана Доманова в Италии.
<…> К концу апреля 1945 года 3-й Запасный полк под командою войскового старшины Лобысевича в составе восьми сотен при трех орудиях общей численностью свыше 2500 человек, главным образом кубанцев, находился в городе Джемона, причем одна сотня его стояла в крепости Озопо, одна — вблизи его, у склада огнестрельных припасов, одна — на реке Таглиаменто в селении Пионе, полусотня на электрической станции близ Озопо, одна — в селении Тарченто. Остальные сотни, при трех орудиях, находились в Джемоне. При полку было примерно 30 пулеметов.
Сотнями в Озопо и поблизости командовал есаул Овсянников (ставрополец). (Я знал войскового старшину Лобысевича еще в Новогрудке, когда он командовал 1-м Донским полком, с которым перешел в Италию. Там он был отрешен от командования. Как он, так и командир 2-го Донского полка есаул Русаков, внушали большое сомнение в смысле политическом. Есаул Овсянников пользовался отличной репутацией. — В. Н.)
Сотни, расположенные в Джемоне, занимали школу, находящуюся в северной части ее, под горою, охватывающею ее с севера и северо-запада. Чтобы выйти из города и присоединиться к своим станицам, бывших километрах в двадцати пяти в районе Толмеццо, надо было перейти через мост, а для этого предварительно пересечь город, а потом повернуть на север.
В Джемоне находился и штаб бригады, но 28 апреля, когда начались осложнения, его уже там не было, а остались лишь два офицера, старых эмигранта: сотник Волошин из Франции и сотник Колесников.
Штаб всей группы Походного атамана находился в Толмеццо, станицы с гражданским населением в его районе, а строевые части на побережье Адриатического моря в районе Удине-Триест.
Двадцать восьмого апреля несколько казаков из сотен, стоявших в Джемоне, отправились, как всегда, в город в парикмахерскую. Там они встретили несколько партизан в красных галстуках, которые на них напали, причем одни казак был убит.
По получении об этом известия в штабе полка, в город были посланы вооруженные казаки, но бандиты скрылись. Ночь прошла спокойно. Вокруг города масса бандитов, но плохо вооруженных и боявшихся казаков. Видимо, они хотели только одного — ухода казаков из Джемоны.
Двадцать девятого апреля в расположение сотен в школе пришли два итальянских националиста и с ними какой-то человек, одетый в английскую форму, назвавшийся англичанином, который предложил казакам сдать оружие. Переговоры с ним вел на французском языке сотник Волошин. Он заявил от имени казаков, что оружие они не сдадут, и просил пропустить всех беспрепятственно к их семействам в Каваццо.
После некоторых переговоров англичанин на это согласился. К вечеру пошел сильный дождь.
Тридцатого апреля командир полка войсковой старшина Лобысевич из Джемоны не выступил, выставив причиною дождь и отсутствие перевозочных средств для женщин, которые там находились в числе около тридцати, главным образом, жены офицеров. Как ни старались офицеры и казаки доказать Лобысевичу, что терять время нельзя, он оставался непреклонным. День прошел спокойно.
Тогда еще существовала телефонная связь со штабом Доманова, и там было известно об обстановке в Джемоне. Оттуда сообщали, что навстречу полку Лобысевича и для поддержки его будут высланы казаки с артиллерией.
Одиночные люди, шедшие в Джемону, партизанами пропускались, но из Джемоны они никого не выпускали.
В этот день есаул Овсянников, находившийся в Озопо, подтянул туда сотни от склада, электрической станции и Пиониса и приготовился присоедииться к Лобысевичу при его движении от Джемоны. Но, прождав тщетно до вечера, он вышел из Озопо и пробился в Коваццо.
Первого мая продолжал идти дождь, и в этот день в Джемону несколько раз являлся англичанин с предложением сдать оружие. В пропуске казаков из Джемоны он не отказывал, при этом гарантировал, что никому из казаков ничего плохого не будет сделано.
Второго мая он стал говорить более настойчиво, требуя сдачи оружия. Это объясняется тем, что в то время казаки из района Толмеццо уже двинулись на север, а строевые части из района Удине-Триест уходили в том же направлении, следуя по дороге в виду казаков, находившихся в Джемоне.
Но командир полка войсковой старшина Лобысевич почему-то из Джемоны уходить не желал. Казаки и офицеры его не видели. Все переговоры велись сотником Волошиным. 3 мая положение оставалось прежним. Сотни довольствовались из полкового склада, получая пищу два раза в сутки.
Между тем сотня, стоявшая в Тарченто (южнее Джемоны), под командою донца сотника Сладкова укрепилась во дворе и никого к себе не подпускала, открывая по приближавшимся огонь. Ни в какие переговоры с итальянцами и титовцами командир ее не вступал. Он приказал казакам: «Никого не подпускать». Когда об этом стало известно в Джемоне, то ему приказано было через офицера, посланного с итальянцами, присоединиться к полку.
Третьего или четвертого мая эта сотня в полном порядке, с оружием в руках, прибыла в Джемону. До сего времени на предложение сдать оружие сотник Волошин по желанию казаков отвечал, что оружие может быть сдано только англичанам, когда они прибудут сюда.
Четвертого мая англичанин, который появлялся и раньше, предъявил новое требование о сдаче оружия с подтверждением гарантии безопасности. На этот раз казаки, посоветовавшись, решили сдать оружие, кроме пистолетов, и оно было сдано.
Получилась целая гора винтовок, автоматов и пулеметов. Здесь же и орудия. Итальянцы и титовцы повеселели. До того почти безоружные, они получили теперь массу оружия.
Пятого мая были сданы и пистолеты. Немедленно начались обыски и грабежи. Отобранными часами были наполнены две корзины. Заявления, что некоторые часы были русских фабрик, действий не имели — все они были отобраны. Было отобрано много денег, так как только перед этим офицеры и казаки получили жалованье. Была отобрана серебряная церковная утварь. Некоторых казаков раздевали и снимали обувь.
Никого не били, кроме одного казака, которого бандит ударил по щеке за то, что тот не хотел отдать сапоги; обращались очень грубо.
Шестого мая продолжался грабеж, отбирали еще не отобранные деньги, раздевали и разували. Волошин и другие офицеры советовали казакам не оказывать сопротивления.
Особенно тщательно обыскивали 7 мая, пропуская офицеров и казаков по одному. Были отняты все деньги до последней копейки.
В этот день крупа, сыр и сахар, остававшиеся на складе, были розданы на руки. Каждый получил примерно дневной рацион.
Восьмого мая утром всех построили, произвели последний тщательный обыск и погнали пешим порядком на юг. Для женщин была дана одна повозка. Колонну сопровождали 25 итальянских велосипедистов-националистов. Идти было жарко. Пройдя километра два от Тарченто, остановились для отдыха.
Когда поднимались с привала, появились человек 50–70 титовцев, которые в присутствии итальянского конвоя бросились на казаков и начали их грабить, снимая одежду и обувь. Конвойные все это наблюдали безмолвно. При этом два казака было убито и один ранен.
Видевший все это полковой адъютант сошел с ума, и его вместе с женой и ребенком англичане, случайно здесь проезжавшие, отвезли в Удине, сказав, что поместят в больницу.
Как раз в момент бесчинства титовцев и убийства казаков со стороны Удине появился военный автомобиль, который здесь приостановился, а затем ушел обратно. Сотник Волошин предупредил, что возможна передача всех в Удине партизанам. Он сказал: «Братцы! Можем все погибнуть. Приготовьтесь к этому».
Пройдя от привала километра полтора и не доходя до Удине 18 километров, у селения, лежащего на их пути, казаки увидели человек сорок английских солдат, вооруженных автоматами. Они остановили колонну, посадили итальянских велосипедистов на машину и увезли их в Удине. Затем они окружили казаков и отвели их в пустой двор на окраине селения, накормили и часа через два на поданных машинах отвезли в Удине.
Здесь сгрузили в большом дворе казармы, где уже были казаки и немцы, отобрали ножи и бритвы, опросили каждого и поместили в казарме. В Удине оставались пять-шесть дней. Отлично кормили три раза в день. Ходили слухи, что всех перевезут вглубь Италии.
Числа 14 или 15 мая, всех казаков (1150 человек) погрузили на автомобили и через Венецию повезли в город Форли, отстоящий от Удине в 250–300 километрах. В Венеции была ночевка, а в Форли оставались двое суток.
(Как было сказано, в полку было всего свыше 2500 человек. Но половина их ушла под командою есаула Овсянникова, пробившись 30 апреля из Озопо в Коваццо на присоединение к остальным частям и станицам Казачьего Стана.)
Здесь уже находился полковник Семенов с полком «Варяг» в составе примерно двух тысяч человек. Полк этот состоял из русских добровольцев.
На второй день объявили, что завтра повезут дальше, а на третий день утром разделили всех на три части:
— 300 человек с войсковым старшиной Лобысевичем повезли в направлении на Рим;
— 400 человек с сотниками Волошиным, Колесниковым и всеми старыми эмигрантами, в количестве 40–50 человек, на Анкону;
— остальных — в неизвестном направлении.
В Анконе большой палаточный лагерь, примерно на 50 тысяч человек. Здесь казаков встретил какой-то еврей, хорошо говоривший по-русски, в форме английского офицера, спросил, не измучились ли за дорогу. Ему ответили молчанием.
В этом лагере были солдаты разных национальностей, разделенные на отдельные группы. Сравнительно недалеко от новоприбывших казаков расположился и полк «Варяг», прибывший туда вслед за ними, так что была возможность перекидываться отдельными фразами. Семенов понравился казакам, он был бодрым, общительным и держал себя с достоинством.
Здесь казаки оставались несколько дней.
На третий день пришел уже знакомый им офицер в английской форме, который спрашивал, не измучились ли они за дорогу, и спросил казаков:
— Кто вы?
— Кубанские казаки.
— Какой части?
— Запасного Кубанского полка.
— Где ваш полк?
— Не знаем, а здесь нас 400 человек.
— Вы должны ехать в Россию.
— Мы в Россию не поедем.
После этого разговора он приходил и в последующие дни и говорил, что казаки должны ехать на Родину.
Казаки написали прошение на имя английского командования, в котором сказали, что они дрались с большевиками, намучились в советских тюрьмах и ссылках и на Родину, под власть большевиков, ни в коем случае не поедут.
Это прошение они прочли офицеру, который уговаривал их [ехать] на Родину. Он обозлился и крикнул:
— Я вас брошу к немцам!
— Бросайте, — ответили казаки.
И действительно, он перевел их в немецкую часть лагеря и приказал там построиться. Подошел какой-то английский майор в сопровождении немецкого коменданта, который, в тоже время, явился и переводчиком. Майор спросил:
— Что за люди?
— Кубанские казаки Запасного полка.
— Что вы хотите?
— Не знаем, но в Россию ехать не хотим.
Он приказал их накормить и еще раз спросить, хотят ли они возвращаться на Родину. Ответили: «Нет, не хотим!»
Через два дня утром приказали всем четырем сотням людей построиться и вызвали старых эмигрантов. Вышло человек сорок-пятьдесят. Потом спросили, кто желает ехать домой. После некоторой заминки вышло 170 человек. Остальные заявили, что в Россию не поедут. В числе их был и казак, рассказавший всю эту историю.
Затем старых эмигрантов и тех, кто согласился ехать на Родину, куда-то увели, а 196 человек остались в лагере. На третий день пришел все тот же офицер с сильной стражей, человек в пятьдесят, и спросил:
— Это те, что не желают ехать?
Ему ответили: «Да!» Тогда их и человек двести немецких солдат повели на пристань Анкону, находящуюся километрах в двенадцати от лагеря. В порту — суда под иностранными флагами. Советского не видно. На вопрос, куда их повезут, не в совдепию ли, ответили, что нет, а на юг Италии.
Так и было. Казаков погрузили на один пароход, а немцев на два других и повезли на юг. Через полтора суток прибыли в Торенто. В пути кормили неплохо.
В Торенто выгрузили и подвели к вагонам. К ним подъехал какой-то еврей, снял стражу и приказал, чтобы накормили. На вопрос, куда повезут, ответили, что в лагерь. Здесь же была группа титовских партизан.
Погрузившись в вагоны, задержались до 12 часов ночи. Это было 24 или 25 мая.
В два часа утра перевезены были на станцию Торенто. Там оставались в вагонах до рассвета. С рассветом выгрузка.
Пришли казаки, ранее попавшие в лагерь, и сказали, что лагерь советский. Над лагерем советский флаг. Комендант — советский майор Гончарен-ко. Стражи нет никакой. Лагерь верстах в десяти от станции.
По приходе туда казаки были встречены майором Гончаренко и музыкой.
Гончаренко объявил им, что «родина всем все грехи простила». На эти его слова казаки спросили, как с теми миллионами замученных, которые погибли в концлагерях, тюрьмах и ссылках? В ответ последовали обычные разговоры о всепрощении.
Лагерь Торенто на 12 тысяч человек. В нем исключительно русские. Через несколько дней сюда же прибыл полк «Варяг» и с ним полковник Семенов.
Здесь в первый же день казаков дезинфицировали и переодели в хорошее английское обмундирование. Кормили отлично (баранина, вино). Давали деньги солдатам и казакам ежемесячно по двести лир, а офицерам по шестьсот. Обучали строю. Стражи нет, выход из лагеря свободный.
Ходили слухи, что незадолго до прибытия казаков, один пароход с репатриированными был направлен в Россию, но по пути многие стали бросаться в воду. Тогда англичане вернули его обратно. В этом лагере пробыли примерно месяц.
К середине июня стало известным, что из лагеря всех будут перевозить на Родину, но не морем, а сухим путем — через Италию и Австрию.
О том, что происходило в конце мая и в начале июня в Лиенце, об обманном вывозе офицеров и насилии над казаками стало известно от одиночек и групп казаков, свозимых сюда англичанами.
Сведение о перевозке сухопутьем, через район в котором осталось много казаков после июньской трагедии на Драве, подбодрили казаков и у них появилась надежда по пути уйти и присоединиться к своим.
И действительно, числа 15–17 июня началась погрузка людей в поезда по 1000–1300 человек ежедневно и отправка их через Италию.
С первым эшелоном казаки отправили своих разведчиков на станцию, чтобы узнать в каких условиях производится погрузка и отправка людей. Выяснилось, что стражи нет, что перевозят людей в поездах, составленных из товарных вагонов чистых, снабженных соломой. Это подбодрило казаков. Двадцать третьего июня, напутствуемые майором Гончаренко и провожаемые оркестром музыки, выехали и казаки. С ними погрузилась часть солдат полка «Варяг». Где поезд не мог идти, вследствие разрушения пути, там перегружались в автомобили. С эшелоном следовало только восемь англичан, которые казаков отлично кормили: выдавали сухой паек, а на станциях давали горячую пишу. Получали казаки и вино. Поддерживаемые мыслью о возможности побега, они все были весело настроены.
В Форли выгрузка. Там находился лагерь польских войсковых частей и туда охотно принимали казаков. Поступило к ним до ста человек.
Примерно 25 июня прибыли в Удине. Там накормили и повезли дальше — в Джемону, где все были выгружены из вагонов и на машинах перевезены на станцию Тарвиз, лежащую близ австрийской границы. Здесь вновь погрузили в поезд. Была ночь, но никто не спал. Проехал границу и, не доезжая до станции Виллах, многие казаки стали покидать поезд. Этому никто не препятствовал.
Перед Клагенфуртом с поезда сошел и мой собеседник, со слов которого я записал это повествование о судьбе казаков 3-го Запасного полка. Вместе с двумя донскими казаками после нескольких дней странствования по незнакомой местности он попал в лагерь Пеггец у Лиенца, а оттуда перебрался в расположение Русского Корпуса.
И. П. Наливайко
Из писем кубанцев о событиях в Италии
<…> Двадцать второго июня 1946 года меня перевезли из польского цивильного лагеря Барлетта (на юге Италии) в лагерь УНРРА Баньоли. В нем находились русские, в количестве около 400 человек, и до 700 хорватов.
В том лагере я встретил много знакомых, с которыми работал раньше, и познакомился с бывшим советским майором Ивановым, который был редактором русской лагерной газеты.
До 11 августа жили спокойно, а 11-го в лагере были вывешены список и объявление, в котором было сказано, что перечисленные в списке люди будут вывезены, но не сказано куда. В нем были перечислены все русские и примерно половина хорват.
Четырнадцатого августа в два часа ночи прибыло в лагерь много английских военных грузовых машин. В эту ночь там никто не спал. Собирались группами и гадали — куда нас повезут. Одни считали, что в СССР, другие — на какие-нибудь работы. Особенно волновались женщины.
Машины подошли к баракам, и началась погрузка, закончившаяся к пяти часам утра. Выдали на три дня продукты и повезли к железнодорожной станции. В 6.30 утра прибыл на станцию комендант лагеря капитан Сансон. Его немедленно окружили люди с криком:
— Куда нас повезете?
Капитан Сансон хладнокровно ответил:
— Езжайте! Для вас будет лучше.
Но эти слова народ не успокоили, и раздавались крики:
— Вы нас отправите в советы!
Услышав это, Сансон снял головной убор, перекрестился и сказал:
— Ни в коем случае не в советы!
Погрузились, и эшелон двинулся. Везли нас быстро, останавливаясь только на тех станциях, где менялась железнодорожная бригада. В Риме поезд остановился в тупике на 12 минут.
На второй день, то есть 15 августа, часов в десять утра наш поезд стали подавать задом в железнодорожный тупик, затянутый с обеих сторон проволокой, а за ней стояли английские жандармы, вооруженные пистолетами и дубинами. Их было, пожалуй, столько же, сколько и нас, если не больше. Нас привезли в Римини.
Когда поезд остановился, прибыла комиссия из двух английских офицеров: капитана и поручика, которые сели за стол.
Жандармы стали подводить нас по одному к столу. Там старым эмигрантам выдавали талон с буквой «А», а новым с буквой «Б». Тех, кто получил талон «А», отводили в сторону, а с буквой «Б» сажали в автомашины, покрытые брезентом. Каждая машина была окружена жандармами и когда она была плотно набита людьми, то в нее садилось четыре жандарма, и она двигалась.
Всех нас подвозили к одной из клеток, обтянутой десятью рядами проволоки. Впоследствии мы узнали, что это клетка «4Б» — для подследственных. Семейных привезли в клетку «6», тоже обнесенную десятью рядами проволоки.
Пред тем, как пустить в клетку, каждого из нас тщательно обыскивали, отбирали ножи, бритвы и продукты. У некоторых находили пистолеты. После обыска нас развели по палаткам.
Таким образом, с 15 августа 1946 года мы стали военнопленными, и отношение к нам англичан стало как к таковым.
Те, кто получил талон «А», в тот же день были переведены в цивильный лагерь у поселка Ричионе, прилегавшего к Римини.
Несмотря на то, что клетки «4Б» и «6» были обтянуты десятью рядами проволоки, внутри и снаружи их находилась стража.
Дней через пять нас стали вызывать поодиночке в английскую канцелярию и майор Хильс, говоривший по-русски, нас допрашивал.
Когда начались эти допросы, наша молодежь заволновалась, стала группироваться и готовиться к побегу. Несмотря на проволоку и стражу, каждую ночь удавалось бежать нескольким человекам. Кормили в лагере плохо. Люди были полуголодные.
При допросах майор Хильс предлагал каждому выехать на родину добровольно, но желающих не было. Допросы и расследования продолжались три с половиной месяца и по прошествии этого срока нас вывезли в лагерь номер 3, где оказались только русские, украинцы, кабардинцы и еще некоторые народности России.
Так как майор Иванов, будучи в лагере «4Б», усиленно изучал английский язык и достаточно его усвоил, то с переводом в номер 3 его назначили комендантом этого лагеря, вернее — отделения лагеря, или клетки.
Он ежедневно посещал английскую комендатуру, и там майор Хильс убеждал его, что тем из нас, кто значится цивильным, необходимо переселиться в военные лагеря, так как цивильных могут выдать Советам, а военных отправят на работы в Англии.
Майор Иванов ежедневно на вечерней перекличке убеждал нас переписываться в военные.
Я уже сказал, что в бытность в лагере Баньоли познакомился с майором Ивановым, а здесь мы стали друзьями. Так как я числился цивильным, то майор Иванов неоднократно советовал мне переписаться в военные. В таких разговорах у нас доходило до крупного спора. Помню, один раз он меня выгнал из своей канцелярии за то, что я в разговорах с заключенными не советовал переписываться из цивильных в военные и доказывал ему, что англичанам верить нельзя, что они говорят одно, а делают другое, поэтому я рекомендовал и ему переписаться из военных в цивильные, но он на это мне ответил:
— Я был военным, сейчас военный, военным буду и умру военным. В лагере семейных находился полковник Лобысевич, имея там жену и сына. Жил тихо. Я не могу понять, почему, но дней за 10–15 до выдачи майор Хильс посетил этот лагерь и через священника передал Лобысевичу, чтобы он хоть на время ушел бы из лагеря. Лобысевич этому совету не внял. Не послушал он и вторичного предупреждения Хильса, а 8 мая был вывезен для передачи большевикам.
Седьмого мая комендант лагеря капитан Самит вручил майору Иванову список на 135 человек, приказал их построить, и доложить ему. Вернувшись в лагерь, Иванов дал сигнал. Люди собрались к его канцелярии, и здесь началась перекличка. Все внесенные в список оказались налицо.
Когда они были построены, в лагере началась паника, некоторые не вошедшие в список просили их в него внести, другие предлагали поменяться. Осведомившись об этом, капитан Самит сказал, что никаких изменений в списке и замен не может быть допущено.
Около часа люди стояли в строю, переговариваясь друг с другом, а остальные на них смотрели и многие им завидовали, что их куда-то отправляют.
Я подошел к майору Иванову. Он был сильно расстроен, так как не понимал, что же будет дальше. Сделав еще раз перекличку, он пошел с докладом к капитану Самиту о том, что люди готовы.
Капитан выслушал его и, так как было время обеденное, приказал людей отпустить на обед, а в 2 часа опять их построить. В разговоре с капитаном Самитом, майор Иванов сказал ему:
— Мое сердце говорит, что вы отправляете нас Советам. Капитан Самит снял с себя крест, поцеловал его и сказал:
— Ни в коем случае мы вас Советам не отдадим.
Иванов, как человек очень религиозный, поверил клятве и целованию креста. Возвратился он к строю в веселом настроении, стал перед ним и радостно объявил, что капитан Самит поклялся перед крестом, что Советам никто выдан не будет.
— Сейчас разойдитесь на обед до двух часов, а в два часа построиться на этом месте.
Люди разошлись, а нас несколько человек пошли с Ивановым в его канцелярию. Когда мы там начали разговаривать о возможности выдачи, то майор не пожелал нас слушать и приказал покинуть его канцелярию.
В два часа 180 человек были в строю. Майор Иванов сделал им перекличку и по приказанию английского коменданта вывел за ограду лагеря.
До двухсот английских солдат охватили их кольцом и повели по направлению к клетке «4Б», в которой все мы были раньше и которая была от нашей клетки на таком расстоянии, что оттуда до нашего слуха доносились голоса.
Когда они были введены в клетку, то было приказано составить список тех, кто имел кровати в нашей клетке, с указанием номера палатки. Список был составлен и к вечеру койки перевезены.
Это успокоило людей и они решили, что будут вывезены в Англию. В 10 часов вечера было получено распоряжение капитана Самита, чтобы завтра кофе был выдан в три часа утра, а в четыре будет посадка в автомобили.
Н. П. К.
С Лобысевичем я встретился в примитивном лагере возле Венеции. Это случилось в средних числах мая 1947 года, когда Лобысевич и казаки его полка перебрасывались англичанами с севера Италии на юг. На следующий день нас посадили в грузовики и куда-то повезли. Я ехал в одном грузовике с Лобысевичем и его денщиком.
По дороге все семейные волновались о судьбе своих жен и детей, с которыми их разлучили. Жара, пыль, духота; ни еды, ни воды! За весь день сделали остановку на пятнадцать минут у какого-то небольшого населенного пункта. Ночевали в поле рядом с сербскими добровольцами группы генерала Мушицкого.
Утром добрались до Форли. Здесь встретились с семеновцами (полк «Варяг»).
В связи с этим у некоторых офицеров, а может быть, и у самого Лобысевича, возникла мысль о присоединении к этому полку.
Полковник Лобысевич собрал офицеров своего полка и сказал приблизительно так:
— Хочу услышать мнение, что нам делать? Здесь семеновцы. Давайте просить англичан, чтобы нас соединили с ними. Они антикоммунисты, возвращаться на родину не желают, а мы откололись от наших главных сил и нас маловато.
Дальше Лобысевич высказался, что англичане не должны нас рассматривать как военнопленных, так как он от имени полка подписал с итальянскими партизанами и английским офицером связи при них «перемирие».
— Наш полк, — сказал он, — мог наделать больших неприятностей англичанам, но мы, подписав договор, фактически открыли им фронт. Вот бумага, которую подписали англичане и итальянцы.
Если память не изменяет, «этот документ» был написан химическим карандашом на клочке бумаги, примерно в пол-листа.
— Англичане должны с ним считаться, — продолжал Лобысевич. — Мы приложим к просьбе этот «документ» или сошлемся на него и будем просить о соединении с «Варягом». Если придется воевать, то с ним мы представим более крупную силу.
После этих его слов раздались довольно редкие возгласы одобрения, наряду с предложением «пошлепать мозгами». При дальнейшем обсуждении этого вопроса было установлено, что полк «Варяг» принадлежит к эсэсовским формированиям, которые рассматриваются англичанами как опричники фюрера, а потому, соединившись с ними, можно оказаться в тяжелом положении.
Решено было о присоединении к семеновцам не просить, но имеющийся у Лобысевича «документ» предъявить англичанам, так как это может оказать какое-нибудь изменение к лучшему в нашей судьбе.
Была составлена «декларация», обращенная к английскому командованию. В ней подчеркивалась исконная демократичность казачества и объяснялось, почему мы были с немцами: потому, что мы антибольшевики. Ссылаясь на бумажку, которую Лобысевич упорно называл «перемирием», мы говорили о лояльном и дружеском отношении к союзникам еще с 1914 года и гражданской войны.
Написали, прочитали, подписали и разошлись рассказать казакам, наивно думая, что сделали шаг, который улучшит наше положение. Между прочим, то обстоятельство, что нам здесь давали английский паек, некоторыми было истолковано как особый акт внимания англичан.
Показать им «документ о перемирии» так и не удалось, так как примерно через час после окончания собрания у лагеря появилось группа женщин. Оказалось, что это были казачки, перед этим разъединенные с мужьями.
Лобысевич и другие, узнав, что их жены находятся в том же лагере, всей группой отправились к англичанам, чтобы просить о соединении с ними. С Лобысевичем «ушел» и «ценный документ о перемирии». За старшего группы остался какой-то сотник. Через два дня нас отвезли в Анкону.
(Как было сказано в статье «Конец 3-го Запасного полка», этот полк в Форли был разделен на три части, и дальше говорится именно о третьей его части в составе примерно четырехсот человек, в число которых вошло со-рок-пятьдесят старых эмигрантов.)
В Анконе переночевали, а утром нас построили и повели к выходу из лагеря. Там какой-то американский майор обратился к нам на русском языке и предложил всем, кто до войны проживал вне СССР, в разных других странах Европы, остаться здесь и присоединиться к группам тех народов, среди которых они жили.
В этом лагере находилась дивизия «Евгения Савойского», сформированная из немцев-добровольцев жителей Югославии. Здесь же были небольшие группы сербов и словенцев и крупная группа хорватов.
Нас, оставшихся здесь, было человек двадцать, среди которых человек пять бывших подсоветских, показавших, что они эмигранты.
В дальнейшем я встретился с Лобысевичем месяцев через девять. Встретились в лагере Бари, откуда нас перевезли в Ричионе для окончательной разбивки на категории. Поезд вкатился за проволоку. Нас окружили англичане с дубинами.
Комиссия английских офицеров пропускала нас по одному и сообразно с каким-то списком. Всех, кто относился к букве «Б» задерживали в лагере военнопленных, а с буквой «А» посылали в поезд и отвезли в лагерь для гражданских лиц.
Лобысевич остался в Ричионе, а я поехал в Реджие-Эмилию вместе с моим сыном, которого я в течение восьми месяцев искал по всей Италии.
Оставшихся в Ричионе (поселок при Римини) сортировали на все манеры. Незадолго перед выдачей, Лобысевича отправили в больницу. Он находился там без всякого надзора и мог даже не бежать, а просто и спокойно уйти в любой момент, но он этим не воспользовался, а, вернувшись в лагерь, рассказывал: «Англичане нарочно отправляли меня в госпиталь. Они еще раз хотели убедиться в том, что мне можно верить и я вскоре получу в командование полк».
Такие рассуждения раздражали его молодую жену из парашютисток, и она разражалась самой непристойной бранью.
Какое-то затмение нашло не только на Лобысевича, но и на многих других. Тот же кубанец А. Г. Денисенко сообщает интересные сведения о том, что некоторые русские священники, признавшие главенство Папы римского (Руссикум), знали о предстоящей выдаче, но никого не предупредили.
В начале мая 1947 года он был старшим группы русских в гражданском лагере вблизи Рима. Живо интересуясь судьбой своих соотечественников, он часто бывал в Риме, и вот однажды к нему на улице подошла женщина, тоже из признавших главенство Папы, и сказала:
— Я знаю, что Вы заботитесь о русских, поэтому я хочу сказать Вам, что сегодня приехал из Ричионе, из лагеря, священник и говорил, что русских пленных выдадут советам.
— Какой священник?
Женщина назвала имя, но я его не могу сейчас припомнить, Владимир или Всеволод.
— Кому он говорил и где?
— Отцу Филиппу в Руссикуме.
— Вы не ошиблись?
— Могу перекреститься в том, что говорю правду.
Что же было делать? С группой сидевших в Ричионе я и мои друзья были связаны кровно. Мы на случай их бегства приготовили место убежища у сербов. Лично я составил инструкцию для устройства систематических побегов группами по три-четыре человека. Это инструкция была послана месяца за полтора-два до дня выдачи майору Иванову и другим, но они отказались бежать.
Майор Иванов — это бывший офицер Красной Армии. Это не настоящая его фамилия. К моменту выдачи он был старшим того отделения или клетки, из которого была произведена выдача 8 мая 1947 года. Он искренне верил клятвам и крестному целованию английских офицеров, не допускал мысли о выдаче и оказался жертвой своей доверчивости.
Получив сведение о том, что иезуитам известно о предстоящей выдаче, — продолжает А. Г. Денисенко, — я и мои два друга собрались и решили, что одному из нас надо немедленно выехать в Ричионе. Так и сделали. Встреча с Ивановым и другими произошла в поселке, в доме одного армянина.
Сведение о предстоящей выдаче они приняли как «бабскую выдумку» и решительно отказались от побега.
А через два дня произошла выдача. Только двум из намеченных жертв удалось бежать. Иванов, Иванцов и другие были выданы. Слепая вера клятве английских офицеров погубила их. (О восстании капитана Иванова и его гибели см. ниже, в разделе «Насильственные выдачи в лагерях Италии. Проведение операции». — П. С.)
В связи с Руссикумом остается упомянуть еще об одном факте. Накануне выдачи, то есть 7 мая, священнику о. В. Рошко, жившему в лагере «6», было сообщено английским лагерным управлением, что его 8 мая к девяти часам утра вызывают в английский штаб в город Падую. Священник поверил этому и утром 8 мая вышел из лагеря. В Ричионе он был задержан англичанами. Его держали там в отдельной комнате столько времени, сколько надо было для проведения операции по выдаче людей. Утром 9 мая пред ним извинились за задержку и отпустили.
Случай этот вызвал в лагере много толков и догадок. Одни видели в этом какой-то маневр Руссикума, другие же считали, что англичане опасались, что при наличии священника в лагере русские смогут воплотить свои переживания в религиозную манифестацию.
В лагере Ричионе-Римини ко времени выдачи русская группа состояла на семьдесят процентов из донцов, на пятнадцать из кубанцев, остальные пятнадцать — не казаки.
Отношение к казакам как со стороны англичан, так и со стороны итальянцев, было враждебное. Причина тому раздутые и преувеличенные сведения «о зверствах казаков» во время пребывания их в северной Италии. Это обстоятельство заставило многих казаков менять фамилии и скрывать свою принадлежность к казачеству.
А. Г. Денисенко
Насильственные выдачи русских в лагерях Италии
Восьмого мая 1947 года английское военное командование в Италии произвело очередную насильственную выдачу из концентрационного лагеря в Римини. В тот же день произведена выдача русских из американского лагеря в Пизе.
Весь район концентрационного лагеря Римини с прилегающим к нему поселком Ричионе был оцеплен и патрулировался кругом военными силами. Итальянскому населению запрещено было всякое движение по улицам и дорогам, объявлено, что производится выдача советам крупных фашистов и военных преступников.
Однако широко и достоверно известно, что в этих лагерях в разные сроки и под разными предлогами были сосредоточены все бывшие подсоветские граждане из соседних лагерей ДиПи (сокращенно от Displaced Persons of United Nations, то есть «перемещенные лица Объединенных Наций». — П. С.) в Италии. Среди них: женщины, дети, старики, подростки, врачи, научные работники, инженеры, незначительное число солдат и буквально 4–5 офицеров средних чинов, никогда не имевших никакого отношения к политике.
Всего по обоим лагерям подготовлено было к выдаче около трехсот человек, из них только двести транспортировано из Болоньи и далее по маршруту, остальные сто погибли, частично покончив жизнь самоубийством, частично будучи убитыми охранными войсками при массовой попытке сопротивления. Только единицам удалось бежать. В схватке трехсот безоружных людей с батальонами английской и американской пехоты и мотоциклистами, вооруженными пулеметами и автоматами, убито и ранено около тридца-ти-сорока английских и американских солдат и офицеров.
Общую картину выдачи наблюдали со стороны официальные представители четырех государств: Америки, Англии, Франции и Советского Союза.
Оставшиеся в лагере Римини, люди различных национальностей выбросили над лагерями черные флаги в знак траура и обозначили братскую могилу, над которой написана цифра 197 (количество выданных из этого лагеря). Все они бойкотировали английское командование своего лагеря.
1. Подготовка выдачи
Учитывая опыт Дахау, Платтлинга и других актов насилия (см. третью часть книги. — П. С), английское командование пошло на этот раз на строго рассчитанный в деталях широкий план массового обмана.
Подготовка к выдаче велась больше года. Весной 1946 года во всех лагерях ДиПи Италии начались бесконечные допросы, регистрации, проверки и др., имевшие целью выявление бывших подсоветских граждан. Для этой цели была привлечена довольно широкая сеть доносчиков. Судьба проверяемых зависела в значительной степени от поступающих доносов. Одновременно началась кампания успокоения беженцев и заверения их в полной безопасности. Коменданты всех лагерей давали общественные гарантии и призывали беженцев к откровенности.
В лагерях ДиПи английские офицеры, в том числе представители союзной комиссии (например, майор Симкок), часто клялись честью английского офицера в том, что никакого насильственного возвращения на родину не будет. Когда цель была достигнута, и английскому командованию удалось более или менее точно установить лиц, бывших до войны подсоветскими подданными, и сконцентрировать их в одном лагере (Баньоли), — разыгрался очередной подготовительный этап.
Четырнадцатого августа 1946 года весь лагерь Баньоли (русская группа) был обманно вывезен и доставлен в лагерь военнопленных Римини, где по подготовленным спискам все бывшие подсоветские граждане, включая женщин, стариков и подростков, — были посажены за проволоку, под усиленную охрану. Люди были размещены в парусиновых военных палатках, где провели зиму с 25-градусными морозами.
Далее потребовалось еще значительное время для того, чтобы успокоить массу. Взрыв негодования и отчаяния был настолько силен, что английское командование вынуждено было принять ряд мер, оправдывающий такого рода поступок. Среди них главные:
1. Людям было объявлено, что сделано это с целью уберечь беженцев от преследования советов. Находясь в лагере военнопленных, эти беженцы состоят под покровительством английской армии, и никто не имеет право вмешиваться в судьбы этого контингента.
2. Было объявлено также, что с рядом лиц произошла ошибка, что многие будут освобождены, как только безопасность нахождения в других (гражданских) лагерях будет установлена.
Это в некоторой мере успокоило людей, и командование начало дальнейшие меры по воспитанию у беженцев доверия к их «покровителям». Было введено самоуправление русской группы, по примеру других национальностей. Допускались некоторые поблажки (отпуска отдельных людей в город, знаки доверия и прочее) и, самое главное, был дан целый ряд личных и общественных гарантий о невыдаче советам и об эмиграции лагеря в первую очередь, так как он более других нуждается в этом.
После каждого побега из лагеря капитан Самит делал торжественное заявление перед всем составом лагеря и публично давал слово английского офицера, что никто и никогда выдан не будет.
Майор Хильс, начавший работать в лагере с августа 1946 года, свою работу основал на установлении с людьми (главным образом, с людьми, имевшими влияние на массу) личных душевных отношений и неоднократно заявлял русским руководящим лицам о том, что выдачи не будет. Он обещал даже предупредить русских в том случае, если почему-либо сложится нехорошая обстановка. Этому майору удалось вызвать к себе доверие, и он не останавливался ни перед чем, чтобы укреплять его с каждым днем. В результате — из лагеря не бежали только те, кто верил майору Хильсу.
… В одном из своих писем кубанец Д. говорит: «Несмотря на пресловутую дружбу между майором Хильсом и Ивановым, примерно месяца за два до выдачи Хильс стал избегать встречи с Ивановым и не посещал его. Иванов с 9 марта по 8 апреля был в госпитале. 14-го, случайно встретившись с ним, Хильс только спросил его о здоровье. Такое поведение Хильса можно объяснить только тем, что он, зная о предстоящей выдаче, хотел уберечь остатки своей совести от излишних терзаний».
… Незадолго до выдачи майор Хильс дал обещание всему составу лагеря русских, что они будут вывезены в Аргентину в первую очередь.
Аналогичные заявления делал перед всем составом лагеря и комендант лагеря подполковник Мэртен.
В середине апреля 1947 года представитель английской миссии сделал официальное заявление в Ватикане, что никто из Италии союзными властями выдан не будет.
Русский человек доверчив. В его понятии честь не совмещается с ложью. И нет ничего удивительного, что, имея заверения, основанные на чести, плюс заверения более широкого плана, сделанные неоднократно перед общественным мнением всего мира официальными высокопоставленными лицами, оказавшись в ловушке, — люди не сразу поняли всю чудовищность лжи, которая поставила их лицом к лицу со смертью.
Д.
2. Проведение операции
Седьмого мая капитан Самит принес списки на 185 человек в «холостой» лагерь и предложил этим людям собраться для перехода в другое отделение, для эвакуации из Римини. Видимо, желая успокоить людей, он предложил взять вещи и все имеющиеся кровати и нары. Люди спокойно перешли в указанное отделение.
В ночь на восьмое, английским командованием в решетке этого отделения был проделан специальный проход, поставлена сплошная цепь часовых и произведен обыск, во время которого у всех были отобраны всевозможные режущие предметы, вплоть до бутылок и консервных банок. Одновременно было отобрано английское обмундирование и выдано немецкое.
Утром 8 мая к новому выходу из отделения лагеря прибыло большое количество специальных английских частей, и началась посадка в автомашины. В каждую машину сажали по пятнадцать человек и до возвращения машины, новой партии не отправляли. Машину конвоировали спереди и сзади два джипа с пулеметными установками, мотоциклисты и радиомашина. Никто не знал, зачем и куда везут.
Вся дорога, прилегающий поселок и железнодорожная станция были окружены английскими войсками и батальоном итальянских карабинеров. На станции группу в пятнадцать человек встретил выстроенный шпалерами с автоматами наизготовку ударный английский батальон, уже ранее прославившийся в подобного рода операциях. Людей сгружали с машин и вели по живой автоматной улице в арестантский вагон. Только здесь людям стало ясно, что их обманули и выдают Советам.
Погрузка закончилась к 12 часам дня. Только после этого вагоны по одиночке прицеплялись к составам с охраной, которые поочередно транспортировали их по направлению к Болонье.
При этой операции имели место следующие случаи:
1. Во время посадки в тюремный вагон из автомашины Александр Кристалевский, 25-ти лет, вырвался, схватил большой камень и ударил им английского солдата, пытаясь образовать брешь в цепи для побега, но, видя невозможность этого, ударил себя в висок, покончив таким образом с жизнью.
2. Павел Родин, 33-х лет, вырвал автомат у английского солдата и пытался застрелиться, но автомат отказал и тогда он начал пробивать прикладом путь к свободе, ранил несколько английских солдат, пробился за первую цепь охраны и здесь был застрелен.
3. Отец и сын Быкадоровы, Владимир 52-х лет и Николай 22-х лет, видимо, сговорившись в машине, пытались действовать совместно. Отец, спасая сына, бросился с борта машины на цепь английских солдат и сбил с ног несколько человек их, образовав таким образом брешь. Сын кинулся в эту брешь, но был застрелен здесь же. Отца, без сознания, швырнули в вагон.
4. Иманов Анатолий, 27-ми лет (по другим данным Еманов), вырвал автомат у солдата и стрелял, пробивая себе путь. В образовавшейся свалке был убит.
5. Доктор Курзахия, узнав о выдаче, отравился. (По другим сведениям, доктор Курзахия не отравился. Узнав о предстоящей выдаче, он симулировал острый приступ аппендицита. Его сразу оперировали и не выдали.)
6. Среди выдаваемых находились двенадцать человек мужчин с семьями. При погрузке в вагон женщин и детей насильно разлучили с мужьями, сыновьями и братьями.
7. Старушка-мать выдаваемого Ивана Коробко, случайно встретившая сына после войны в Италии, умоляла позволить ей разделить его судьбу. Ее оторвали от сына навсегда.
После выдачи майор Хильс хвастливо заявлял, что ему удалось спасти женщин и детей. Этим циничным заявлением он хотел поставить тоненькую свечку перед собственной совестью и оправдаться перед оставшимися еще в живых.
… По дополнительным сведениям, в 12 часов дня [8 мая] капитан Самит увез из лазарета лагеря номер 7, не позволив взять вещи, больного Григория Калиниченко.
В час дня он появился в лагере номер 6 и увез одиннадцать человек с их семьями. Разместив всех по отдельным камерам, майор Хильс сообщил им, что главы семейств будут выданы в СССР. Солдаты произвели обыск, отобрали все, чем можно было нанести себе смерть или увечье. Эти двенадцать человек были переданы большевикам.
Несколько позже майор Хильс вызвал Н. И. и М., которым сообщил: «Ваши друзья переданы СССР. Когда Советский Союз требует четыреста [человек], я не могу послать двадцать».
… Одиночные вагоны смертников сосредоточились на станции Болонья, где к ним были присоединены около ста человек, выдаваемых из американского лагеря Пиза. Нет точных данных и подробностей о происшедших там событиях. Охрана была так сильна, что ни один посторонний наблюдатель не мог быть близко и видеть все. Однако удалось установить с достоверностью следующее.
В числе выдаваемых находился бывший старший лагерной группы русских некто Павел Петрович Иванов. Этот человек до последнего предела верил чести английских офицеров, гарантировавших безопасность лагерников. Незадолго до выдачи друзья из соседнего лагеря предлагали ему побег. Он отказался, заявив, что верит английскому командованию и будет честен по отношению к нему.
Говорят, что он только в Болонье понял, что его и всех русских обманули, и реагировал на это решительно и смело. Выбрав момент, он призвал людей к восстанию. Безоружная масса смертников бросилась на охрану, разоружила часть солдат и офицеров и вступила в последний бой за свое право на жизнь. В результате схватки около ста человек русских погибло. Сам П. П. Иванов, видя безвыходность положения, покончил жизнь самоубийством, разрезав себе вену, а затем горло консервной банкой. (Н. И. и М. свидетельствовали слова майора Хильса: «Как жаль Иванова — он был хороший командир. У него осталась семья».)
Остальные были транспортированы дальше. Нельзя определить, сколько человек удалось довезти до советских рубежей. Судя по силе сопротивления и убежденности людей — ни одного.
Впрочем, никто не знает, на что способны люди, занимающиеся подобными транспортами.
Об этих событиях рассказали шоферы, наблюдавшие картину со стороны, ожидая с машинами. Здесь также отдельным людям удалось бежать, но — уточняющие сведения от них не получены.
3. Очередные мероприятия
Через два дня после выдачи подполковник Мэртен явился в лагерь Ри-мини и сделал двусмысленное заявление, сказав, что оставшихся ему приказано считать гражданскими лицами, но дважды подчеркнул, что он считает всех советскими подданными.
Майор Хильс еще раз гарантировал безопасность оставшимся и клялся именем английского офицера.
Во всех лагерях ДиПи английское командование сделало успокаивающие заявления, объявив, что произведена выдача крупных военных преступников.
… Каковы эти «крупные военные преступники», показывает приведенный ниже список лишь некоторых из выданных 8 мая 1947 года в Римини:
Ковалев Петр Антонович, родился в 1928 году. Он никогда не служил ни в одной армии и покинул Россию, будучи 14-летним мальчиком. Его выдали в Советский Союз, вероятно, потому, что в списке насильно репатриированных числился и его отец.
Ажнакин Иван, родился в 1927 году. Никогда не служил на военной службе из-за малолетства.
Подорожный Петр Иванович, 43-х лет. Всю жизнь работал в железнодорожном депо слесарем. При отходе немцев из России, его принудительно взяли на такую же работу в Германии. Военным никогда не был.
Николаенко Григорий Петрович, на военной службе никогда не служил. В России занимался пчеловодством, служил приказчиком. Был взят немцами на работу сельским батраком.
Мурзин Иван, 25-ти лет. В Красной Армии не служил, так как перед началом войны сидел в тюрьме, будучи приговоренным к десяти годам за антисоветские выступления. В немецкой армии не служил.
(По материалам «Нового Русского Слова» от 19 июля 1947 года.)
… Все русское население Италии знало выданных и еще раз убедилось, что понятие военный преступник, равно как по-советски «враг народа», есть ничем не определяемая кличка, приклеиваемая по желанию советов любому человеку. Совершенно ясно, что все бывшие до войны подсоветскими гражданами безоговорочно были отнесены советами к категории военных преступников. Совершенно ясно и то, что английское командование, распоряжавшееся судьбами русских беженцев, вполне разделяло советскую точку зрения.
Население лагерей было встревожено и взволновано. Массовое отчаяние и безвыходность, абсолютное недоверие к администрации лагерей и полное отсутствие поддержки делало жизнь беженцев совершенно невыносимой. Они были готовы на любые жертвы и даже на смерть, только бы порвать с лагерями, уйти от обманывающих их безконечно покровителей, убежать, куда глаза глядят. Однако общая обстановка в Италии была такова, что последний выход к спасению предусмотрительно закрыли.
Одновременно с выдачей, в Риме, где сосредоточено небольшое количество беженцев, обычно рассчитывавших на близость Ватикана и Папы и на защиту ими в случае опасности, началась акция поголовного вылавливания всех беженцев, не имеющих документов, либо вызывающих подозрение, либо указанных Советами, проводимая союзной и итальянской полициями. Что совершенно ясно имело целью, во-первых, добыть спасшихся от выдачи одиночек, во-вторых, закрыть возможность побега оставшимся в лагерях и, в-третьих, — подготовить новый контингент для выдач. Болонья, Италия. 16 мая 1947 года.
Беглец
Список выданных в Римини (Ричионе) 8 мая 1947 года: Сообщая о происшедшем в Римини, А. Г. Денисенко добавляет, что устано вить имена всех выданных там не было возможности. Он называет фамилии лишь некоторых казаков, установить которые ему удалось. Из лагеря (клетки) «4Б»:
Донцы: Щербаков Петр, Кардаилов, Носов Николай, Соколов, Федоров, Матвеев, Беликов Александр, Бородачев Семен, Чеботарев Григорий, Колданов Владимир, Ковалев Антон (отец), Ковалев Петр (сын), Шапкин, Савельев, Адов Алексей, Пиховкин И. И., Богачев Иван, Петровский, Говоров Иван, Быкадоров Владимир (отец).
Кубанцы: Лунев Дмитрий, Сидорец Степан, Березнев Григорий.
Терцы: Подорожный Петр Иванович.
Выданы из семейного лагеря: полковник Лобысевич — донец, Кипа — кубанец, Годун Евгений — кубанец, Коробко Иван — кубанец.
После выдачи в Римини
Из рассказа кубанца Л., пережившего день выдачи в Римини.
<…> Посещение лагеря священником о. Филиппом. 9 мая утром приехал к нам в клетку священник, имя его о. Филипп, и зашел в палатку, где была канцелярия нашего старшего. Туда сошлись люди, и вот этот священник был так взволнован, что был сам не свой оттого, что так сделали англичане — выдали русских людей. Он стал говорить нам так жалостно:
— Знаете что, братцы! Пишитесь как-нибудь старыми эмигрантами, а то они и вас отдадут, потому что я знаю, что англичане люди такие, что крест целуют перед людьми, а делают предательство. Как им верить?! Хотя они и говорят, но им не верьте, братья!..
Поговорил священник и уехал, а мы остались неспокойные душою.
<…> 9 мая 1947 года в лагере насыпана символическая могила: черная кайма вокруг и черные цифры 7–5 1947, а на откосе — 185. Водружен крест с иконой и флаги: траурный, андреевский и трехцветный с буквами РОА. Прохожие останавливаются у могилы. Германский обер-лейтенант, со слезами на глазах, держит руку под козырек. Общая человеческая скорбь… Несколько дней русские не выходили на работы и почти всю пищу выбрасывали. Каждую ночь из лагеря бегут (из статьи А. Денисенко «Внуши, Господи»).
<…> Скорбный лик Христа с небольшой иконки безмолвно смотрит всезнающим и всевидящим взглядом туда… на восток… Его тоже предали…
(Из статьи «Их было 185», Рим. «Русская Жизнь»).
<…> Числа 14-го явился майор Линч и приказал убрать с могилы все флаги, При этом он сослался на приказ английского командования, согласно которому, на территории лагерей запрещаются все эмблемы, кроме английского флага.
А между тем, со времени образования в лагере Римини русской группы, на Русской улице, то есть на дорожке, вдоль которой тянулись палатки русских, у входа в первую палатку (управление группы) были размещены на земле: вырезанный из жести большой двуглавый орел и щит с косыми полосами: белой, синей и красной, на которых были буквы РОА.
Л. Г. Денисенко
1. Выше было сказано, что после интернирования 3-го Запасного полка Казачьего Стана при переброске его из района города Джемоны на юг, он одну ночь ночевал с сербскими добровольцами генерала Мушицкого. Сербский генерал тоже явился жертвой английского предательства. Вот что рассказывает один из кубанцев.
… Находившемуся в нашем лагере Римини генералу Косте Мушицкому мы предлагали услуги для организации побега.
— «Наши хозяева» так нечестны, что я воспользовался бы вашим предложением, но я получил заверения, что мне ничего не угрожает и что я вернусь к своим шумадийцам, — ответил он нам.
Шестого января, в Рождественский сочельник, генерал был у нас с визитом. Несмотря на наши ежедневные встречи, таким оживленным мы его никогда не видели.
Минут через двадцать после ухода генерала от нас, пришел его четник-воевода Евжевич.
— Я должен был поздравить вас с Великим Праздником, — сказал он, — но я сообщу вам весть, которая огорчит вас безмерно. Братья русские! Наш общий друг генерал Мушицкий только что арестован для передачи Тито. Мы были у своих, поздравляли. В это время пришли офицер и солдаты с примк-нутыми штыками… Последние слова генерала были: «Да здравствует король!»
Руководил арестом генерала капитан Самит, два месяца назад заверявший словом английского офицера, что никто насильно выдан не будет.
2. Полк «Варяг», укомплектованный русскими военнопленными и русскими добровольцами, был после капитуляции Германии перевезен англичанами на юг Италии, в лагерь у города Таранто.
Англйские офицеры неоднократно уверяли командира полковника Семенова, что полк его не будет заключен в большевистский лагерь. Последнее такое заверение было ему дано за восемь километров от Таранто, где находился большой лагерь, в который большевики собирали бывших советских подданных для репатриации их в СССР.
Туда и привезли англичане офицеров и солдат полка «Варяг».
Полковник Семенов протестовал и требовал вывода их из этого лагеря. На следующее утро его позвал английский офицер, с которым был и советский комиссар. Последний вполголоса предупредил англичанина быть осторожным, так как они понимают английский язык.
Семенов повторил свое требование о выводе полка из этого лагеря. Англичанин выслушал его и согласился, сказав, что завтра полк будет переведен в другой лагерь. Но комиссар заявил, что он требует убрать его немедленно, так как солдаты «Варяга» ведут пропаганду между другими лагерниками.
Англичанин спросил, как же отделить старых эмигрантов от новых, если у них нет документов. Комиссар ответил, что он определит и без документов. Он просил построить полк и вызвать старых эмигрантов.
Семенов это выполнил. Вышло около двухсот человек.
К ним подошел комиссар и, внимательно посмотрев в глаза правофлангового, спросил, откуда он. Тот уверенно ответил, что из Белграда.
Комиссар подошел к следующему. И этот, на его вопрос ответил, что из Белграда.
— Откуда? — повторил комиссар, глядя в упор на спрашиваемого. Последний ответил, но менее уверенно:
— Из Белграда.
— Откуда? — спросил комиссар еще строже.
— Из Ростова, — ответил спрошенный.
Поймав, таким образом, еще двух-трех человек, комиссар обратился к стоявшим перед ним и предложил новым эмигрантам отступить назад.
— Все равно, я разберусь кто из вас откуда, — добавил он.
После этих его слов в строю остались лишь старые эмигранты и среди них только два-три, выдержавших взгляд чекиста. Затем он обратился к англичанину и сказал:
— Как видите, — мне документы не нужны!
Полковник Семенов отмечает, что действительно, под тяжелым взглядом чекиста, Люди терялись.
В. Г. Науменко
Письмо протопресвитера о. Михаила Польского (от 9 июня 1959 года)
Глубокоуважаемый и дорогой Вячеслав Григорьевич.
Представители русской колонии в Лондоне по предложению английского офицера-переводчика при лагере командировали меня в лагерь для совершения богослужения.
Лагерь был многочисленный, советских офицеров (военнопленных) было человек сорок в отдельном бараке. Английский офицер водил меня по баракам и на кухню. Меня поразил стол. Они имели то и в таком количестве, чего не имели обыватели англичане.
— Почему такая роскошь? Офицер мне сказал:
— Администрация решила, что перед отправкою на советскую родину пусть вспоминают добром Англию.
Горы масла, туши ветчины, не говоря о прочем. Никого на кухне и возле, кроме русских. Они все это тащат, раздают, готовят на кухне.
Я окружен был тоскующими ребятами и взрослыми мужами-солдатами. Разговор был один: «Неужели отправят в Россию?»
Я не знал, что говорить. Советовал просить, подавать петицию, высказывал разные предположения.
Делали спевку перед службою. Все знают, отлично поют. Среди поющих был советский офицер, который очень тосковал и следовал за мною по пятам, говоря все о том же — о спасении от репатриации.
Не желая нарушать лагерный порядок, я назначил литургию рано, до начала обычной лагерной жизни. Огромный барак был переполнен. Позади всех — советские офицеры, видимо из любопытства.
Исповедовал человек семьдесят наскоро. Пели дружно и с большим подъемом. Но дальше произошло самое затруднительное для меня: причащаться стали поголовно все (кроме разве [бывших советских] офицеров), конечно, и мой офицер причащался.
Я не смог отказать неисповедывавшимся, не решился объяснять теперь, но остановился на мысли, что пусть люди готовятся к смерти, к своим новым испытаниям. Святых даров едва хватило с последней каплей.
Я привез для солдат несколько музыкальных инструментов и порядочно книг (беллетристику), о чем просили нас заранее. Нужно для тоскующих лагерников.
Потом оказалось, что библиотеку просмотрели офицеры-приемщики из внелагерного надзора и много книг «контрреволюционных» изъяли.
Погрузка на пароходы происходила потом под охраною английских войск. Тот же английский офицер рассказывал мне эту историю. Советские офицеры кого-то из своих товарищей во время пути выбросили за борт.
В Одессе в одних гимнастерках их выстроили на набережной и увели. Больше никто их не видел (английский офицер, провожавший протопресвитера по лагерю и рассказывавший ему о прибытии в Одессу, сопровождал транспорт с военнопленными из района Средиземного моря).
В Англии были побеги из лагерей и довольно удачные. Эти люди сохранились.
Некоторые русские были среди поляков и украинцев. Эти тоже сохранились.
В одном лагере англичане не выдали русских, а предложили советчикам самим взять эту группу, но без применения оружия. Их военнопленные встретили руганью и камионы удалились.
В другом месте среди польского лагеря искали русских. Заночевавшие в лагере советские офицеры-сыщики будто бы были убиты и трупов их нигде не нашли. На утро всех осматривали, обыскивали, но все прошло бесследно.
Были ли казаки в английских лагерях — не знаю.
Какие-то осложнения при отправке были, но какие именно, сейчас не помню.
Переданы советам были только русские. В украинских лагерях были и русские, терпели они там притеснения и издевательства.
Украинство, определенно, поддерживалось английской администрацией. Я знал украинских интеллигентов, которые разъезжали с лекциями на казенный счет. Был я и в другом, смешанном лагере, по делу одного парня. Почти мальчик, он искал своих родных и очень боялся выдачи большевикам.
С любовью всегда Вам преданный Протопресвитер М. Польский
Письмо из Англии:
<…> В средине июля 1944 года в Англии было организовано несколько лагерей, в которых размещены военнопленные, захваченные союзными войсками в боях, последовавших за высадкой в Нормандии. Особенно большая группа пленных была захвачена в Бресте, где находился один из главных центров организации, возглавляемой Тодтом, строившей «Атлантическую стену». Рабочая сила для этой организации рекрутовалась, главным образом, из русских и польских военнопленных, а также из людей, вывезенных немцами из стран восточной Европы для работ в Германии.
Союзное Командование принимало все меры для того, чтобы привлечь этих людей на свою сторону. На занятые немцами местности вдоль Атлантического побережья сбрасывались аэропланами листовки на немецком, русском, польском и украинском языках, а союзное радио непрестанно подавало на этих языках призыв к сдаче, обещая сдавшимся всякие блага. Способные по возрасту и состоянию здоровья к военной службе поляки могли сразу же быть принятыми в состав польской армии, а русским, украинцам и людям других национальностей обещалось особое льготное содержание в лагерях до конца войны.
Для русских военнопленных было устроено два специальных лагеря. О. Михаил Польский, настоятель церкви соборного прихода в Лондоне, выезжал в эти лагеря для совершения церковных служб, а Г. Ф. Вальнов отправлял в лагеря ржаной хлеб и бочонки соленых сельдей в качестве дополнения к казенному пайку. По словам о. Михаила, русские пленные содержались в хороших условиях: одежда, обувь, постели и питание были вполне удовлетворительны. Пленных особенно тревожил вопрос, отправят ли их в Советский Союз. Огромное большинство «возвращаться на родину» определенно не желало.
У английских военных властей возникла мысль образовать из русских пленных особую часть и влить ее в состав дравшихся с немцами в Европе союзных армий. Мотивы были чисто практические, морских судов у союзников было мало и они нужны были для гораздо более важных целей, чем перевозка тысяч людей из Англии в Мурманск. Кроме того, морской переход был сопряжен с большими опасностями. Немецкие аэропланы и подводные лодки, базировавшиеся в норвежских фиордах, зорко следили за направлявшимися в Мурманск кораблями союзников и топили их десятками. Имело ли смысл подвергать людей опасности, когда их можно было использовать на западном фронте?
Покойный ныне Г. К. Чаплин, во время войны вступивший в английскую армию и командовавший батальоном корпуса саперов, рассказывал мне:
«В конце июля 1944 года я находился со своим батальоном в составе авангарда союзных армий, наступавших на Париж. Время было горячее. Работы У нас по наведению разрушенных немцами мостов, уничтожению минных полей и заграждений, очистке и починке ведших к фронту дорог, сбору брошенного оружия и военных материалов и т. д. было по горло. Вдруг из штаба нашего корпуса мне сообщили по телефону, что из Главной Квартиры за мною посылают аэроплан с приказом передать командование батальоном моему помощнику и немедленно вылететь в Главную квартиру для переговоров по важному конфиденциальному делу.
Через несколько часов я был уже в Главной квартире и рапортовал о своем прибытии дежурному генералу. На другой день утром меня вызвали в штаб и принявший меня генерал сообщил мне о разрешении Главного Командования сформировать из русских военнопленных особую часть. Командиром этой части хотели назначить меня, как бывшего русского офицера. Меня должны были произвести в чин бригадира и предоставить мне полную самостоятельность в назначении младших офицеров и устроению части на правилах русских военных уставов. Я, разумеется, с радостью принял это предложение.
Генерал сказал мне, однако, что вопрос о формировании русской части еще не был окончательно решен, ибо советское правительство категорически требовало отправки русских военнопленных в Советский Союз. Как отнесется к этому требованию английское правительство, было еще неизвестно. Через день-два меня снова вызвали в штаб и сообщили, что из Лондона получен приказ прекратить работу по формированию русских частей и отправлять всех захваченных в плен русских в Англию. Очевидно, Черчилль в целях сохранения добрых отношений со Сталиным решил выдать русских пленных советам. Я возвратился в часть».
Транспорты для перевозки людей и десятка два военных кораблей для конвоирования транспортов были собраны в Ливерпуле в середине октября 1944 года. Русские пленные были погружены на два больших океанских пассажирских парохода в количестве больше пяти тысяч человек на каждый. Теснота была невероятная. Люди должны были спать в трюмах, в столовых, в коридорах. Увеличивалась теснота еще тем, что на открытых палубах транспортов были поставлены десантные баржи: англичане хотели создать впечатление, что они предполагали сделать высадку на севере Норвегии. Транспорты шли не под коммерческим, а под белым флагом военного флота.
Экспедиция такого рода должна была привлечь особое внимание немцев и побудить их выслать в море прятавшийся в норвежских фиордах броненосец «Тирпиц». Этот расчет вполне оправдался. Немцы яростно атаковали английские суда аэропланами и подводными лодками и выпустили «Тирпиц» из его убежища. Несколько немецких аэропланов было сбито огнем зенитных пушек и «Тирпиц» потоплен. Англичане потеряли два миноносца потопленными, два — сильно поврежденными. Транспорты с русскими пленными вышли из морских боев без повреждений и потерь.
Кроме английского конвоя, на транспортах были также советские офицеры, командированные для сопровождения экспедиции советским посольством в Лондоне. Они, однако, совершенно ни во что не вмешивались, в сношения с пленными не вступали и сидели в своей каюте почти безвыходно.
Во все время перехода, длившегося почти три недели, русские держали себя безукоризненно. Они покорно повиновались всем приказам английского командования. Кормили их хорошо. Одеты они были в добротную английскую форму. В числе офицеров конвоя было двое или трое молодых канадцев русского происхождения. Они исполняли обязанности переводчиков. По вечерам, в спокойное от немецких атак время, пленные устраивали вечера с хоровым и сольным пением русских песен, плясками и т. п.
Некоторые неприятности для англичан конвоя причиняли только «монголы» (по всей вероятности туркестанцы и кавказцы). Они ни слова не говорили по-русски и понимали только команду на немецком языке. Их было человек четыреста. Это были настоящие дикари, не имевшие никакого понятия о таких элементарных вещах, как, например, умывальные комнаты или уборные.
Ни одного случая самоубийства или покушения на самоубийство среди пленных не было. Но, как сообщали английские газеты, во время перевозки пленных по железной дороге из лагеря в Ливерпуль из-под конвоя сбежало человек тридцать. Английские власти ловить их не стали.
Транспорты прибыли в Мурманск 7 ноября 1944 года. Пленных высадили на берег и передали в распоряжение советских властей. В числе пленных было четыре бывших офицера советской армии, которые были в рядах немецкой армии тоже офицерами. Их расстреляли почти немедленно по прибытии транспортов в Мурманск. Казнь была совершена публично, в присутствии большой толпы зрителей. Офицеры английского конвоя тоже на ней присутствовали.
Все остальные пленные были распределены на две группы. Солдат, офицеров и вообще всех способных носить оружие, немедленно отправили в армии северо-западного фронта, в штрафные батальоны «искупать свою вину перед родиной». Более пожилых людей и инвалидов погрузили в теплушки и увезли в сибирские концлагери. Само собой разумеется, добротные английские мундиры, белье и обувь были с пленных сняты и заменены советскими лохмотьями…
Рассказанная мной история с выдачей десяти тысяч русских, взятых в плен союзниками во Франции, до сих пор оставалась неизвестной.
В этой истории все характерно. Пленным было официально объявлено, что если они добровольно сдадутся, то до конца войны их будут держать на положении военнопленных в соответствии с правилами Женевской Конвенции. И могу засвидетельствовать, что такое торжественное и официальное обещание было дано: я сам слышал передававшееся по радио на русском, польском и немецком языках обещание от имени Главного союзного Командования к находящимся в Бресте частям немецкой армии.
За выдачу десяти тысяч русских людей Советам полную ответственность несет английское правительство и лично тогдашний его глава Черчилль. Отмена проекта союзных военных властей о формировании особой русской части была произведена по его приказу. Нужно заметить также, что выдача была совершена задолго до позорного Ялтинского соглашения, когда английское правительство не было связано с советами какими-либо формальными обязательствами. Черчилль, конечно, отлично знал, как Советы поступят с отправленными им в Мурманск русскими людьми. Он их цинично принес в жертву коммунистическим архипалачам.
Любопытно отметить, что англичане не постеснялись рискнуть жизнями русских людей для того, чтобы выманить немецкий броненосец из его укрытия. Немецкие разведочные аэропланы не могли не заметить десантных барж на палубах шедших под военным флагом транспортов, а необычно большой экспорт военных судов должен был вселить немцам уверенность в том, что англичане задумали произвести высадку в Норвегии.
О том, что в 1944 году англичане выдали Советам взятых в плен во Франции русских людей, я знал давно. Но, так как многие подробности этой выдачи мне были неизвестны, я не опубликовал этой истории в печати. Счастливый случай столкнул меня с одним английским офицером, который был начальником конвойной команды на одном из транспортов. Он любезно поделился со мной изложенными в статье фактами, но просил не упоминать его фамилию в прессе. Некоторые детали чисто военного характера я тоже дал слово не разглашать.
А. Байкалов «Русская Мысль», 19 мая 1959 года. Лондон.
Утром 28 мая подошли к нам английские солдаты и танки. Подошли переводчики и начали торопить собираться. На мой вопрос, зачем пришли танки, мне ответили:
— Охранять вас от СС-партизан.
— Напрасно! — сказал я. — Если и есть немецкие партизаны, то они на нас не нападут.
— Не знаю, — ответил переводчик, — так приказано.
Полк стал вытягиваться в колонну по дороге. Я с командиром полка рассаживал людей, не имеющих подвод. В восемь с половиною часов колонна тронулась. Я ехал с остатком моей роты в хвосте, а за нами следовали танки. В 10 часов мы въехали в поселок с огромной лесопилкой. Много любопытных жителей выходило из своих домов смотреть на нас. Выносили воду и давали казакам кое-что из съестного. За поселком стоял лагерем венгерский корпус.
Я удивился и спросил встречного венгерского офицера:
— Вы разве не едете в Италию? (Англичане при выезде из места стоянки сказали, что нас перевозят в Италию).
— Нет! Мы вернемся в Венгрию, — ответил венгр.
— Но ведь там советская армия.
— Они скоро должны уйти и мы тогда вернемся.
Здесь казаки разложили костры и сжигали свои документы и бумаги. Англичане выменивали хорошие «кубанки» за сигареты. Другие скакали на казачьих конях.
Я собрал своих людей, расположил их, а после пошел искать временно командующего полком. Это был хорунжий высокого роста и его всегда можно было найти одним взглядом, но теперь, как я ни рассматривал, не видел его. Пройдя вперед, я увидел бесформенного человека и по одежде узнал хорунжего. Он сидел на своих вещах, опустив голову ниже колен, кубанки на голове не было и седина густо бороздила его голову. Я подошел, окликнул его. Он поднял свое искривленное от страдания лицо и взглянул на меня. Я начал его утешать:
— Что ты, что случилось? — сказал я. Он заплакал.
— Понимаешь, в 1919 году, когда вы ушли из Новороссийска, я остался больным тифом. Сколько меня мучили, сколько гоняли! Смотри на меня, на мои руки — это следы ГПУ. Кое-как я избавился. А теперь меня ожидает еще более ужасное.
Успокоив кое-как хорунжего, я в подавленном настроении пошел к своей группе, где меня также засыпали разными вопросами и предположениями.
В это время английский конвой беспрерывно отводил людей по сотням куда-то и возвращался за следующими. Подошла и моя очередь. Пошел мелкий дождь. Перевели нас в один двор, огороженный проволокой. Вдали виднелся сарай, куда вошли предыдущие. Мы ждали очереди. У ворот стояли два казака, урядника. Я подошел и спросил:
— А что вы тут делаете?
— Нас прислали сюда помогать, но мы ничего не делаем, а смотрим как отправляют людей.
— Куда? — спросил я.
— Да куда же — Советам.
— Неужели Советам?
— Ребята плачут. Да не знаем, а так думаем.
Окликнули меня, и я повел людей, неся список людей и имущества. Навстречу мне вышел переводчик и английский офицер.
— Что это у Вас?
— Список людей.
Офицер взял его и начал рассматривать. Мои люди вошли в сарай. Просмотрев список, офицер вернул его мне, и я вошел в сарай. Там был полумрак, пыль стояла столбом. Здесь англичане делали тщательный обыск, отбирая ножи, бритвы, вилки — все то, чем мы могли покончить свою жизнь. После этого, по узкой тропинке, огороженной проволокой, провели нас в загороженное тремя рядами проволоки место, окруженное танками и пулеметами.
Очутившись в этой ловушке, я начал кричать и звать переводчика. Пришел переводчик-еврей.
— Что Вам угодно?
— Проведи меня к вашему офицеру.
— Зачем Вам?
— Мне нужно с ним говорить. Я не подлежу репатриации, я старый эмигрант. Переводчик пожал плечами и сказал:
— Мы политикой не занимаемся, — и ушел.
Я не переставал кричать. Пришел другой переводчик.
— Что Вы желаете?
— Я хочу говорить с вашим офицером.
— Его нет, он ушел, а что?
— Я и эти люди старые эмигранты, а это шесть человек черногорцы. Он меня перебил:
— Так что, вы не желаете ехать в Италию? Думаю: «Лжешь, каналья!»
— Я хочу говорить с офицером!
— Прекрасно, но его здесь нет. Расположитесь здесь группою отдельно, а завтра утром офицер будет здесь.
Чувствовалось мне неладное. Я надел чистую рубашку и стал готовиться к смерти. Обидно было, что попал, как кур в ощип.
Окликнули польскоподданных и вывели. Темнело: на нас навели два прожектора. Стало видно, как днем. Казаки отрывали лампасы, рвали кубанки, платками завязывали головы.
Не спалось. Мысленно перебирал в памяти все пережитое. А что теперь будет с детьми? Они еще малы, нуждаются в помощи. Это меня мучило. В таких размышлениях застал меня рассвет. Я очнулся. Людей куда-то поодиночке выводили. Мы сидели и ждали. Подошли к нам солдаты с автоматами и заставили идти в узкий проход. Вышли на дорогу. Там стояли около трехсот грузовиков. Рассадили нас в машины по тридцать человек. В машинах были приготовлены немецкие сухари по коробке на человека и мясные консервы — коробка на шесть человек и бланк, который приказали заполнить: чин, имя, отчество, фамилия, какой части.
— Это вам понадобится при погрузке на пароходы в Италию, — объясняли нам. Против нас сидел солдат с автоматом. Хорошо еще не рассвело, и колонна тронулась. Итак, 28 мая, ранним утром, нас посадили в грузовики и повезли в неизвестном направлении. Я спросил английского автоматчика:
— Куда нас везут? Тот пожал плечами:
— Не знаю.
Мы почувствовали неладное и боялись произнести это страшное слово. Проехали через местечко, в котором был указатель дороги на Грац, и свернули налево. Слава Богу! В Граце большевики. Но куда же нас везут? Едем в Юденбург. А кто там?
Проехали местечко и все стало ясно: дорога была засыпана погонами, орденами, письмами, фотографиями и прочими вещами… Предыдущие уничтожали и выбрасывали все, что было опасно иметь при себе. Боль сдавила горло. Не защищаясь, нам надо идти на убой. Я опять спросил автоматчика, куда нас везут. Тот же ответ.
По обе стороны дороги стояла цепь солдат, пулеметы, на двести-шесть-сот метров танки. Сопротивление было немыслимо. В машинах была мертвая тишина. Бледные лица с расширенными и опечаленными глазами ждали чего-то страшного от людей, подобных себе и одного и того же племени.
В городе Юденбурге были сгущены цепи солдат. На повороте стоял танк. Мы быстро въехали на мост и стали. Я взглянул и сердце сжалось. Дрожь прошла по телу. По обе стороны стояли советские автоматчики. Грузовики стояли в два ряда. Появились советские офицеры со словами:
— Довоевались!
Я сел, а один казак ответил:
— Воевали, да мало.
— Вишь, какой герой! Небось, немало убил нашего брата!
— Да! Всем досталось, кто попадал! Я дернул казака:
— Молчи. Зачем озлоблять? — шепнул я.
— А Вы что? Милости ожидаете от этих гадов? Все равно всех расстреляют.
— Да я знаю, но чтобы не мучили.
— Теперь уже все равно! — ответил казак.
Впереди шла разгрузка. Я посмотрел на англичанина и показал рукой на горло. Англичанин замахал руками: «Не бойтесь!»
В это время я увидел, как слезших с автомобиля казаков, ругаясь, красноармейцы били палками. Я кивнул англичанину: «Смотри!»
Подошла наша очередь. Англичанин спрыгнул, отстранил красноармейцев, и мы сошли спокойно. Погнали нас к стене завода. Красноармейцы стояли полукругом. Мы сбились в кучу. В мыслях молниеносно летели картины прошлого: семья, дети… Сейчас поставят пулеметы — и конец.
Из тысячи уст казаков раздался ропот возмущения против тех, кто нас выдал. Ни утешения, ни угрозы НКВД не помогали.
Но вот пришел какой-то советский военный и захлопал в ладоши. Все стихло.
— Сейчас будут выкрикивать буквы, и чьи фамилии начинаются с этой буквы, выходи, — приказал он.
Крикнули буквы С и Т. Я был поглощен своими мыслями и не ожидал пощады.
Поглощенный мыслями я не слышал как крикнули букву Б. Бастрич меня толкнул: «Пойдем! Наша буква!» Мы пошли. Нас повели в какое-то помещение, крытое стеклом. Масса столиков и на них указаны буквы. Буква Б была на первом столике, другие столики шли вправо, вглубь; влево было несколько дверей и проход к выходу, куда выходили зарегистрированные.
Я стал в очередь к столику Б и начал рассматривать это помещение. Вдруг слышу шопот: «Генерал Краснов!..» Все обернули взгляды влево, и я повернулся и в открытую дверь увидел генерала, сидевшего на стуле и с кем-то разговаривающего, но с кем, не видел. Дверь закрылась. На душе стало спокойнее. Меня уже не мучила надежда на справедливость и свободу. Раз предан генерал Краснов, то какие надежды и претензии могу иметь я — эмигрант никому не известный?..
Подошла моя очередь:
— Фамилия, имя, отчество, где родились и в каком году? Где проживали до 1939 года?
Я назвал город на Балканах. Он прекратил писать и посмотрел на меня:
— Так Вы эмигрант? Вы не подлежите репатриации. Товарищ Сталин не претендовал на старых эмигрантов. Почему Вы здесь?
— Меня передали обманом. Я никогда не был советским гражданином. Я болгарский подданный, — пришлось лгать, вспыхнула искра на спасение, но после следующих слов, она угасла.
— Вы не подлежали репатриации, но раз попали сюда, отсюда уж не вырветесь. Я сам был на работе в Германии, а теперь против своего желания возвращаюсь.
Окончилась моя регистрация. Я повернулся, чтобы идти к выходу. Смотрю, в сопровождении советского офицера идет генерал Шкуро. Я по привычке хотел было откозырять, но опомнился и продолжал идти к выходу. Вышел во двор. Опять столы. Но здесь уже происходит любимое занятие всех представителей Советского Союза — «обыск», или грабеж. Людей раздевали догола. Смотрели, не спрятал ли чего-нибудь внутрь себя, отбирали все острое, не исключая ценностей и хороших вещей. Я подошел к столу. Подбежал сухощавый энкавэдист:
— Вы офицер? — спросил он. — Нет.
— Не может быть!
— Я же говорю Вам, что нет.
— Не верится. Деньги есть? — Да.
— Давайте все, кроме советских.
— Советских у меня нет.
Вынул бумажник и даю его ему. Он не взял, а сказал:
— Выньте и положите в корзину.
Он держал ее полную всякой валютой. Я вынул деньги, опустил их в корзину, закрыл бумажник и смотрю на энкавэдиста. Бумажник новый, шевровый, красивый. Не отберет ли? Он спросил:
— Все? — Да.
— Положите бумажник к себе в карман. Я улыбнулся и сказал:
— Спасибо!
Подошел к столу, где был другой представитель НКВД, развязал вещи и подал ему. Сверх моего ожидания, со мной было обращение иное, чем с другими. Энкавэдист отодвинул обратно вещи и сказал:
— Есть ли у Вас ножи, бритвы? Дайте.
Я вынул бритву, перочинный нож и подал ему. Он довольно любезно сказал мне:
— Выньте только лезвие и бросьте на стол, а бритву оставьте себе. Она Вам пригодится.
Я вынул нож и, взяв бритву, поблагодарил его, затем расстегнул шинель и поднял руки для обыска. В кармане были ножницы для ногтей, без которых я не мог обойтись и думал, если найдет, то попрошу, чтобы он их мне оставил. Он посмотрел на меня и сказал:
— Идите. Ваш обыск закончен.
Я взял свои нетронутые вещи, где было еще много фотографий и видов городов Вены, Нюрнберга, Байройта, где я лежал в лазарете и пошел через указанную мне дверь в разрушенный завод.
Внутри пыль стояла столбом. Люди укладывали вещи и одевались после обыска. Я прошел к противоположной двери, где стоял часовой и расположился здесь, собрав всех эмигрантов: Аболина, Иванова, Григорьева, Лакеева, Шишкина, Березова и еще одного капитана 3-го полка, фамилию его не помню, Ба-стрича с двумя братьями, Мирко Петровича с сыном, раненого Бражо. Завели разговоры, как кого обыскивали. Оказалось, что только я один прошел благополучно. Чем объяснить это, не знаю, но в дальнейшем описании убедитесь, что советские начальники и граждане остановили свой взгляд и выбор на мне. (Безкаравайный на протяжении всех своих воспоминаний неоднократно говорит о благожелательном отношении к нему представителей НКВД как на территории Австрии, так и в пути в Сибирь, и в концлагерях. Но он не объясняет, почему. При чтении же всего его рассказа, установить это не удалось. — В. Н.)
Часа через два прибыли семейные — большинство женщин из Лиенца. Женщины обступили меня с вопросами: не встречали ли моего мужа и прочее.
В полночь меня разбудил голос энкавэдиста. Он ходил по заводу и выкликал чью-то фамилию… Это происходило с час. Укрывшийся, наконец, решил, что бесполезно укрываться, и откликнулся в двух шагах против меня. Энкавэдист подбежал и начал его, лежачего бить ногами, приговаривая:
— Два часа я глотку рву, тебя ищу, а ты прячешься. Вставай, пойдем! — и увел его.
Он больше не вернулся. Отсюда начались допросы и пытки.
Из завода, на котором нас поместили, два раза в день отправляли людей на восток. В первую очередь отправляли женщин и семейных, которые ежедневно прибывали. Отправляли группами по семьсот-восемьсот человек. Люди торопились уезжать; каждый поскорее хотел узнать свою судьбу. Томительна была неизвестность. Я не ехал, на что-то надеялся. Близость англичан меня успокаивала, и я думал, что здесь не будут расстреливать, стесняясь их. Жить так хотелось.
Я не решался ехать на восток, а хотел подождать еще несколько дней. Попался я, как глупая птица, в западню и теперь хотел, чтобы чины моей роты уехали и чтобы мне ехать с незнающими меня.
В противоположной стене от дверей завода, было отгорожено досками в полметра вышиною место для уборной. Желающие оправиться ходили туда, как женщины, так и мужчины, а часовой наблюдал. На второй день пребывания на заводе и мне пришлось идти в это место. Было стыдно, но ничего нельзя было сделать. Все находившиеся там были видны и сами все видели.
Вдруг здесь появляется высокая голая фигура казака. Он шел очень медленно. Его заметил проходивший офицер НКВД, которых здесь было очень много. Они разгуливали между нами и рассматривали наши лица.
— Эй! — крикнул энкавдист. — Что за безобразие! Почему голый? Казак медленно повернулся к офицеру и спросил его:
— Вы русские люди? Офицер ответил: — Да.
— И мы русские! — сказал казак. — Убить Сталина и будет хорошо жить!
— Забрать этого сумасшедшего! — крикнул энкавдист.
Его забрали, что с ним было, не знаю, но думаю, что было как с теми, кого выкликали ночью и которые не возвращались.
Что мне делать дальше? Черногорцев НКВД оставило для передачи Тито. Друзья уезжают. Решил уезжать и я. Часа в четыре дня НКВД крикнуло:
— Строиться для отправки!
Мы построились в две шеренги. Отсчитали пятьдесят, и погнали. Отсчитали и нас, вывели во двор. Принял нас конвой и со штыками наперевес погнали нас, чуть не бегом, на вокзал. Там многие уже сидели в вагонах, других сажали, отсчитывая по 50. Я стоял в колонне. Мысли мои были с семьей.
Ко мне подошел красноармеец и, ничего не говоря, начал отстегивать мой котелок, как свою собственность. Один из стоявших казаков сказал:
— Зачем ты берешь? Из чего же он будет кушать?
— Ему теперь не надо, — ответил красноармеец.
Сели в вагоны. Вскоре раздался свисток и поезд тронулся. Я встал, снял пилотку и, перекрестившись, произнес:
— Ну, братья! С Богом и Его защитой!
Все, как на пружине, вскочили, стали креститься и что-то пришептывать.
Не доезжая до какой-то станции, поезд стал. Охрана оцепила состав и начала открывать вагоны.
— Выходи, кто хочет оправиться!
Люди должны были оправляться на глазах у работающего австрийского населения. Охрана торопила. Люди быстро возвращались. Слышно было, как закрывали соседние вагоны. Закрыли и наш, но вскоре открыли. В вагон влезли три красноармейца и стали рассматривать людей.
— Вот он! — сказал один из них, указывая на рослого казака. Подошли к нему:
— Снимай сапоги! Казак заупрямился:
— Не дам!
Вагон его поддержал. Начался шум. Снаружи послышались голоса.
— Не дает? Вылезайте! Я их научу! — закричал голос снаружи с богохуль-ственными ругательствами.
Красноармейцы вылезли и закрыли дверь. Опять она немного открылась, и часовой спросил:
— У кого хотели взять сапоги?
— У меня, — ответил казак.
— А ну, покажись.
Казак присел у приоткрытой двери, закрыв меня спиною. Раздался тупой удар. Казак повалился в крови на мои колени. Дверь захлопнулась, щелкнул замок. Все вскочили. Казак отплевывал кровью. Ударом приклада у него было выбито несколько зубов. Губы и глаза мгновенно распухли. Кровь текла из носа и изо рта. Некоторые завопили:
— Да будь они прокляты! Лучше бы отдал.
И здесь же начали рвать и портить сапоги. С темнотой прибыли в Грац. Поезд стал не на станции, а за ней, в направлении Вены. Начали открывать вагоны:
— Слезай и сядь, на чем стоишь!
Отсчитали сотню. Конвой принял, взял наперевес штыки и, чуть не бегом, погнали. Бежали темной дорогой в противоположном направлении от города Граца. Вскоре увидели ослепительный свет электричества, и нас направили туда. Пришли запыхавшись, потные. На поле сидело две колонны. Нас поравняли и крикнули:
— Садись!
Мы сели, и я начал рассматривать окружающую обстановку. Большой плац освещен электричеством. Масса столиков. Сидят люди и пишут. К ним подходят прибывшие. Недалеко виднеется огороженное колючей проволокой место, с башнями часовых. Это главный пересылочный пункт. Работа за столиками продолжалась до полуночи. Нам запрещалось вставать. Люди просили оправиться. Часовые разрешали отползти на четыре-пять шагов от сидячей группы и, не поднимаясь, оправляться.
Чуть рассвело, за столиками появились люди и принялись регистрировать нашу группу. Вскоре попал и я. Та же процедура, что и в Юденбурге. Такие же бланки с вопросами и то же удивление:
— Эмигрант? Вы не подлежите репатриации, но раз попали, то отсюда не вырветесь!
Зарегистрировавшись, я вернулся и сел на свое место. Какой-то высокий, пузатый, в форме офицера, наблюдал за регистрацией и беседовал с людьми. Подойдя к нашей группе, он начал, как попугай, свой заученный разговор:
— Товарищи! Что вас заставило взять оружие и воевать против нас? Один ответил: «Голод», другой — «наши нас бросили, немцы взяли в плен, в плену было очень плохо».
— Вот вы все так отвечаете, а выход-то у вас был. Эмигранты искали мягкотелых, вы товарищи нехорошо сделали, теперь спрашиваете, что вам будет за это. Я ничего не знаю. Здесь у меня только пересылочный пункт — принял столько-то голов и отправил столько-то. А там разберутся. Не бойтесь, там убивать не будут…
Я сидел в пятом ряду крайним. Говоря это, пузатый не сводил с меня глаз, а когда закончил свою заученную речь, обратился ко мне:
— Вот Вы, товарищ! — я встал.
— Идите ко мне, — я подошел.
— Вы будете старшим этой группы. Обращаясь к сидящим, он сказал:
— Товарищи! Это ваш начальник. Кому нужно будет, обращайтесь к нему, а он будет иметь доступ к начальнику лагеря. Понятно?
Принесли хлеб и суп. Пузатый начальник сказал мне:
— Раздавайте вашим людям обед!
Было около девяти часов утра. Я роздал по группам хлеб, а кашевар разлил суп. Когда мы поели, пузатый сказал:
— Теперь ведите людей в лагерь. Прямо в баню. Я скомандовал:
— Встать! За мной, шагом марш!
И мы, окруженные конвоем, пошли к воротам лагеря. Нас пересчитали и впустили внутрь его. Пузатый оказался начальником главного пересылочного лагеря.
Войдя в лагерь, мы направились в баню. Разделись, а вода холодная, не успела согреться, зато нас хорошо обыскали, забрали все, даже зубную пасту, мазь для обуви, и, конечно, ценности. Многие уже знали этот прием и внесли свои вещи в баню. Мои вещи не тронули. Я обязан был быть при обыске и наблюдать, чтобы ничего не брали, кроме неположенного лагернику, а что не положено, я и сам не знал, и обыскивающие брали, что кому нравилось.
После бани старшина лагеря (фельдфебель) отвел нас в громадный барак номер тридцать семь. Мне придали еще группу в шестьдесят человек, ввиду обширности помещения.
В обязанности мне вменялось: утром являться на рапорт к коменданту лагеря о числе людей, два раза в сутки водить людей в столовую, назначать наряд, если таковой понадобится, следить за порядком. Разместившись в четырех больших комнатах с двухэтажными нарами, вышли рассмотреть лагерь. Он был полон. Я занял последнее свободное помещение. Вновь пребывающие помещались на дворе.
Первое, что привлекло мое внимание — громадных размеров плакаты, на одном из которых была изображена женщина с распущенными волосами, в красной рубахе с простертыми руками и надписью: «Вернись, родимый, из фашистской неволи!» На другом в рост человека пшеница, между пшеницей проселочная дорога. На дороге стоит старик с белой бородой, рядом малютка-девочка смотрит вдаль, заслонясь рукой от солнца, и надпись: «Ждем тебя, родимый, из фашистской неволи».
У каждого плаката толпились люди и громко смеялись, говоря:
— Ну, будет же нам, как вернемся на родину! Для кого это они расклеили? Нас не обманешь. Мы хорошо знаем, что это демагогия для тех, кто не знает и еще верит союзу. На это они мастера пыль пускать, а за границей дураки им верят!
Вдруг все засуетились. Самоубийство! Кто? Где? У бани. Народ хлынул к бане. Пошел и я. Конвой разгонял собравшуюся толпу. Я спросил старшину лагеря:
— Что случилось?
— Да новоприбывшие нацмены (кавказцы) пошли в баню и двое прокололи себе сердце шилом или вязального спицею, не знаю, но умерли, наверное, очень проштрафились и боялись.
Таких «боязливых», как называл старшина, оказалось очень много, и почти каждый день были случаи самоубийства. Один чеченец умудрился пронести с собой малокалиберный револьвер и тоже застрелился в бане.
Через два дня прибыла новая группа. Новоприбывшие расположились около барака на открытом воздухе.
(Далее описывается очередной обыск, который явился ни чем иным, как ограблением еще не разграбленного на первых обысках.)
В это время раздался выстрел часового с ближайшей вышки и послышался душу раздирающий крик женщины. Народ волною побежал на крик. Толпа людей не давала возможности видеть, что случилось впереди. Я услышал крик часового с вышки, предупреждавший толпу не подходить вперед и увидел направленный в нее пулемет. Толпа с ропотом и негодованием отступила.
— Детей убивают! — послышались негодующие голоса. Впоследствии выяснилось, в чем дело. Наш лагерь был обнесен высокой и широкой проволокой, а на углах и в промежутках стояли башни охраны. На внутренней стороне лагеря, на ширине одного метра от ограды, была протянута проволока, на которой на известном расстоянии висели дощечки с надписью: «Запретная зона», что означало запретную полосу. Если кто перешагнет через эту проволоку, часовой стреляет. И вот случилось так: ввиду недостатка в лагере уборных, когда один мальчик семи-восьми лет захотел оправиться, мать сняла с него штанишки, мальчик полез под проволоку и начал оправляться. Часовой увидел, прицелился и без предупреждения выстрелил. Мальчик свалился на землю убитым. На выстрел прибежал караул, вытащили мальчика из «запретной зоны» и сделали выговор обезумевшей матери за то, что пустила мальчика оправляться в «запретную зону». Убитого мальчика забрали хоронить, но родителей на похороны не пустили.
Наши люди в лагере как-то хотели забыться, жили сегодняшним днем и боялись завтрашнего дня, не зная, что он принесет. Каждое утро лагерь посещали военные и задавали один и тот же вопрос, зазубренный ими:
— Товарищи! Что вас заставило поднять оружие против Союза? — и так далее. Бывали и пререкания.
Однажды, во время таких бесед, выступил один казак и, обратившись к советским военным, спросил:
— А почему вы одели погоны? Вы не коммунисты!
— Нет, мы коммунисты. Это наша форма.
— Иш ты… Ваша форма! — казак при этих словах снял свою рубаху и сказал. — Смотрите! Расстреливали тех, кто носил погоны, вырезывали погоны на плечах. Вот смотрите шрамы — это коммунисты мне вырезали погоны на плечах. А теперь вы надели погоны. Вы не коммунисты!
— А кто мы, по-твоему? Казак сгоряча сказал:
— Вы — сталинские куклы!
Сдержанный смех присутствовавших смутил советских офицеров. Они ушли, но вскоре исчез и казак.
Был среди нас монах или священник, которого в лагере почему-то назвали Гришей. Он утешал нас проповедями о Боге, но вскоре он бесследно исчез и никто не посмел заинтересоваться его судьбой.
Утром я встал раньше обыкновенного времени. Умылся и с восходом солнца, пошел прогуляться до столовой.
Посредине лагеря было свободное пространство и во время войны там было сделано бомбоубежище. При входе в него стоял часовой. Со дня прибытия в лагерь я знал, что место это запрещенное, а что там хранилось, никто из нас не знал. Дойдя почти до самого бомбоубежеща, я увидел на дороге кровь, посмотрел на дорогу — дальше крови нет. Заметил кровь в некоторых местах впереди входа в бомбоубежище. Очевидно, что или кто-то шел в бомбоубежище в крови, или оттуда выносили на дорогу, к автомобилю, звуки которого ночью мы иногда слышали, но нам неизвестно было, для какой цели он ночью посещал лагерь. Значит, сообразил я, исчезающие из нашей среды люди, попадали сюда, а ночью их трупы вывозили. Я начал искать на дороге следы автомобильных шин, чтобы подтвердить свое предположение. На одном месте, недалеко от следов крови, ясно были видны следы от автомашин, чего днем не было из-за большого движения здесь людей. Теперь для меня было ясно. Грузовик подходил задним ходом, на него нагружались трупы, и он уходил к выходу из лагеря. Следы показывали путь грузовика. Но, может быть, вывозились не предполагаемые мною трупы? Я вернулся. Хотел удостовериться. Найти еще что-либо в подтверждение моего предположения.
Не доходя до кровавых следов, я увидел офицера НКВД, вышедшего из бомбоубежища с папкой бумаг в руке. Он потянулся от сна или бессония, посмотрел вокруг, наверное, сразу заметил кровавые следы, крикнул в бомбоубежище, оттуда выскочили два красноармейца; он что-то им сказал и указал на кровавые следы… Красноармейцы стали быстро топтать их ногами, а на дорогу горстями насыпали землю и ногами растирали ее. Сомнений больше не было! Мои предположения подтвердились! Из-под земли не были слышны выстрелы. Я быстро сделал круг, вернулся в свой барак и сообщил друзьям о своем открытии… Там исчез монах, которого называли Гришей, казак с вырезанными погонами и много невинных людей, убитых палачами.
… На следующий день утром я вышел из барака. Меня встретил старший барака номер восемь громадный грузин. У него были все кавказцы: черкесы, кабардинцы, чеченцы и немного осетин. Увидев меня, он поздоровался и сказал:
— Пойдем, узнаем, когда наша очередь отправки.
Мне было противно это слово слышать, но что я мог ответить?
— Пойдем, посмотрим, что нам скажут.
Не доходя до входных ворот, встретили какого-то офицера с папкой в руках. Грузин его знал — это был главный энкавэдист и он, не поздоровавшись, спросил:
— Товарищ начальник! Когда нас будут отправлять? Офицер свирепо посмотрел на него и злорадно захрипел:
— А, ты спешишь! Пойдем, я тебя отправлю!
Грузин в испуге за ним последовал и больше не вернулся в барак. Вещи его разделили между собой нацмены. Я вернулся, сообщил ожидавшим ответа, что случилось, и сказал:
— Кто хочет быстро уехать, пусть идет сам узнавать. Я больше не пойду. Но вот в один прекрасный день явились долгожданные гости — шесть
человек писарей и начали заполнять такие же бланки, как и раньше. Окончив, они запечатали их и сверх упаковки написали: «Отправляется в очередь. Старший группы — товарищ Н. И. Безкаравайный».
Через два-три дня нас вывели из лагеря в огороженное проволокой место. Здесь должен был быть произведен тщательный обыск, и после — отправка на железную дорогу, грузиться. Стояли на этом месте день, или два — вроде карантина. Такой был порядок. Давали мало воды.
Ночью нас вызвали, выстроили, произвели обыск и хотели отправить грузиться в вагоны, но после решили отложить до утра. Ночью неважно спалось. Разные мысли тревожили уставший организм. Лелеяли надежду на международную комиссию на румыно-советской границе. Это была единственная надежда на спасение, но мы боялись, что нас могут не допустить до этой комиссии, а иным путем, тайно отправят в союз. В такой полудремоте нас застало утро.
К полудню нас отправили на железную дорогу, и началась погрузка. Обыкновенные товарные вагоны, окна обтятунуты колючей проволокой, одна дверь заколочена наглухо. Внизу прорезано отверстие, сантиметров двадцать-двадцать пять, и приколочена полукруглая жесть на шестьдесят градусов. Это служило парашею, но нужно было уметь оправляться стоя и разрешалось оправляться только при движении поезда. Рядом стояла ржавая железная бочка для питьевой воды. В вагоне помещалось 54–56 человек, и дверь запиралась на замок. На площадке каждого вагона было устроено приспособление для двух человек охраны с ручными пулеметами или автоматами. Когда поезд останавливался, охрана слезала и становилась по обе стороны вагона.
Самое скверное было ночью, когда охранники большими деревянными молотками стучали по всему вагону, проверяя, не отбита ли доска для побега. Это делалось на каждой остановке. Иногда состав останавливался несколько раз в течение ночи и проверяющие со смехом и со всею силою били по вагонам, а из-за тесноты люди спали полусидя, опершись на стенку вагона и удар молотка приходился кому в голову, кому в спину. Поднимался стон и проклятия, а снаружи самодовольная охрана заливалась дурацким смехом.
Подогнали и нас к вагонам.
— Старший, залезай и размещай людей!
Я полез в вагон, занял один угол и начал размещать людей, как сельдей в бочонке. Все сели плотно, опираясь спиной в стенки вагона, но многие не помещались у стенок и пришлось им сидеть в середине вагона, почти на ногах у других. В углу рядом со мной поместились эмигранты, псаломщик с двумя сыновьями и другие. Получать продукты, распределять их, разговаривать с начальником охраны, должен был каждый старший.
28 июня 1945 года мы выехали из Граца. Ехали ночью, и первая остановка была в Будапеште. Переехали через вновь поправленный мост, стали на запасном пути в числе составов, отправляемых на советскую границу. Увидев один из составов и что было в них нагружено, мне стало стыдно за этих советских мерзавцев. Такой хлам они везли, что даже цыгане не взяли бы его: старые, проржавевшие жестяные печки и трубы наполняли целый состав. Наш вагон возмущался и смеялся над трофеями Советского Союза.
Вторая наша остановка была в Румынии, не помню название города. Там старшие ходили получать по мешку хлеба. Кормили сносно. Варили галушки с американскими мясными консервами. Была в изобилии питьевая вода. Обращение пограничного НКВД, которое нас сопровождало, можно сказать, было сносное, хотя начальник его и был еврей.
Третья остановка была в Плоешти. Румынское население относилось к нам сочувственно. Мы объясняли им мимикой, что везут нас на верную смерть, а румыны нас утешали, что этого не будет. Вечером мы выехали на румыно-советскую границу.
Отсюда начинались наши страдания и издевательство над нами с переходом во власть внутреннего НКВД.
На румыно-советскую границу нас привезли утром, через четыре-пять дней после посадки в Граце. Был здесь громадный лагерь. Нас сгрузили и провели на огромный плац, выстроили в колонну по пятьдесят человек в шеренге, на два шага дистанции одна от другой. Против нас выстроились в три шеренги военнопленные немцы, тоже по пятьдесят человек в каждой, на такой же дистанции одна от другой. Какой-то энкавэдист нам объяснил:
— Первая шеренга подойдет к третьей, вторая ко второй и третья к первой. Ваши друзья произведут у вас обыск. Три шеренги шагом марш!
Я с первой шеренгой подошел к немцам. Мы сняли вещи и немцы, ис полняя приказ победителей, приступили к обыску. Развязав ранец, я предложил немцу искать то, что ему приказано. Немец сделал вид, что роется в вещах, и спросил у меня по-немецки, есть ли у меня нож, вилка или еще что-либо металлическое, которым можно причинить смерть. Я ему ответил, что все отобрали англичане при передаче, а после неоднократно делались обыски и брали не только металл, а все что им нравилось.
— Камрад! — спросил немец, — а как они к вам относятся?
— Пока ничего, — ответил я, — а привезут на родину, там будет плохо.
— Слушай, друг! — спросил я, — здесь есть международная комиссия?
— Ничего нет, — ответил немец. — Мы сами не знаем, что будет с нами. Говорят и нас отправят в Союз. Мы этого боимся.
Раздалась команда: «Кончено, продолжай!» Мы поднялись и пошли дальше.
Здесь шеренги перестроили по десять человек. Проходя, шеренга получала один хлеб и ведро недоваренного, сырого, в воде гороха. Пройдя, мы остановились на поле кушать — это был обед. Горох выбросили — невозможно было его раскусить, а хлеб съели. Обед, если так можно назвать кусок темного хлеба, мы скоро закончили и нас повели на дезинфекцию. У дезинфекционной камеры у нас отобрали вещи и внесли их в камеру, а нас отвели рядом, в баню.
Здесь стояли немцы с машинками и стригли всех всюду, где только были волосы. Я было заупрямился, но немцы настояли, говоря, что такой приказ и «если одного пропустим, то нас взгреют — здесь не шутят!» Остригли меня всего, и я направился в баню. Это был огромный сарай, посредине стояло громадное корыто, а сверху корыта водопроводные трубы, вода холодная, мыло вроде мази — купайся, как хочешь! Обмыли лицо и руки и выходим в другую дверь на улицу голыми. У двери два немца поливают какою-то жидкостью головы проходящих. Как раз передо мной одному неудачно полили, жидкость попала в глаза, он завопил. Немцы в испуге бросили жидкость и начали водой промывать ему глаза.
Я вышел голым на улицу и последовал за вереницей голых людей. Обошли кругом и вошли в помещение, где были наши вещи, оделись и пошли к камере. Первой группе вынесли вещи — почти половина погорела.
Часа в три дня нас вывели на плац у железной дороги, построили в колонны по триста-четыреста человек, колонна от колонны на десять метров расстояния и, по правилам НКВД, приказали садиться, на чем стоишь. Мы уселись. Охрана с автоматами стояла сзади и по бокам. Невдалеке виднелся громадный состав пульмановских вагонов. Все сидели молча, не зная причин нашего построения. С правого фланга появились военные люди, у каждой колонны останавливались и что-то говорили минут пять, потом подходили к следующей.
Пришла очередь и нашей колонны. Подошел высокий, довольно плотный тип в черных брюках навыпуск, белый китель без пояса, в чине полковника, в советской фуражке. Сопровождал его низкорослый капитан в фуражке Донского войска, по-видимому, отобранной сейчас у кого-либо из казаков. Важно подойдя к нам, заложив руки за спину, выставив свое брюхо, советский полковник заговорил:
— Товарищи! Я приехал из Москвы из главного управления НКВД по вашему вопросу.
Все насторожились, что же он скажет?
— Товарищи! Скрывать нечего, — продолжал пузатый энкаведист, — вы все следуете за Урал.
Я не выдержал и громко сказал:
— Проще сказать — в Сибирь!
А. И. Шмелев меня одернул: «Молчите! Не надо». Пузатый посмотрел на меня и сказал:
— Сибирь тоже Советский Союз. Так вот вы туда следуете. Мы не желаем вас разлучать с вашими семьями. Как приедете на свое место назначения, пишите вашим семьям, чтобы приезжали к вам, а мы постараемся срочно их перевезти.
Я опять не выдержал и, сдерживаемый А. И., негромко сказал:
— Идиотство — вызвать семью на лишения в Сибири.
Пузатый посмотрел на меня вопросительно, по-видимому, не расслышав моих слов. Я встал и сказал:
— Разрешите спросить.
— Пожалуйста, — ответил пузатый. Это неожиданное явление заинтересовало не только нашу колонну, но и соседние.
— Как обстоит дело людей, не подлежащих репатриации и попавших сюда по ошибке? — спросил я.
Ехидная улыбка заиграла на его жирном лице, и он спросил:
— Вы эмигрант?
— Да, — ответил я.
Луч надежды промелькнул у меня на спасение, надеясь, что у этих гадов существует справедливость.
— Да, я эмигрант и болгарский подданный.
С улыбающимся надменным взглядом заговорил советский подхалим:
— Так или иначе, Вы воевали против нас и должны, как все военнопленные, отбыть наказание, а после, если Вас потребует болгарское правительство, мы Вас вернем.
— А будет ли знать болгарское правительство о том, что я здесь?
Он искоса посмотрел на меня, пожал плечами и, ничего не говоря, пошел дальше.
Кровь кипела во мне. Я процедил проклятие. А. И. Шмелев дергал за шинель:
— Садитесь!
Я стоял и тогда понял, что единственно только бегство может спасти меня. Никаких законов и никакой справедливости здесь нет. Если сразу не расстреляют, то я ускользну и не буду, как бык на бойне, ждать очереди.
Размышляя так, я услышал, как конвоир с удивлением спросил сидящего казака:
— Это белый эмигрант? Казак ответил:
— Да.
Я оглянулся, с презрением посмотрел на конвоира и сел. Я был страшно зол и, сидя, продолжал ругаться. Заинтересовало меня удивление конвоира и то, что он, по кодексу НКВД, не крикнул: «Садись!»
Впоследствии мне стало понятно: не могли советы всех убедить, что мы звери и палачи, да и те, кто им поверил, а после встречал эмигрантов, изменили свое мнение о нас, говоря, что их обманывали, внушали им, что мы, эмигранты — очень плохие люди; нас эмигрантов сразу узнавали по разговору. С кем ни приходилось беседовать, мне говорили:
— А ты, наверное, не здешний, заграничный, не говоришь по-здешнему, а «здешний» разговор — матерщина и советские термины, не то китайские, не то монгольские, изуродовали русский язык.
Нквдист закончил обход колонны. Фамилией его я не заинтересовался, о чем теперь сожалею.
Нас подняли и погнали к вагонам. Началась погрузка таким же порядком, по 93–94 человека в вагон, и сейчас же запирали на замок каждый нагруженный вагон. Сидевшие внизу были во мраке, так как свет поступал в малый промежуток верхнего ряда досок, где я устроился в числе двадцати двух человек. Вначале не чувствовался недостаток воздуха, а впоследствии все задыхались.
К вечеру поезд тронулся. Уставши за день от советской дезинфекции и полного разочарования, так как на румынско-советской границе никакой международной комиссии не оказалось, укачанный движением поезда, я уснул. Утром мне сказали, что проехали станцию Фастов, значит, мы в Киевской губернии. Днем мы стояли в степи, а к вечеру опять двигались. В населенных пунктах мы не останавливались, вероятно, Советы этого избегали…
Унесшись в своих мыслях далеко от действительности, я обернулся, улыбаясь А. И. Шмелеву, но, увидев его молящимся, боясь его смутить, я отвернулся. Он молился, подняв в потолок вагона свое лицо в слезах, и что-то шептал, прижимая к своей груди фотографию дочери. Я притворился спящим, чтобы не нарушать его горячей молитвы и, действительно, вскоре заснул.
Проснулся я от разговоров, обернулся к А. И. Он сидел спокойно и, как всегда, улыбнулся мне. И с этого дня он держал себя спокойно. Вскоре мы поменялись ролями и он начал меня успокаивать:
— Так нельзя, Н. И., держитесь, на что Вы похожи?..
В пищу нам давали соленую рыбу и сухари. При первой же получке рыбы, я помню, что когда-то читал о том, что нквдисты давали заключенным соленую рыбу и не давали воды. Я боялся, чтобы и с нами этого не случилось, и воздерживался есть соленую рыбу. Все же остальные усердно уничтожали каждую выдачу соленой рыбы. Воды не было в достаточном количестве. Получали четыре-пять ведер на девяносто четыре человека и выливали ее в проржавленную железную бочку. Вода сразу окрашивалась в коричневый цвет. Я становился у бочки и по очереди отмерял каждому по две немецких солдатских кружки. Получивший сразу выпивал воду и ожидал добавку из остатка густой перемешанной с ржавчиной воды, которую я предоставлял брать самим.
Здесь происходила свалка. Каждый стремился загребнуть еще немного красной жидкости. После поднимали бочку и всю тщательно выцеживали. Все же не могли утолить жажду.
В таких условиях мы доехали до первой полужилой остановки и впервые остановились на станции Ахтырка Харьковской губернии. Станция эта всем известна, многие там бывали и теперь, через окно вагона, оплетенное колючей проволокой, я видел маленькое полуразрушенное здание с надписью «Ахтырка»; несколько землянок вдоль железнодорожного пути, с развешанным стиранным тряпьем; в два или два с половиною метра высоты небольшое здание, из которого выглядывали плачущие оборванные женщины, не смея подойти к охраняемому НКВД нашему эшелону, а издали кричали:
— Нет ли наших между вами? — и называли фамилии.
К нашему вагону подошли два белорусых оборванных мальчика, вероятно братья, в изорванных белых полотнянных штанишках и рубашках. У одного был виден голый живот, а у другого от бедра до ступни — голая нога. Подойдя к вагону, они взмолились:
— Дяденька, дай кусочек хлеба!
А ведь эти мерзавцы пишут в газетах, трубят в радио, что все советские граждане живут прекрасно и сыты по горло, а что в действительности! Посмотрите!..
После станции Ахтырка остановились в поле, воды не хватало, давали понемногу из паровоза. На одной из таких стоянок не оказалось воды и для паровоза, чтобы тянуть состав. Паровоз, оставив состав, уехал взять воды не оставив для нас ни капли. Ушел он в десять часов утра, и воды мы в этот день не получили. Прошлый день нам выдали только по одной кружке. Люди сидели с разинутыми ртами и тяжело дышали от недостатка воздуха и от нестерпимой жажды. Пот градом лил по голым телам. Язык распух и стал очень жестким, во рту не хватало места, чтобы им шевелить. У всех был озверелый, страшный вид и стоял вопль:
— Воды!
Вдруг, как по сигналу, все вскочили и давай барабанить в стены вагонов кружками и котелками, крича:
— Воды! За что мучаете?..
Поднялся хаос. Четыре с половиной тысячи с лишним человек в пятидесяти вагонах забарабанили, завопили:
— Воды!
Весь конвой в страхе выскочил, оцепил эшелон, наставили пулеметы, автоматы, кричали что-то угрожающе, но никто ничего не слышал, а стоял только неимоверный шум и крик: «Воды!» Жажда лишила людей рассудка.
Единственное желание было, воды или быстрее умереть. Я часто дышал, втягивая горячий, пропитанный потом воздух. Не в лучшем положении были и все, сидящие у окон вагонов. В вагоне потемнело, так как окна были закрыты голыми телами людей, требующих воду. Другие снизу подпирали, стараясь пролезть к окну, вздохнуть чистым воздухом, крича:
— Воды! Воздуха!
Едкий, соленый пот, выступавший в изобилии, причинял боль глазам. Люди рассвирепели до безумия. Не страшась угроз НКВД, стали стучать в стены вагонов и пробовать ломать. Несколько человек подняли железную бочку и, раскачивая ею, били в дверь вагона. Другие пробовали сорвать колючую проволоку с окон. Некоторые просовывали голову через проволоку наружу.
Кубанский казак Демьяновский, добравшись до окна, тоже просунул голову наружу и начал жадно втягивать в себя свежий воздух. На угрозу часового НКВД он ответил:
— Стреляй! — и выругался.
Раздался выстрел. Демьяновский, как сноп, сполз в вагон с простреленной головой. Раздалось еще несколько винтовочных выстрелов, застрочил пулемет, и все стихло. Люди притихли и с расширенными от ужаса зрачками смотрели на едва шевелившегося Демьяновского. Грозный ропот нарушил тишину:
— Мучают! Убивают! — и опять с ненавистью и ругательством вспомнили англичан, как виновников нашего несчастья.
Я ни разу не слышал, чтобы ругали американцев или кого-либо из союзников. Вся ненависть, вся злоба и угрозы были только по адресу англичан.
Снаружи слышался шум расхрабрившихся укротителей НКВД. Было слышно, как открывали вагоны, раздавались выстрелы и опять закрывали. Ясно, что кого-то расстреливали. «Кого же? — промелькнула у меня мысль. — Наверное, расстреливают старших вагонов, за то, что не могли укротить людей…»
Послышался шум у нашего вагона, по порядку, 46-го, открыли вагон и закричали:
— Старший вагона! Давай сюда!
Я подошел к двери. Как я выглядел в эту минуту, я не знаю, но я был спокоен. Загремела отодвинутая дверь. Я стоял впереди. Десяток винтовок и автоматов были направлены в дверь вагона.
Начальник конвоя, с бритой головой и с наганом в руке, стоял в полукруге. Я ожидал приказания: «слезай» и рассматривал каждого в лицо — какой же меня застрелит? Охрана была из русских людей, были и донские казаки, а начальник еврей.
Начальник грубо спросил:
— Что, убит?
— Нет, еще жив, — ответил я.
— Давай сюда! Я крикнул:
— Ребята! Принесите сюда Демьяновского.
Четыре человека принесли полумертвого казака к двери. Он слегка всхлипывал ртом. Начальник сказал нквдистам:
— Возьмите и положите здесь! — и, указав против вагона, в четырех-пяти метрах от железнодорожного пути, приказал одному из НКВД:
— Дострелить!
Подошел молодой энкавэдист, упер дуло винтовки в голову казака и выстрелил. Демьяновский умер.
Всех потрясло увиденное. Многие опустили голову и молча смотрели на пол вагона. Я смотрел на палачей и видел, что не всем им по душе приказание: «Убей брата!» Некоторые отвернулись, когда достреливали казака.
Но ничего не поделаешь! Беспощадна советская власть ко всему русскому народу!
После этого начальник обернулся к вагону и, грозя наганом, сказал:
— Это будет всем! Со мною говорить и просить может только старший! Поняли? После этих слов он приказал закрыть вагоны. Боже мой! Вся злоба и ненависть свалились теперь на меня. Девяносто три пары глаз не спускали с меня взгляда со стоном:
— Старший, требуй воды!
Никакие увещевания с моей стороны не помогали. Я знал, что воды нет и просить ее бессмысленно, но нужно было что-то сделать, чтобы успокоить людей, потерявших рассудок от мучившей их жажды.
Я крикнул в окно часовому:
— Вызови начальника охраны!
Все стихли в трепетном ожидании. Все лелеяли надежду получить каплю воды. В первый раз я должен был произнести это гнусное слово «товарищ». Я обращался к людям со словами «ребята» или «братцы», а только к начальству обращался по необходимости — «товарищ».
Пришел к окну товарищ жид. Я ожидал, что он будет грубить. Но он был очень вежлив.
— Товарищ начальник! — обратился я. — Очень тяжелое положение людей, нужно хотя бы немного воды.
— Я понимаю, — ответил начальник, — но у нас у самих нет ни капли воды.
Но это он солгал.
— Мы ждем паровоза. Вчера еще ушел набрать воды, и что-то его еще нет. Скоро наверно прибудет.
— Я понимаю, — сказал я, — но есть люди уже больные и в бессознательном состоянии.
— Я сейчас дам распоряжение отправить их в изолятор, — сказал начальник.
Я его поблагодарил и он ушел. Пришли энкаведисты и забрали больных.
Заболевания были не только в моем вагоне. Из четырех с половиной тысяч человек оказалось много больных. Значит для изолятора нужно было с десяток пульмановских вагонов, но нквдисты ухитрились всех больных усадить в один вагон, который болтался в хвосте поезда. Неудивительно, что через несколько дней мне сообщили, что мои люди умерли в изоляторе. На мой вопрос, отчего умерли, я получил ответ:
У одного образовалось загноение уха, другой умер от разрыва сердца, а третий от теплового удара. Верно ли это, я не знаю, но их я больше не видел. В вагоне слышался стон:
— Старший! Требуй воды!
Никакие увещевания не помогали. Обезумевшие люди кричали: «Воды!»
Сам я был не в лучшем состоянии: язык мой одервенел, пересох, горло сдавило, не хватало воздуха, но я понимал, что воду мы получим только тогда, когда она будет и когда энкавэдистам заблагорассудится нам ее дать.
Мне трудно было успокоить людей, что через полчаса-час вода прибудет и мы утолим жажду. Я сам начинал терять надежду на то, что вода когда-либо прибудет и начал думать, что «отец народов» решил нас замучить жаждой.
Но тут, неожиданно, подтвердилась русская поговорка: «Бог не без милости!» — набежали тучи, раздался раскат грома. В вагоне все притихли, лица озарились радостью. Пошел проливной дождь.
Все вскочили, как вихрь, с кружками, котелками и бросились к окнам вагона, давя друг друга. Каждый старался просунуть свою посуду наружу, собрать хотя бы несколько капель дождевой воды и смочить себе пересохший рот и горло. Тысячи рук показались наружу, прорезая руки колючей проволокой и не чувствовали ни боли, ни крови, которая текла, лишь бы собрать несколько капель воды.
Охрана стояла молча. Не было приказов и предупреждений — «Назад!» Охранники, улыбаясь, смотрели на происходившее. Не знаю, были ли они рады, что Господь смиловался над нами, или же они радовались нашими мучениями.
Я в общей свалке не успел ничего захватить. Волной людей я и Шмелев были прижаты к окну. Несколько дождевых капель упало мне на лицо и на голую грудь. Какое блаженство я испытал в эту минуту! От приятного прикосновения дождевых капель к огненно горячему телу я мгновенно забыл все горе и свою будущую участь и одного только хотел, чтобы без конца падали на меня эти холодные, освежительные капли. Но увы! Волна вновь прибывших оттолкнула меня от окна и А. И., сосавшего свою грязную руку. Он мне тоже ответил улыбкою и сказал:
— Ничего, Н. И.! Мы находимся в советском раю, должны и этим удовлетворяться. А как приятно, еще бы немножко, хотя бы таким способом.
Но минуты счастья окончились. Дождь перестал, но стало свежее и прохладнее, и многие сразу уснули. Часа в четыре дня пришел паровоз. Выдали нам по два ведра воды на вагон. Ведро вмещало, до самого верха десять литров. Разделили эти восемнадцать литров на девяносто человек и хоть немного утолили жажду.
Почти в течение двух месяцев пути мы были на таком водяном пайке.
После раздачи воды эшелон тронулся. Какие станции проезжали, не помню, но часов в 8–9 утра проезжали по маленькому вновь исправленному мосту через реку Донец. Большой полукруглый мост был взорван в нескольких местах. Маленький мост охранялся женским караулом.
Донские казаки бросились к окнам вагона, с тоской смотрели на реку и громко говорили: «Донец! Донец, а дальше и Дон!»
Как только остановка, так и начинается излюбленное советское занятие — обыск. Загонят людей в одну половину вагона без вещей и начинают НКВД трусить, в моем присутствии у трех-четырех человек что-то нащупали, зверски избили и отобрали все, до нитки. После таких обысков я всегда возмущался, как начальство допускает до такого грабежа, а мне, смеясь, отвечал красный партизан-кубанец:
— Ха! Допускают? Да они сами воры, они и заставляют грабить, а после будут делить. Когда прибудешь к месту назначения и останешься в одной рубашке, то и это хорошо…
Через несколько дней пришел старшина и, увидев, что я совершенно обессилил, приказал оставить кого-нибудь за себя и идти в изолятор. Я действительно чувствовал себя очень плохо от недостатка воды и воздуха. В ушах у меня шумело: «Старший, воды!» Мне необходимо было отдохнуть и успокоит нервы.
Я взял шинель и с трудом слез с вагона, не было сил. Ноги подкашивались от полусидячего положения в течение почти месяца. Я уже отвык ходить. Поддерживаемый старшиной, я поплелся к заднему вагону, называемому изолятором. Старшина отпер замок, окликнул фельдшера и сказал:
— Примите старшего вагона.
С помощью фельдшера и старшины я влез в вагон, и старшина запер его. Я представлял себе изолятор в виде санитарного вагона, но увы! — по обе стороны голые нары. Такое же отверстие в стене с жестью, служившее парашей; бак с крышкой на полтора-два ведра воды, окна, затянутые колючей проволокой и фельдшер, не имеющий никаких медицинских средств. Удобство в том, что немного людей, что мне показалось странным, и больше воздуха.
В изоляторе фельдшер был из казачьего корпуса. Больных человек семь-восемь.
— Нет ли у Вас брому? — спросил я фельдшера. Он улыбнулся и ответил:
— Меня посадили сюда как фельдшера, не дав никаких медицинских пособий и средств. Я помогаю больным лишь тем, что у меня сохранилось из казачьего корпуса и что было получено от немцев, а больных поступает очень много. Многие умирают. Приходит начальник охраны и составляет акт — умер в изоляторе, оказана медицинская помощь, но не помогла, и заставляют меня подписать.
Дал мне кружку воды: «Запейте!»
Я с жадностью выпил воду. Осушив еще одну кружку, я лег на спину и закрыл глаза. Свежий воздух меня опьянил. Мне захотелось спать.
Когда наш поезд тронулся, я испытал все удобства «изолятора». Вагон бросало во все стороны. Я боялся, что он соскочит с рельс. Трясло так ужасно, что, пробыв в этом изоляторе на отдыхе десять дней, здоровый человек мог бы сойти с ума или умереть.
На другой день на первой остановке я сказал старшине эшелона:
— Я возвращаюсь в свой вагон. Сутки свежего воздуха меня подкрепили.
Наш поезд стал останавливаться чаще на станциях в ожидании встречного поезда. Нас везли под фирмою: «власовцы», «изменники родины» и «враги народа». Советы боялись при этом упоминать, что казаки, весь Северный Кавказ и весь русский народ — враги, но враги не родины, а коммунизма.
В Союзе оповестили, что только А. А. Власов с незначительной группой людей (три миллиона) оказались «изменниками» и не упоминали о других.
После многих остановок и незначительных приключений, прибыли мы в город Куйбышев на Волге. Наш эшелон остановился за железнодорожной станцией, недалеко от города. В Куйбышеве простояли целый день. Воду получили по десять ведер на вагон, но уже не было той жажды, что прежде, потому что здесь было прохладно, а ночью даже холодно, так что все одели брюки и мундиры.
Питание не улучшалось. Все были полуголодные и желали скорее прибыть на место назначения, ожидая там лучшего.
Итак, утром 10 августа 1945 года мы прибыли на место нашего назначения — город Осинники Кемеровской области (Кузбасс, трест «Молотов уголь»). Этот город основан в кошмарный период советского достижения — раскулачивания. Несчастные русские семьи, попавшие под знаменатель «кулак», были зимой вывезены сюда в осиновый лес. За неимением жилищ и инструментов на постройку таковых, недостатка питания и одежды, большая половина умерла до наступления сибирской весны, оставшиеся в живых воспользовались имуществом умерших и потому уцелели и весной приступили к сооружению для себя жилищ, вырубая для этого лес, а Советский Союз таким путем создал новый город и трубил о своих достижениях.
Н. Безкаравайный, Багдад
(замок Фельдбах)
Выдаваемые по окончании Второй мировой войны западными союзниками большевикам военнопленные и захваченные ими на территории Германии и Австрии «осты», как и другие наши соотечественники, вывезенные немцами и бежавшие из занятых немцами краев СССР на Запад, направлялись советским командованием через Грац и Венгрию в Румынию, оттуда в Сибирь.
Из Граца большинство захваченных большевиками людей отправлялись дальше на восток поездами, некоторые перевозились до Румынии на грузовиках, а некоторые совершали часть этого крестного пути пешком.
Возвратившиеся после отбытия срока каторги из СССР на Запад люди в своих воспоминаниях иногда упоминали замок Фельдбах.
В нем в первое время выдач задерживали на разные сроки большинство эшелонов, прибывавших через Юденбург в Грац. Об этом Фельдбахе мы имели лишь отрывочные сведения, а теперь имеем подробное описание как самого Фельдбаха, так и жизни заключенных в нем.
Воспоминания Н. Козореза, выданного в Лиенце и отбывшего 10-летний срок в сибирских лагерях, пополняют данные о крестном пути казачества от Лиенца до сибирских концлагерей.
<…> Чисел и дней я не помню, но ехали мы не особенно долго, кажется одну или две ночи, и утром куда-то приехали. Открылась дверь вагона и та же команда:
— Вылетай пулей!
Наш состав на насыпи, и из вагона, действительно, вылетаем прямо под откос. Хорошо еще, что хоть насыпь не особенно высокая. Все эти команды оснащались руганью и понуканием палки. Вылезли или, вернее, вылетели из вагона и очутились в неглубокой канаве. Не успели осмотреться, новая команда:
— Садись!
Сели. Сидим в канаве, а наверху стоит ВОХР. Посидели немного, не больше полчаса, за это время подошли конвоиры с собакой, и последовала команда:
— Встать! Разберись по пять.
Вылезли из канавы, разобрались по пяти, окружили нас автоматчики, вохряк с собакой стал сзади строя. Старший конвоя прочел «молитву»:
— Внимание! Шаг вправо, шаг влево считается побегом! Конвой применяет оружие без предупреждения! Направляющий, шагом марш!
Пошли. Очень испорченная шоссейная дорога привела нас в небольшой городишко. Проходим через город. Всюду мусор, грязь, все покрыто слоем пыли и ни одного жителя, кроме военных. Масса машин ЗИС, обшарпанных и тоже грязных. Почти на всех машинах на крыше кабинки прибит портрет с «милой» и «дорогой» русскому сердцу усатой мордой. Портрет украшен венком из цветов, красными лентами и все это покрыто слоем пыли и грязи.
Гражданское население, как сквозь землю провалилось, но зато масса солдат и солдаток, не знаю, как их иначе назвать, в гимнастерках и в защитных юбках. Гимнастерки б/у (бывшие в употреблении), вылинявшие и довольно грязные. На стенах домов всюду надписи мелом: «Разминировано, лейтенант Петров», «Хозяйство Иванова» и так далее.
Прошли через город и вышли на шоссейную дорогу, обсаженную большими, вековыми деревьями. По обеим сторонам дороги натянута на невысоких колышках колючая проволока и прибиты дошечки с надписью чернильным карандашом: «Внимание! Минное поле».
У меня и у многих соседей появилась мысль, что, очевидно, это поле нашей будущей работы, а может просто прогонят строем по этому полю и дело с концом.
Во время моего сидения на Лубянке, да и в других злачных местах, которых больше чем хватало у нас на «Родине», я часто вспоминал это поле и жалел, что меня не прогнали по нему. Человек может перенести то, чего не в состояние перенести ни одно, даже самое сильное животное, но и этому, все же, есть граница.
Утро было на редкость солнечное, теплое, хорошее летнее утро. Ночь мы провели в поезде. Здесь, очевидно, небо сжалилось над нами и пощадило нас от всяких непогод, видя наше действительно плачевное состояние.
Так прошли мы по этому шоссе немного, не больше пяти километров; поворот с дороги влево и стоит уцелевшая табличка «Фельдбах».
Свернули на эту дорогу и подошли к решетчатым железным воротам и сторожке, где сидел караул. Ворота открылись, и мы вошли в Фельдбах.
За воротами старинный четырехугольный замок-крепость с высокой колокольней. Вдоль стены широкий ров, через который переброшен мост, ведущий к воротам замка. Нашу колонну провели вдоль всей стены замка и вывели на большой луг. Луг, замок и прилегающие к нему земли были окружены забором из колючей проволоки с вышками, на которых сидели часовые.
Здесь на лугу, по мере подхода, каждая группа усаживалась на землю, и происходил «шмон», хотя шмонать-то уже было нечего. Здесь я расстался со своими сапогами, которые у меня сохранились во время дороги только потому, что не подходили по размеру нашим конвоирам, которые в вагонах меняли свою обувь на наши сапоги. Тут дело было поставлено на более рациональную ногу.
«Шмонающий», увидев мои сапоги, просто сказал:
— Ну, мужик, снимай сапоги!
Когда я их снял, он вынул из своего мешка какие-то совсем старые немецкие военные ботинки и в придачу к ним обмотки ядовито-голубого цвета, которыми и наградил меня, а мои сапоги попали к нему в мешок.
После шмона нас повели в замок. При входе в него, на правой стороне ворот, мраморная доска с арабской надписью, которую уже позже мне перевели горцы, тоже привезенные сюда. На этой доске было написано, что какой-то мавр Омар, или Магомет в н-ском году (год был написан по магометанскому летоисчислению) взял этот замок, женился на его хозяйке, остался здесь, где и умер в таком-то году и здесь же похоронен.
Замок представлял собою правильный четырехугольник. На втором этаже расположены жилые комнаты, а в нижнем находились разные службы. Вдоль всей стены, с внутренней ее стороны, идет крытый балкон, с которого происходила топка печей в комнатах и с которого только и можно было попасть в комнаты. Таким образом, наружная стена комнат является и крепостной стеной.
В центральной части костел с колокольней и рядом, слева, усыпальница мавра и хозяйки. Посредине довольно большого четырехугольного двора бассейн с фонтаном (уже не работающим) и могила красноармейца с красным колом в головах и звездой, вырезанной из консервной банки. К колу прибита фотография в рамке и написаны чернильным карандашом имя, фамилия и день смерти погибшего.
Когда нас привели во внутренний двор, то приказали всем стать около стенки и раздеться догола. Разделись, и целая ватага солдат войск МГБ начала производить самый строгий обыск. Тут отобрали все бумаги, вплоть до самого маленького клочка, и все отобранное сваливали в большой мешок. Кто-то из нас наивно спросил:
— А как же бумаги, документы, которые вы отбираете? Ведь они там в мешке перемешаются и могут совсем пропасть.
— Ничего! Не пропадут, пойдут за вами, — последовал ответ.
Эти отобранные бумаги еще и теперь идут за нами, а к нам так и не попали. После обыска приказали располагаться в нижнем полуподвальном помещении.
В этом этаже, в свое время были артиллерийские капониры, амбразуры и площадки для пушек, а в более позднее время, очевидно, помещался скот.
Когда мы вошли в отведенное для нас помещение, там были остатки соломы, и, судя по следам, здесь до нас обитали военнопленные. Располагаться не долго. Человеку, не имеющему ничего, совершенно безразлично, где расположиться, — места все на полу и все одинаковые.
Расположившись, то есть посмотрев на наше будущее обиталище, я вышел во двор и пошел бродить по замку. Комнат очень много и почти все в разных стилях. Были комнаты в китайском стиле, мавританском, индийском, японском и так далее. Очевидно и обставлены они были в соответствующем стиле, сейчас же о нем можно судить лишь только по обоям, которые еще каким-то чудом сохранились. Обстановки, понятно, уже не существовало. Остались только старинные портреты в широких золотых рамах, которые валялись по всему балкону около печей, и у дам в старинных туалетах непременно усы, пририсованные чернильным карандашом. Коридор, или балкон, проходивший над воротами, имел окна, видимо, вставленные позже и все стены в этом помещении были увешаны рогами и клыками, очевидно, охотничьими трофеями хозяев и гостей, приезжавших погостить и поохотиться в этих местах.
Последнее время здесь была иезуитская коллегия и, вероятно, была богатейшая библиотека. Теперь все эти книги были почему-то свалены в уборных в кучу. Уборные до потолка были завалены ими. Какие здесь были уникумы! В переплетах из свиной кожи, почти на всех языках. Были даже рукописные, не говоря уже о книгах XVI–XIX веков.
Зашел в костел. Он был уже пуст и осквернен. Ни престола, ни крестов — ничего уже не было. На полу валялись обрывки материи, куски от поломанных крестов и хоругвей.
В левой стороне костела находится дверь, которая ведет в усыпальницу мавра и хозяйки замка. Усыпальница очень высокая, со стрельчатыми окнами. Посредине усыпальницы два саркофага из белого мрамора. Саркофаг мавра весь покрыт арабскими письменами, саркофаг его супруги по внешнему виду — точная копия саркофага мавра, только без всяких надписей.
В головах стоит статуя Богоматери с младенцем на руках. Почему — не знаю, но статуя Богоматери с младенцем была черная, то есть высечена под тип негра, цвет кожи темно-кофейный, с вывернутыми ярко-красными губами. И саркофаг и статуя стояли на небольшом возвышении. Когда к нам прибыли горцы, они мне говорили, что надписи на саркофаге мавра — изречения из корана.
Левее усыпальницы на стене были солнечные часы, очевидно, ровесники замку, по которым мы и ориентировались во времени. Часы позднейшего происхождения, которые были на колокольне, уже не работали. Их почему-то разломали.
Весь замок расположен на ровной, как стол, местности и только вдали имеются горы. Я еще не успел рассмотреть как следует весь замок, как раздалась не команда, а дикий крик:
— Выходи все пулей на работу! Пулей!
Мы были пионерами и, судя по приготовлениям, лагерь готовился на большое число обитателей. Пришло несколько машин с железными бочками из-под масла и керосина. У всех уже было выбито дно, а мы должны были их выжигать и мыть в протекающем здесь ручье. На открытом воздухе из старых кирпичей от разрушенного сарая строили столбики и на них водружали уже обоженные и помытые бочки. Это были самые примитивные очаги. Казалось бы, работа не особенно сложная, но сколько мы времени потеряли зря, пока выровняли все эти бочки строго в одну линию.
Наконец, бочки помыты, установлены на столбики и, самое главное, выровнены в одну линию. Наносили в эти бочки воды из того же ручейка, где их мыли, и была дана команда растопить эти примитивные очаги. Дрова были совершенно сырые и ни за что не хотели гореть. Тогда начальник всей этой кухни, командующая парадом здоровенная бабища в гимнастерке с погонами и двумя лычками на них, дала команду тащить сюда книги для растопки. Принесли книги и разожгли под всеми бочками. В одну заложили продукты и начали готовить обед.
Итак, после долгого и упорного труда, вода в бочках закипела, закипел и наш обед — баланда. Командующая сняла пробу, одобрила и раздалась новая команда:
— Выходи все за обедом!
Вышли, но ни котелков, ни ложек ни у кого не было. Ведь мы же, по клятвенному обещанию майора Дэвиса и других англичан, должны были через два часа вернуться в Лиенц, так что даже шинелей с собой не взяли, не говоря уже о котелках, ложках, мыле и других вещах.
Стали длинной очередью. На табуретке стояла командующая парадом красавица. Кто-то из наших, стоявших в очереди (сдуру мы стали в очередь без оружия, то есть без котелков и ложек), спросил:
— А куда же мы будем брать баланду?
Правда, он сказал кулеш — название «баланда» вошло в обиход позже. Тут моя красавица разразилась такой руганью, что я просто рот раскрыл. Она вспомнила всех святых, всех родных до десятого колена, погоду, землю и небеса, смешала все это вместе и закончила:
— Ты еще скажешь, чтобы я тебя за руку ср… водила!
Да! Боцманы старого русского флота, наверное, в гробу переворачивались от зависти. Это было мое первое знакомство с женщиной-начальником. Но, как она артистически ругалась!
Пришлось выйти из очереди и идти собирать подручный материал, который можно бы было приспособить для получения обеда. Вместо ложек, все обзавелись веточками, палочками и, как китайцы, ели из самых невероятных черепков, в которые получали баланду.
После обеда произошла разбивка по ротам. Мы все (офицеры кадетского корпуса) попали во вторую.
Через день начали прибывать следующие партии казаков. Проходили они как раз мимо кухни, где мы продолжали свои упражнения с бочками. Все они были в лучшем положении, чем мы: у них были с собой хоть вещи.
Так как пополнения прибывали каждый день, то разбивка поротно происходила ежедневно. Мы перебывали в пяти-шести ротах, кроме того, нас все время переводили из одного помещения в другое.
Непонятная для меня вначале путаница и неразбериха — почему бы не оставить уже сформированные роты, а последующие назначать по порядку прибытия, стала мне понятной значительно позже. Только после нескольких лет сидения в лагерях, я понял эту систему: ничего нельзя делать просто и только нужно все запутать так, чтобы никто не мог разобраться. Когда все запутали и усложнили так, что сам черт ногу сломит, только тогда и можно показать работу, рвение, горение, старание и так далее, а если все идет гладко, то тут уже не покажешь ни рвения, ни горения и, самое главное, нет виновного, а при наличии «кабака, как системы организации», виновников до чертовой матери — выбирай любого.
После подвала нашу роту перевели на второй этаж, оттуда на чердак и там мы уже меняли места, кочуя по чердаку до дня отправки по этапу.
К этому времени нас набралось уже несколько тысяч. Был назначен комендант, вахмистр одной из сотен, кажется, Терского полка; у него был образован довольно многочисленный штаб. Все распоряжения шли через комендатуру, которая получала их от чекистского начальства.
Однажды меня вызвали вместе с С. в комендатуру, где мы получили приказание сделать съемку лагеря и прилегающей к нему территории. Выдали нам по листу бумаги, по карандашу и пошли мы в сопровождении вохряка на съемку. Съемку, конечно, пришлось делать без буссоли и угломера. Мы, со своей стороны, использовали возможность побродить и заниматься съемкою дня четыре, если не больше. Потом доработали ее уже в помещении и в результате вышел довольно приличный план.
Мне здорово повезло: во время съемки я нашел старую немецкую помятую ложку без ручки. К ней приспособил кусок ветки, привязав ее шпагатом, который спер из мешка, в котором привезли продукты, во время разгрузки и такой роскошью вызвал общую зависть.
Дней через пять-шесть, после нашего прибытия, на внутренний двор замка пришла шикарная черная машина, трофейный опель, и из нее вышел полковник в форме МГБ.
— Подойдите ближе! — заявило начальство, — давайте поговорим!
Из всех дверей высыпали казаки и плотной массой окружили машину.
— Ну, как проходит жизнь молодая? Наверно у вас есть вопросы — спрашивайте! — милостиво заявило начальство.
Основной и главный вопрос у всех был один:
— Что будет с нами?
— Да! — важно ответило начальство. — Вы сами понимаете, что вы сделали. Ваше преступление страшное, вы пошли против своей родины-матери, но русский народ великодушен, он забыл и простил все ваши преступления. Скоро вас отправят дальше на родину, там проверят вас, и те, за кем не числится никаких особых преступлений, после проверки будут выпущены на свободу и будут работать, как положено честным советским гражданам. Теперь в России многое переменилось.
После этого начальство милостиво угостило близ стоявших папиросами, село в машину и важно укатило. Да, потом мне довольно часто приходилось вспоминать художественный свист этого начальника о переменах в СССР.
В конце второй недели нашего сидения в замке все помещения уже были плотно заполнены, и прибывающие казаки устраивались на валах и рядом с ними. Из подручного материала мастерили подобие палаток и шалашей. Перед шалашом всегда горел маленький костерчик, на котором кипятили в котелке воду, и вся территория вокруг замка походила на ярмарку.
В один прекрасный день нашей роте пришло приказание готовиться к этапу. Передавший распоряжение посыльный сказал, чтобы собирались быстрее и через пять минут мы должны уже быть за воротами замка.
Собирать нечего, если не считать, что накануне этапа на нашу роту было выдано шесть старых одеял и четыре стеганых венгерских шинели, из которых одна, по жребию, досталась мне. Это уже было шикарно: можно было половину шинели подослать под себя, а другой половиной накрыться.
Приказали строиться. Построились, потом приказание отставили — пришел новый этап, который чекисты начали принимать. В этом этапе был мой хороший знакомый Г. Удалось с ним поговорить. Узнав, что я ухожу на этап, он спросил:
— А где же Ваши вещи?
— Все вещи на мне, — ответил я, а в руках куцая венгерская шинель.
— Это все?
— Да, все.
Тогда он сразу же разорвал свое одеяло пополам и одну половину протянул мне. Физической силы он был непомерной и доброты невероятной. Это одеяло, вернее половина одеяла с массой латок, правда, уже позднейшего происхождения, находится и сейчас у меня.
Наконец раздалась команда:
— Становись! Разберись по пять! Разобрались, построились.
— Шагом марш! — и повели нас через ворота замка. Перешли через шоссе и вышли на огромное поле, где, очевидно, в прошлом году была кукуруза. Тут разомкнули нас на пять шагов и начался шмон, который производил принимавший нас конвой. Отбирались все металлические вещи. У одного нашего старого эмигранта был большой металлический крест, который он всегда носил с собой, с тем, чтобы его с ним похоронили.
— А, б…, поп?
— Нет, не поп.
— А почему крест?
— Хочу, чтобы меня с ним похоронили.
— Брешешь, сука! Признавайся! Все равно узнаем и тогда тебе…(целая сеть ругательств) все наизнанку вывернем!
И крест полетел в поле, брошенный опытной рукой «шмональщика», паренька лет 25–26, с двумя нашивками на погоне и комсомольским значком на груди. Все это происходило под одобрительный ропот, смех и остроты остальных конвоиров. Наконец шмон кончился, и раздалась команда:
— Разберись по пять! — Разобрались. — Первая пятерка, проходи! Когда эта пятерка прошла шагов десять, последовала команда:
— Вторая пятерка, проходи!
За ней третья и так далее. Один считающий, очевидно, сдающий стоит, а мы проходим мимо него. Пересчитали. Точно так же пересчитал другой — принимающий. Счет, очевидно, совпал, так как после второго пересчета последовала «молитва»:
— Переходите в ведение конвоя: неисполнение распоряжений конвоя, шаг влево, шаг вправо считается побегом! Конвой применяет оружие без предупреждения. Понятно?
Хором ответили: «Понятно».
— Направляющий, шагом марш!
Окружили конвоем, собаками и зашагали мы опять мимо заминированных полей на станцию.
По дороге, когда мы прошли уже примерно полпути, навстречу нам появилась большая колонна под конвоем, которую вели в лагерь. Конвоиры наши заволновались, как квочки с цыплятами. Раздалась целая серия команд:
— Приставить ногу! Принять вправо! В канаву! Садись! Не смотри на дорогу! Повернуться всем спиной к дороге!
Когда мы все это проделали, сзади нас провели новую партию. Новая партия прошла мимо нас, но мы продолжали сидеть, и только когда она удалилась от нас шагов на пятьдесят, конвой нас поднял. Те же команды и двинулись мы дальше. Пришли на станцию, где уже стоял конвой из красных вагонов, у которых окна были заплетены колючей проволокой.
Н. Козорез
Статья составлена по достоверным сведениям, полученным от Н. Н. Краснова — внучатого племянника Петра Николаевича и от лица, сидевшего не-252
которое время одновременно с генералом Красновым в одной камере Лубянской тюрьмы в Москве (капитан К. Н. Пушкарев. — П. С).
<…> После вывоза англичанами 28 мая 1945 года офицеров Казачьего Стана из Лиенца в Шпиталь, там в одной комнате с Петром Николаевичем оказались и три других Краснова: генерал-майор Семен Николаевич и полковник Николай Николаевич с сыном, тоже Николаем Николаевичем.
Кроме них, в той же комнате помещались генерал Доманов и полковник Бутлеров.
Все они были в военной форме, с погонами. П. Н. Краснов имел русскую фуражку и был одет в немецкий китель с погонами генерала от кавалерии и с орденом Св. Георгия на груди. Никаких немецких знаков отличия на нем не было.
Вечером английский комендант лагеря Шпиталь вызвал к себе генералов Доманова и Тихоцкого. Он объявил им, что завтра, 29 мая, все офицеры будут переданы большевикам.
Несмотря на то, что многие выдачу предвидели, известие это всех офицеров поразило. Петр Николаевич Краснов принял это известие бодро, хотя оно его и поразило. Его больше всего убивало «честное слово» английских офицеров и поведение английского генерала Александера. Он сказал, почти дословно, следующее:
— Нас выдадут большевикам, но ударить в грязь лицом нельзя. Нас ждет смерть и ее принять надо гордо и прямо, а не ползать.
Затем, он высказал удивление по поводу того, что Походный атаман Доманов не сумел поставить дело разведки так, чтобы, хоть частично, знать, что их ждет.
— Жаль наших казаков и семейства, оставшихся без офицеров, — добавил он, — но я верю в то, что не все они попадут в руки большевиков и что мир узнает правду.
Доманов всем происходившим был подавлен. Несмотря на слова П. Н. Краснова, обращенные к ним, он, все же, погоны снял.
Генерал Петр Николаевич ночью написал на французском языке петицию английскому королю, в которой говорил, что если его и его прямых сотрудников и родственников Англия считает военными преступниками, то все они готовы подчиниться приказу о выдаче, но он просит остальных людей сохранить от смерти, так как они не виноваты. Конечно, на эту петицию он ответа не получил.
«Утром 29 мая нас насильно погрузили в машины. У меня до сих пор на ладони руки остался след английского штыка-ножа.
Мы с отцом помогли Петру Николаевичу сесть в автобус, в котором он занял место с правой стороны у окна. Рядом с ним Семен Краснов, а сзади мы с отцом.
Насколько я помню, в автобусе, кроме указанных лиц, были: Шкуро, Соламахин, Доманов, Головко, Воронин, Васильев, Моргунов, Зимин, Бутлеров, Марков (из Загреба) и еще несколько человек.
В автобусе у задних дверей поместились три английских автоматчика.
Прекрасно помню, как Петр Николаевич, садясь в автобус, перекрестился широким крестом и сказал:
— Господи! Сократи наши мучения!
Мы ехали впереди колонны. Проехав Виллах, остановились на пять минут на привал и вышли из машины. Я чуть не остался, но, уже когда машина двинулась, меня кто-то окликнул. Машина остановилась, и я вошел в нее. Нас повезли в Юденбург, куда мы прибыли в послеобеденное время.
Мост через реку Мур. По одну сторону его стража английская, по другую — советская.
Когда машина переехала через этот мост и остановилась, мы стали выходить из нее. Принимал нас полковник НКВД. Прежде всего он спросил, здесь ли генерал Краснов и, получив утвердительный ответ, осведомился о других Красновых, генералах и окружных атаманах. Здесь с нами никто не разговаривал.
Затем нас повели в контору завода, расположенного здесь же. Там в большом машинном зале мы увидели офицеров 15-го Казачьего кавалерийского корпуса. У регистрационных столов, за которыми сидели офицеры НКВД, были записаны наши фамилии, имена, отчества, год рождения, часть, в которой служил, и чин. Кое у кого, в том числе и у меня, солдаты Красной Армии успели снять часы, причем делалось это так, чтобы их офицеры не видели.
Обычно солдат подходил вплотную и спрашивал:
— Часы есть? Давай! Все равно шлепнут..
Никого из нас не били, хотя офицеры злобно улыбались, а солдаты смеялись и ругались. Обыска никому не было.
После опроса, в маленькой комнате, в которой уже находился генерал фон Паннвиц и его ордонанс-офицер (адъютант. — П. С), поместили П. Н. Краснова, остальных трех Красновых, Шкуро, Доманова, Головко, Васильева, Моргунова и еще несколько человек.
Принесли английские консервы, но никто к ним не притронулся. Для Петра Николаевича солдаты принесли топчан и тюфяк, а меня и Моргунова послали в большую комнату (зал), где находились офицеры Казачьего корпуса, чтобы мы принесли из числа валявшихся там шинелей для всех нас подстилку на ночь. С офицерами корпуса нам было воспрещено разговаривать.
Через некоторое время вызвали П. Н. Краснова и Шкуро. По возвращении, они рассказали, что вызывал их командующий группой войск на Украине и расспрашивал о событиях гражданской войны 1918–1920 годов.
К вечеру к нам в комнату зашел генерал войск НКВД, донец по происхождению. — Петр Николаевич лежал на топчане. Его морозило. При входе советского генерала он хотел подняться, но тот задержал его словами:
— Господин генерал! Лежите! Не тревожьте себя. Я пришел просто увидеть Вас и узнать о Вашем самочувствии.
— Благодарю Вас, — ответил Петр Николаевич, — пока ничего, хотя я и старик.
— Я хотел спросить Вас, — продолжал советский генерал, — с каким чувством Вы едете на родину? Вероятно, боитесь!
— Стар я, чтобы бояться, — ответил Петр Николаевич, — да и солдатом себя считаю, а страх у солдат запрятан глубоко. Кроме того, если человек считает себя правым, то страха быть не может. И, по-моему, вопрос Ваш неуместен. Есть старое изречение — горе побежденному. Так лучше Вы, как победитель, не задавайте мне таких вопросов.
— Что Вы, господин генерал! — спохватился советчик. — Я не думал Вас обижать своим вопросом. Я только хочу спросить Вас, не как советский офицер, а как человек человека — Вы верите в большое будущее Советского Союза?
— В будущее России я верю, — ответил П. Н. Краснов. — Нероны были и ушли. Русский народ крепкий, он выдержал монголов. И я вам отвечу так же, как человек человеку — будущее России великое. Жаль, что я его не увижу, да, может быть, и Вы его не увидите.
Советский генерал улыбнулся, развел руками и обернулся к нам:
— Между вами есть советские граждане? Доманов и Головко ответили:
— Да.
Красный генерал посмотрел на Доманова и сказал:
— Вы Доманов? — и, не ожидая ответа, продолжил. — Ну, так. Что генерал Краснов начал в 1941 году воевать против нас, нам это понятно. Он был и остался белым офицером. Но Вы? На Вашем месте я бы так не поступил. Ведь Вы воспитались на советском хлебе. Впрочем — с Вами будет разговор в Москве.
Так мы узнали, что едем «домой».
В течение ночи генерал Шкуро почти безостановочно «весело» беседовал с советскими офицерами и солдатами, заходившими к нам в комнату. Они с интересом слушали его рассказы о гражданской войне 1918–1920 годов. Старые советские офицеры пробовали ему возражать, но Шкуро на это им сказал:
— Лупил я вас так, что пух и перья с вас летели!
Это вызвало взрыв смеха у солдат и смущенные улыбки на лицах офицеров. Как известно, Шкуро за словом в карман не лез. Он шутил, но, внимательно наблюдая за ним, видно было, что шутки его и смех наиграны и ими он тушил боль души своей. Все мы отлично понимали, с какой тоскою о себе и всех нас думал он, но не хотел показаться молодушным в глазах красных.
Утром 30 мая всех нас вывели во двор. Он был совершенно пуст. Нигде ни одного человека. На земле валялось много одежды, погон, орденов, записных книжек, тетрадей, ранцев и другого. Стояли два грузовика, в одном из которых было кресло для Петра Николаевича.
Затем выходит к нам старший лейтенант НКВД и говорит:
— Перед тем, как садиться в машины, прошу вас, господа генералы, запомнить, что будет с вами, если попытаетесь бежать.
Смотрим, два автоматчика выводят офицера-ордонанса генерала фон Паннвица, немецкого обер-лейтенанта.
— Этот фашист пытался ночью бежать. Именем Советского Союза приказываю расстрелять его за покушение к побегу. Огонь по фашистской гадине!
Сраженный пулями автоматчиков, обер-лейтенант упал, но он был еще жив. Красный лейтенант собственноручно пристрелил его из пистолета.
До Граца в одной машине ехали все вышеперечисленные лица и генерал фон Паннвиц. В другой — остальные. Среди всех увозимых в этой группе в Грац, кроме генерала П. Н. Краснова, было двенадцать казачьих генералов.
В Грац прибыли вечером. Нас повели в тюрьму, перед которою тщательно обыскали. Здесь впервые мы услыхали, к сожалению, брань не только советских солдат, но и некоторых немецких.
Четырех Красновых и Моргунова посадили вместе в камеру номер 23, на втором этаже тюрьмы. Насилий никаких. Отношение корректное. Принесли хороший ужин, по-видимому, из офицерской столовой.
Ночь спим спокойно. Утром, при выходе из тюрьмы, встречаем колонну наших офицеров. Их из Юденбурга в Грац привезли, по-видимому, поездом.
Нас ждут два грузовика. Сперва заезжаем в пригород Граца, где в одной вилле нам приготовили хороший завтрак. П. Н. Краснов говорит, что кормят нас, как смертников.
Опять в автомобилях (трехтонные грузовики) едем в Баден под Веной. Там центр советской контрразведки «Смерш». Всех нас поместили в пяти подвальных комнатах одной из вилл. Спим на кроватях. Сношение друг с другом свободное, но из подвала не выпускают. Тут опять обыск — отбирают ножи и шпоры.
При обыске предъявляют каждому для подписи бумагу о том, что он «временно задержан на территории советских войск до выяснения личности». На мой вопрос, что это за ерунда и на мои слова — «ведь я выдан, а не задержан», мне ответили:
— Это простая формальность или виза на въезд в Москву. (Обратную визу я получил только через 10 лет).
В Бадене всех нас сфотографировали группой, причем тем, кто был без погон, их выдали из склада НКВД, каждому соответственно его чину (таких было три-четыре человека). После фотографирования от них погоны отобрали. Остальные с погонами на плечах были доставлены в Москву.
В Бадене в течение двух ночей идут допросы. Никого не бьют, отношение корректное «даже чересчур, что нас больше всего тревожило. Питание хорошее, табак немецкий — сколько угодно. Белый хлеб и шоколад.
Утром 3 июня увозят на самолете в Москву первую партию: Доманов, С. Н. Краснов, Султан-Келеч-Гирей и другие.
Четвертого июня в семь часов утра грузят на пассажирский самолет типа «Дуглас» Петра Николаевича Краснова, Шкуро, Васильева, меня с отцом и других.
Вывозимых сопровождают в самолете один офицер НКВД и один автоматчик. Здесь впервые в наши руки попала советская газета «Правда». П. Н. Краснов и остальные выдерживают полет хорошо. Только Шкуро укачало.
В 14.30 мелькнуло шоссе Смоленск — Москва, Кремль, центральный аэродром…
Нас ожидала тюремная машина «черный ворон», а Петра Николаевича — закрытая легковая машина. Повезли нас на Лубянку (площадь Дзержинского № 2).
Там нас сразу разъединили. Первой камерой была «бокс». Это небольшое помещение на одного человека площадью не больше телефонной кабинки, без окон. В ней можно только сидеть. Вытянуть ноги, или встать невозможно. Непосредственно над головой сильная лампа в 500 ватт. Страшная духота. Чувствуешь себя отрезанным от всего мира, вне времени и пространства. Сколько сидишь там, определить совершенно невозможно. Один раз до моего слуха донесся, по-видимому, из другого блока, душераздирающий крик.
Сколько времени я в нем сидел — не знаю, по-видимому, сутки; затем меня вызвали и повели на обыск. Сопровождают два конвоира без оружия. Гробовая тишина. Шли молча. Конвоиры сносятся один с другим знаками. После обыска — душевая баня.
Пятого июля привели меня по просьбе Петра Николаевича, чтобы я помог ему помыться. Мы имели возможность довольно продолжительное время разговаривать. Петр Николаевич говорил о пройденной им жизни и просил меня, если мне когда-либо удастся освободиться, передать другим все, что я знаю.
— Я умираю, — сказал он, — с чувством, что долг свой перед родиной выполнил до конца.
Я вновь пробовал его утешать, но он ответил, что не ребенок, что отлично сознает свое положение и советовал мне, что надо делать, чтобы еще жить и выйти из создавшегося положения. Он беспокоился о своей жене Лидии Федоровне и о том, что теперь будет делать она, как будет жить без него. Он выразил пожелание, чтобы в эмиграции была издана его последняя рукопись «Погибельный Кавказ».
— Помните, Колюнок, — сказал он на прощанье, — Россия будет! Будет, — повторил он. — Все переменится, но для этого нужны страдания. Верю, что Господь Бог вернет Россию русским людям. Может быть, мы последние, которые видим смерть, а после смерти настанет день. Я верю, что на свете ничего нет вечного и Россия воскреснет.
После бани, я помог ему одеться. На его кителе уже не было погон и Георгиевского креста. Их сняли при обыске.
Петр Николаевич обнял меня, мы поцеловались и расстались навсегда…
Вскоре Петр Николаевич заболел воспалением почек и с температурой 39 градусов был отправлен в больницу в Бутырскую тюрьму, где пролежал больше года — до сентября 1946 года, когда и был возвращен во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Там он был помещен на пятом этаже в камеру номер 7, на двух человек.
Лицо, бывшее с ним некоторое время в этой камере (К. Н. Пушкарев. — П. С), сообщает, что он мог много разговаривать с Петром Николаевичем и наблюдать его настроение. Генерал Краснов говорил ему, что в больнице уход за ним был хороший, но питание плохое, хотя ему раз давали портвейн для поддержания сил. Питание там было несравненно хуже, чем в тюремной камере на Лубянке.
Моральное состояние Петра Николаевича было хорошее. Он говорил, что хорошего для себя ничего не ждет, но все же не думал, что его казнят. Он считал, что его казнь для большевиков невыгодна, так как сделает из него мученика и вызовет нежелательные для них толки на Западе, где он известен как писатель, ибо его произведения переведены на семнадцать языков. Генерал Краснов предполагал, что так как он стар и ему осталось недолго жить, то ему предоставят какой-либо домик где-нибудь на Урале, в котором он сможет дожить свои дни.
Одет он был в тюремную одежду: зеленая гимнастерка и такие же длинные штаны. Ввиду того, что во время болезни его ноги распухли, в больнице его ботинки были разрезаны, а ему потом выдали высокие сапоги: головки кожаные, а голенища керзовые. Сапоги эти ему примерял сам следователь полковник Морозов, снимал с Петра Николаевича сапоги и ему одевал другие, так как самому генералу было трудно это сделать, ибо его правая нога от ранения в Первую мировую войну высохла и не сгибалась.
Его собственная одежда: китель с генеральскими погонами и брюки с лампасами, были выглажены и хранились в цейхгаузе в тюрьме на Лубянке. По слухам, во время суда он был одет в свою собственную генеральскую форму.
Я лично эту форму видел только, когда ее ему принесли из тюремного цейхцауза, чтобы показать, как она выглядит, и потом ее унесли обратно, а Петр Николаевич всегда ходил в тюремной гимнастерке и штанах. На прогулку ему давали тюремное пальто, черное, с завязками впереди вместо пуговиц, осенью картуз, а зимой серую папаху солдатского образца.
От тюрьмы ему дали две пары носков и каждые десять дней в бане давали чистое белье: рубашку, кальсоны, полотенце, простыню и наволочку.
Имел он на кровати два матраца, чтобы было мягче. Во время допроса ему клали на стул кожаную подушку, чтобы было мягче сидеть.
При нем были его пенсне и палочка, на которую он опирался.
Во время своего пребывания в тюрьме, в больнице или в камере, где он был со мною, Петр Николаевич абсолютно ничего не писал и я вообще сомневаюсь, чтобы он и после мог писать что-либо, так как подследственным ни бумаги, ни пера, ни чернил, ни карандаша не давали.
Во всяком случае, чему я мало верю, если Петр Николаевич и писал свои воспоминания, то это могло быть лишь после моего ухода 25 декабря 1946 года и до его казни во второй половине января 1947 года.
Проводил время Петр Николаевич в тюрьме на Лубянке, где мы вместе с ним сидели, так:
В семь с половиною — восемь часов утра он просыпался, так как приносили в камеру хлеб. Потом, около восьми с половиною часов, мы шли в уборную, причем я нес парашу, чтобы ее мыть в уборной, а Петр Николаевич шел туда, опираясь на палку и неся в одной руке стеклянную «утку», так как из-за несгибаемости ноги, он не мог пользоваться парашей. «Утку» он сам мыл в уборной, а в неделю раз, для основательного мытья, ее брала медицинская сестра.
Когда Краснов шел в уборную и обратно, его сбоку всегда поддерживал дежурный офицер, так как раз случилось, что в самом начале, после его прихода из больницы в тюрьму, он споткнулся и упал, разбив себе нос.
В уборной нас с ним по поручению врача не торопили, хотя для всех был срок в уборной всего двенадцать минут, мы же часто оставались там 20–25 минут.
В девять с половиною утра приносили завтрак: ячменный кофе и сахар. После завтрака — в 10 часов Петр Николаевич обычно ложился спать и спал до 11.30, когда его одного опять пускали в уборную. В 12–13 часов был обед. В 13 с половиною—14 часов его обыкновенно вызывали на допрос. В 17 с половиною—18 часов он возвращался и приносили ужин, после чего он немного читал, и мы много разговаривали. Книги для чтения он получал из тюремной библиотеки, которая на Лубянке была довольно обширна. Кроме русских книг, были и иностранные.
Вечером еще раз выводили в уборную, а в 22 часа отбой и мы ложились спать.
Петр Николаевич получал особое, так называемое «генеральское», питание, которое ему приносилось отдельно из офицерской кантоны.
Он получал: 1 килограмм 200 граммов белого хлеба (я получал 700 граммов черного или 500 граммов черного и 200 граммов белого — это так называемое дополнительное питание, а общий рацион был 600 граммов черного хлеба), девять кусков сахару (общий рацион два куска). На завтрак блин или рисовая каша, или яйцо. На обед хороший суп или борщ, кусок жареного мяса с гарниром и 200 граммов сладкой сливяной жидкости — компот (общий рацион был: рыбный суп и какая-либо каша; мяса 50 граммов давали только на дополнительную порцию).
На ужин Петр Николаевич получал какую-либо кашу или пюре картофельное с куском селедки (общий рацион — щи).
Обращались с ним вежливо, следователь называл его по имени и отчеству и говорил ему «Вы». Всех же остальных называл по фамилиям и советским гражданам говорил «ты».
С Петром Николаевичем говорили мы много и каждый день со 2 сентября по 25 декабря 1946 года. Он рассказывал о своей прошлой жизни, о жене, часто просил меня спеть ему любимый романс его жены «Северная звезда» (я когда-то пел на сцене). Рассказывал о своей поездке в качестве начальника конвоя русской миссии в Абиссинии, о своих поездках с женой в Манчжурию, о работе военным корреспондентом в 1900–1905 годах, об офицерской кавалерийской школе, о своей службе в царской армии, о Первой мировой войне, о своей писательской деятельности, рассказывал содержание своих романов, о своем пребывании у Великого Князя Николая Николаевича, о времени гражданской войны, о своем атаманстве, о встречах со Скоропадским, Деникиным и другими, о своем письме императору Вильгельму (что он и признавал причиною его выдачи англичанами советам), о работе казаков во Вторую мировую войну, о самой передаче его англичанами большевикам — как все обманом было сделано. Говорил он обо всем очень подробно, ибо в камерах подслушивающих аппаратов не имелось, да и скрывать Петру Николаевичу было нечего. Вызвали его и других генералов, по его словам, на совещание к английскому генералу. Он и другие его коллеги, генералы, поверили и поехали, а их вместо этого передали большевикам.
За эти четыре месяца, что мы были вместе с Красновым, его вызывали первые два месяца на допрос каждый день, кроме воскресений, а потом раз или два в неделю. Допросы были только днем, так как он сказал следователю, что по ночам плохо видит и ходить не может.
Спрашивали его о его деятельности, как атамана, в 1917–1919 годах, о времени эмиграции, об организации казачества во Вторую мировую войну.
Ставили ему в вину, во-первых, нарушение слова, им данного в 1917 году, при выпуске из тюрьмы в Быхове, что он не будет сражаться против большевиков. Петр Николаевич говорил, что он не считал себя обязанным соблюдать слово, данное большевикам; во-вторых, — в антисоветской борьбе в 1917–1919 годах, в поддержке Братства Русской Правды, в руководстве казачеством во Вторую мировую войну.
Памяти певца двуглавого орла генерала от кавалерии П. Н. Краснова
Не видать нам могилы Краснова,
Не служить панихиды над ней —
В вечность кануло белое слово
Наших буднично-беженских дней.
Не видать казакам атамана,
Сокол сделал последний полет,
Не напишет он больше романа,
Что за сердце и душу берет.
Над его неизвестной могилой
Где-то там, далеко под Москвой
Будет плакать лишь ветер уныло,
Да склонится бурьян головой.
В. А. Петрушевский (Автор стихотворения — уссурийский казак, полковник 5-го гусарского Александрийского полка Российской Императорской армии, в эмиграции жил на о. Ява. — П. С.)
Автор книги «Незабываемое» Николай Николаевич Краснов-младший был сыном начальника Генерального штаба полковника Николая Николаевича, родного брата генерала Семена Николаевича Краснова. Братья эти были дальними родственниками генерала Петра Николаевича Краснова, бывшего Донского атамана, автора большого количества романов, главным образом, из жизни военной, написанных им в эмиграции.
Автор книги «Незабываемое» именовался «младшим», в отличие от своего отца. Он приходился Петру Николаевичу внучатым племянником.
Из этих четырех Красновых, Петр Николаевич и Семен Николаевич были казнены в Москве, Николай Николаевич-старший умер в ссылке, а Николай Николаевич-младший, отбыв десятилетнюю каторгу в Сибири, был отпущен в Европу (см. часть 3-я, раздел «Переписка В. Г. Науменко с Н. Н. Красновым-мл.» — П. С).
В 1957 году его воспоминания были изданы на русском языке в Сан-Франциско издательством газеты «Русская Жизнь». Автор воспоминаний последовательно описывает то, что ему пришлось пережить и видеть за время нахождения в руках большевиков.
Его труд отличается от других тем, что в ряде ранее изданных воспоминаний внимание читателей привлекают, главным образом, описания физических переживаний заключенных, в труде же Н. Н. Краснова оно останавливается на душевных переживаниях автора и на его анализе этих переживаний.
Ниже печатаются несколько страниц этой книги (с. 75–81. — П. С.) о том, как Н. Н. Краснов и его сын Николай были вызваны в кабинет начальника госбезопасности генерала Меркулова в Лубянской тюрьме в Москве.
<…> В самой глубине зала стоял широченный блестящий письменный стол. Направо и налево от него, как бы покоем, — столы, покрытые сукном. На стене огромный портрет «вождя» в форме генералиссимуса во весь рост, метра три высотой. На противоположной стороне — портрет Берии. В простенках между окнами, закрытыми темно-красными бархатными гардинами портреты членов ВКП (б).
Весь пол покрыт дорогими бухарскими коврами. Против письменного стола, метрах в десяти, стоял маленький письменный столик и два стула.
Меня все время поражала полная тишина. Как будто все здание притаилось, замерло, стояло где-то вне времени, вне пространства. Как будто кругом него не бурлила, не шумела, не двигалась Москва.
За письменным столом без движений сидел генерал в форме войск МВД.
— Меркулов! — шепнул за нашей спиной офицер.
Меркулов, начальник госбезопасности (в 1954 году по делу Берии он был осужден вместе с Рюминым, начальником следственного отдела МГБ и другими бывшими «величинами». Сидел тут же, на Лубянке и был повешен!) не поднимая взгляда от бумаг, лежащих на столе.
— Садитесь! — шепнул офицер для поручений, указывая нам на два стула у маленького столика. Мы сели. У меня учащенно билось сердце и прерывалось дыхание, как после долгого и утомительного бега.
Генерал молчал. Мы — не шевелились. Затем он медленно поднял тяжелую голову и беззастенчиво, открыто стал нас рассматривать, как рассматривают восковые фигуры в паноптикуме.
Офицер, как истукан, стоял за нашими спинами.
— Принесите чаю и закусить «господам» Красновым! — внезапно резким голосом сказал Меркулов. — И предложите им папирос.
Услужливая рука опустила на столик открытую пачку папирос «Казбек». Офицер вышел.
Опять молчание. Долгое, напряженное молчание. Меркулов, очевидно, ожидал, когда нам принесут чай. Появился поднос с дымящимся напитком, приятно, горько щекотавшем в носу. Красивая сервировка. На тарелочках — всевозможные «бонеры», как любил говорить отец.
— Выйдите! — приказал генерал. Мы остались втроем.
— Не стесняйтесь, «господа»! Закусывайте и пейте чай, — предложил Меркулов вставая. — Такие «чаепития» не частое явление у нас на Лубянке. Только для особых гостей!
На его лице появилась странная блуждающая улыбка, полная скрытого смысла.
— Пока вы будете закусывать, я вам расскажу кое-что. Кто я таков, вам вероятно уже сказали. Я — Меркулов, один из ваших будущих… ну, скажем, начальников!
Пауза. Генерал ходил взад-вперед за своим письменным столом, мягко и плавно раскачиваясь в бедрах и ловко поворачиваясь на каблуках.
— Как доехали? Не укачало ли и вас в самолете? (Что это, намек на Шкуро?) Не беспокоил ли вас кто-нибудь? Есть ли какие-нибудь жалобы? — и, не дождавшись ответа, скорее, даже не интересуясь им, Меркулов обратился прямо к отцу. — Почему Вы не курите, Краснов, не пьете чай? Вы, по-моему, не очень разговорчивы и дружелюбны! Я думаю, что за этим молчанием Вы пытаетесь скрыть Ваше волнение… страх…, а волноваться, в общем, совсем не стоит. По крайней мере — не в этом кабинете. Вот когда Вас вызовут к следователю, я Вам советую говорить только правду и находить ответы на все вопросы, а то… мы и подвешивать умеем. — Меркулов тихо засмеялся. — Знаете, как подвешивают? Сначала потихоньку, полегоньку… даже не больно, но потом… Не описал ли в своих книгах подобный способ дознания атаман Краснов?
У меня похолодели пальцы. В висках пульс отбивал какой-то бешеный «там-там». Так громко билось сердце, что стук его должен слышать и Меркулов, сидевший за письменным столом, на расстоянии десятка метров.
Отец молчал. Лицо его было бледно, но сосредоточенно спокойно. Завидую ему.
— На свободу не надейтесь, — продолжал генерал. — Вы же не ребенок! Однако, если не будете упираться, легко пройдете все формальности, подпишете кое-что, отбудете парочку лет в ИТЛ и там привыкнете к нашему образу жизни и… найдете ее прекрасные стороны… Тогда, возможно, мы Вас выпустим. Жить будете!
Опять пауза.
— Так что, полковник Краснов, выбирайте между правдой и жизнью, или запирательством и смертью. Не думайте, что я Вас запугиваю. Наоборот! Ведь Петр Николаевич, Семен Николаевич и Вы — наши старые знакомые! В 1920 году вам удалось вьюном выскочить из наших рук, но теперь — все карты биты. Не уйдете! «Нэма дурных» — как говорят на Украине…
… Несколко шагов туда и обратно. Руки у генерала заложены за спину. Он играет пальцами скрещенных кистей. Невольно замечаю, что на одном поблескивает кольцо.
— Итак, полковник, мы с Вами договорились?
— Мне не о чем с Вами договариваться! — резко ответил отец.
— То есть, как «не о чем»? — тихо рассмеялся чекист. — Уговор дороже денег, Краснов. Ваше прошлое нас не интересует. Мы о Вас все знаем. Но… вот известные маленькие подробности о Ваших действиях ближайшего времени, будет не вредно услышать от Вас самих.
— Мне Вам нечего рассказывать! Я не понимаю, к чему вся эта волокита. Кончайте сразу. Пулю в затылок и…
— Э-э-э, нет, «господин» Краснов! — криво усмехнулся Меркулов, опускаясь в кресло. — Так просто это не делается. Подумаешь! Пулю в затылок и все? Дудки-с, Ваше благородие! Поработать надо! В ящик сыграть всегда успеете. Навоза для удобрения земли хватает. А вот потрудитесь сначала на благо Родины! Немного на лесоповале, немного в шахтах по пояс в воде. Побывайте, голубчик, на 70 параллели. Ведь это же так интересно! «Жить будете!», как говорят у нас. Вы не умеете говорить на «нашем» языке. Не знаете лагерных выражений, родившихся там, в Заполярье. Услышите! Станете «тонкий, звонкий и прозрачный, ушки топориком»! Ходить будете «макаронной» походочкой! — расхохотался генерал. — Но работать будете! Голод Вас заставит!
Мы сидели молча. В голове у меня гул. Ладони рук вспотели от бессильной злобы.
— Нам стройка нужна, полковник Краснов! А где руки взять? От висельников и «жмуриков» пользы большой нет. Времена переменились. Расстрел — в редких случаях. Нам рабочие руки, бесплатные руки нужны. Двадцать пять лет мы ждали радостной встречи с вами. Довольно вы в эмиграции языком мололи и молодежь с пути истинного сбивали…
Меркулов немного задыхался от своего монолога. На лбу отскочила толстая жила! Глаза стали острыми, как жало ненависти.
— Испугались?.. Чего? Работы испугались?.. А впрочем… что тут говорить. Ни Вы мне, ни я Вам, не верим ни одному слову. Вы для меня — белобандит, а я для Вас красный хам! Однако победа за нами, за красными. И в 1920 году и теперь. Сила на нашей стороне. Мы не льстим себя надеждой, что нам удастся перевоспитать Краснова и превратить его в покорную советскую овечку, любовью к нам Вы никогда не воспылаете, но мы сумеем Вас заставить работать на коммунизм, на его стройку и это будет самым лучшим моральным удовлетворением!
Меркулов умолк, выжидающе вытаращив глаза на отца.
— Зачем такое длинное вступительное слово? — устало ответил отец. — Я Вас прекрасно понимаю и без пояснений, господин генерал. Мне ясна безнадежность нашего положения. Мы с сыном солдаты. Оба воевали. Оба встречались со смертью глаз на глаз. Нам все равно на какой параллели, 70-й или 100-й, она махнет своей косой… Я ругаю себя только за одно — зачем я поверил англичанам. Однако, сняв голову…
— Ах! Если бы только смерть! — усмехнулся Меркулов. — Бросьте громкие слова о «солдатской смерти». Это — отсталая белиберда! Смерть прошла мимо, даже вас не заметив! Но что Вы поверили англичанам — так это действительно глупость. Ведь это — исторические торгаши! Они любого и любое продадут и даже глазом не сморгнут. Их политика — проститутка. Их Форейн Оффис — публичный дом, в котором заседает премьер — главная дипломатическая «мадам». Торгуют они чужими жизнями и своей собственной совестью.
Мы? Мы им не верим, полковник. Поэтому мы и взяли вожжи в свои руки. Они и не знают, что мы их заперли на шахматной доске в угол и теперь заставили их плясать под нашу дудку, как последнюю пешку. Рано или поздно произойдет схватка между коммунистическим медведем и западным бульдогом. Милости нашим сахарным, медовым, пресмыкающимся и заискивающим союзничкам — не будет! Полетят к чертовой матери все их короли со всеми их традициями, лордами, замками, герольдами, орденами бань и подвязок и белыми париками. Не устоят под ударом медвежьей лапы все те, кто льстят себя надеждой, что их золото управляет миром. Победит наша здоровая, социально крепкая, молодая идея Ленина — Сталина! Быть по сему, полковник!
Меркулов встал и, договаривая последние слова, как топором рубил краем ладони по столу. Затем вздохнул, как бы переводя дух, прошелся по диагонали от стола к занавеске окна, отодвинул ее немного, словно ища что-то на небосводе, помолчал и, немного выждав, подошел ко мне. Его взгляд обшарил мое потное лицо.
— А вот сына мне Вашего жалко. Воспитали глупо. В «старых традициях!» Зачем? Чего он полез в эту гитлеровскую кашу? Пошел бы к Тито — жил бы, как человек. Ему бы ордена прицепили, чинов надавали… Тито нужны такие молодчики. Тоже офицер… Краснов!
— Офицер короля Петра! — поторопился я. — Я не могу согласиться с Вашей «чертовой матерью», к которой должны лететь «все короли». Моя идея…
— Щенок! Кто Вас спрашивает об идеях! Молокосос! Не к тебе, а к твоему отцу я обращался. Хорош фрукт! Яблоко от красновской яблони не далеко откатилось!
Меркулов внезапно налился кровью, как клоп.
— Королевский офицер! Видали? А мускулы у тебя есть, королевский офицер? Пошлю тебя работать туда, куда Макар телят не гонял, так ты другое запоешь! Будешь поправлять то, что фашистские гады понапортили. Жалко, что мало вас контриков мы получили! Многим удалось смотать удочки и спрятаться под юбкой у западников. Ничего! В свое время и их получим. Со дня моря достанем! Нннет! Пулю в лоб вы не получите. Ни в лоб, ни в затылок. Жить вас заставим. Жить и работать! А придет время, во имя социалистической стройки сами передохнете.
— Я думаю, что этот разговор ни к чему не ведет! — неожиданно резко вставил отец.
— Что-о-о! — взревел генерал МГБ. — Отдаете Вы себе отчет, где Вы находитесь и с кем говорите? На Лубянке! С Меркуловым! Я здесь хозяин. Я говорю, что хочу! Помогла вам петиция, которую Ваш дядюшка, атаман, на французском языке из Шпиталя послал? Что, Вы думаете, что мы об этом не знаем? Не помогут Вам ни Черчилли, ни Трумэны, ни короли, ни дипломаты! Если мы гаркнем, так они хвосты подожмут. Рассказывают, что цари ходили своих коней на берегах Одера водой поить, так мы, придет время, на берегах Темзы советских лошадей напоим!
Палец Меркулова судорожно нажал кнопку звонка на столе. В зал влетел офицер.
— Убрать их! С меня хватит! Но следователям скажи — «без применений»! Понял? Жить должны! Работать должны!..
Несмотря на протекшие 11 лет, встреча с Меркуловым и все им сказанное настолько врезалось в мою память, произведя в то время незабываемое впечатление, что я старался его передать с возможно абсолютной точностью, может быть что-либо упустив, но не прибавив.
На столе стыл чай. Стояли в вазочках нетронутые печенья и папиросы. Не польстились мы на меркуловское угощение. Нас вывели…
В коридоре я протянул папе руку, но между нами встал «робот» с неподвижным лицом. Надзиратель. Он пальцем показал своим подручным — одного направо, другого налево!
<…> Н. Н. Краснов-мл.
Военная Коллегия Верховного Суда СССР рассмотрела дело по обвинению арестованных агентов германской разведки, главарей вооруженных белогвардейских частей в период гражданской войны атамана Краснова П. Н., генерал-лейтенанта белой армии Шкуро А. Г., командира «Дикой дивизии» генерал-майора белой армии князя Султан-Гирей Клыч, генерал-майора белой армии Краснова С. Н. и генерал-майора белой армии Доманова Т. И., г также генерала германской армии, эсэсовца фон Паннвиц Гельмута, в том, что по заданию германской разведки они в период Отечественной войны вели посредством сформированных ими белогвардейских отрядов вооруженную борьбу против Советского Союза и проводили активную шпионско-диверсионную и террористическую деятельность против СССР.
Все обвиняемые признали себя виновными в предъявленных им обвинениях.
В соответствии с п. 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 года Военная Коллегия Верховного Суда СССР приговорила обвиняемых Краснова П. К, Шкуро А. Г., Султан-Гирей, Краснова С. К, Дома-нова Т. И. и фон Паннвиц к смертной казни через повешение.
Приговор приведен в исполнение.
(«Правда» № 15 [10406] от 17 января 1947 года)
Двадцать восьмого мая 1945 года около 13 часов все офицеры, находившиеся в Стане Походного атамана Доманова, во главе с генералом П. Н. Красновым и самим Домановым были посажены в автомобили, покрытые брезентами. Нам заявили, что мы едем на «конференцию».
Жена вынесла мне шинель, но тут же стоявший английский офицер, сказал ей, что часа через три-четыре мы вернемся, а потому шинель брать не следует, ибо день был жаркий.
По выезде из Лиенца, приблизительно километрах в пяти от места, ведущего в Обердраубург, мы увидели мотоциклетки с прицепками, на которых были установлены пулеметы; дальше танкетки и английские жандармы в красных пилотках. Наша колонна остановилась и на каждую машину сели по два английских солдата: один с автоматом в кузов, а другой на крышу кабинки шофера.
Мы все сразу поняли, что такое сопровождение лиц, едущих на «конференцию», не предвещает ничего хорошего. Некоторые высказывали предположение, что везут нас в английский лагерь и будут содержать там как военнопленных, но никто не думал, что передадут нас Советам.
В Шпитале нас высадили из машин и объявили, что мы будем переданы советскому командованию, причем добавили, что согласно договору, нас не расстреляют.
После этого при входе в барак от нас потребовали сдать ценные вещи, как-то: портсигары, часы и прочее, а также отобрали карманные ножи.
Я был помещен в бараке с генералом Красновым и другими генералами и начальниками Стана Доманова. Со мной в одной комнате были полковники Скляров, В. В. Лукьяненко — Атаман Кубанских станиц в Италии, полковник Ф. П. Гридасов, полковник Ю. Н. Белый, полковник М. И. Зимин и еще несколько человек, фамилии которых не помню.
В комнате, где помещался генерал Краснов и другие генералы, составили на имя английского генерала Александера заявление, в котором указали на грубое нарушение международных законов и просили не передавать нас Советам. Эту петицию подписали все офицеры, находившиеся в бараке, передали английскому офицеру с просьбой вручить ее по назначению.
Генерал Шкуро со своим штабом помещался в каменном двухэтажном доме напротив. Около восьми часов вечера английские солдаты принесли ужин, но все мы, за исключением двух, от принятия пищи отказались.
Ночь с 28 на 29 мая была тревожная; почти никто не спал. Я и полковник Скляров ходили по двору возле барака. Часа в два ночи к нам подошел генерал Доманов и с возмущением осудил действия английского командования и сказал:
— Если бы я знал о намерении англичан дня за два раньше, все было бы иначе.
Но мы все были убеждены, что он знал о готовящейся передаче. Во время этого разговора мы услышали какую-то возню возле уборной и, подойдя ближе, увидели трех офицеров, снимавших с петли войскового старшину Сутулова. Немедленно дали знать начальнику английского караула, который прислал носилки, и Сутулова отнесли в лазарет. Что с ним было после, не знаю. Остаток ночи прошел спокойно.
Двадцать девятого мая рано утром все собрались во дворе лагеря и бывшие с нами священники стали служить молебен.
К концу молебна в лагере появились английские солдаты с винтовками и автоматами. Мы все, как по команде, сели на землю и решили добровольно в машины не садиться. Генерал Краснов сидел у окна своей комнаты. Солдаты окружили нас и стали гнать силою, причем били прикладами, толкали нога-ми, тащили за руки и пр.
Генерала Краснова хотели силой вытащить в окно, но тут подошли несколько близких ему людей, на руках вынесли его через окно и посадили среди группы офицеров, защищая его от ударов солдат.
Видя, что такой способ, то есть битье, не помогает, солдаты стали хватать нас по одиночке и силою бросать в машины, стоявшие у ворот лагеря. Многие выскакивали из машин, но их снова хватали и бросали обратно. Таким образом, посадка продолжалась часа три-четыре.
Генерал Шкуро со своим штабом был посажен в отдельную машину.
На каждую машину село по три солдата: один в кабине шофера, другой, с ручным пулеметом, на кабинке и третий в кузове, где сидели мы. Через каждые две машины шла танкетка, а окружали всю колонну жандармы на мотоциклетках, вооруженные пулеметами.
В каждой машине было 25–30 человек. Со мною в машине ехали: генералы Соламахин, Тихоцкий, Есаулов, Воронин, полковники Скляров, Голубов, Лукьяненко, Зимин, Гридасов, войсковой старшина Винников, остальных не помню.
Около трех часов дня мы прибыли в Юденбург. На мосту нас встретили советские солдаты с зелеными погонами и такой же тульей на фуражках. После мы узнали, что это пограничное НКВД.
В момент выгрузки из машин, два человека выбросились в реку и, так как мост был очень высок, то они при падении разбились насмерть.
Английский офицер передал советскому полковнику список привезенных для передачи, последний, введя нас уже под советским конвоем во двор сталелитейного завода, расположенного у моста, стал вызывать каждого по списку.
В это время мы услышали какой-то крупный разговор, происходивший между генералом Шкуро и советским офицером, и слушали, как генерал Шкуро повышенным голосом сказал:
— Для того, чтобы разговаривать с генералом, надо встать смирно и взять под козырек.
И, обращаясь, к тут же стоявшему советскому генералу, потребовал убрать дерзкого советского офицера. Генерал приказал офицеру уйти.
После этого, всех наших генералов увели в отведенное для них помещение.
Нас всех поместили в отдельных цехах завода, где была разбросана масса одежды и прочего. Говорили, что это вещи чинов Казачьего корпуса фон Паннвица, увезенных отсюда в Грац за несколько часов до нашего прибытия.
Вечером англичане передали нам на ужин галеты и банки с мясными консервами. Ночь провели лежа на голой земле в цехах-завода. У дверей стояли советские часовые.
Тридцатого мая утром нас выстроили во дворе и под сильным конвоем, с пулеметами и собаками, повели для погрузки в вагоны, стоявшие недалеко от завода.
К вечеру того же дня, часов около 18-ти, прибыли в Грац. По выгрузке из вагонов повели в тюрьму. Здесь всех посадили на землю и приказали не вставать.
Начался опрос, обыски, причем раздевали догола, всюду заглядывали, щупали, мяли одежду и обувь, отбирали все ценные вещи, документы, новое хорошее белье, обувь и прочее. Лично у меня взяли часы, портсигар, 2653 итальянских лиры и около тысячи германских марок, выдав на это расписку. Обыски и опросы продолжались всю ночь.
Тридцать первого утром нас ввели в тюрьму и разместили по камерам, по 15–20 человек в каждой. Со мною в камере были: полковники Скляров, Зимин, Медынский, Гридасов, Лукьяненко, Морозов, Михайлов, Чебуняев, войсковой старшина Винников, хорунжий Сосыка. Остальных не помню.
В этой тюрьме мы провели дней десять-двенадцать. За это время от нас выделили несколько человек, куда их взяли, никто не знает.
Всех генералов из Граца отправили на самолетах в Москву.
Числа 13-го — 14-го нас вывели из тюрьмы во двор, проверили по списку и под сильным конвоем повели на станцию железной дороги, где погрузили в вагоны по 40–50 человек в каждый.
Во время погрузки со мной произошел следующий случай: я тогда еще ходил с костылем, так как моя нога не совсем поправилась. При посадке в вагон какой-то лейтенант НКВД вырвал у меня из рук костыли, со словами:
— Они тебе больше не нужны будут, — и, желая забросить их, повернулся и упал.
При падении одна его нога попала под соседнюю рельсу, по которой в это время проходил поезд. Раздался страшный крик — лейтенанту проходящим вагоном отрезало ногу.
В вагонах было настолько тесно, что все сидели, лежать было невозможно. Тут же в вагоне (нас везли в скотских вагонах) была устроена примитивная уборная, состоявшая из отверстия, проделанного в двери, и к этому отверстию прибит жестяной жолоб, выходивший наружу.
По окончании погрузки, в вагон вошел сержант, потребовал все выданные расписки на отобранные вещи и деньги, заявив, что если кто скроет, будет бит до смерти. Все сдали требуемые документы.
Из Граца нас повезли через Венгрию, Румынию. В Плоешти перегрузили на широкую русскую колею.
В пути на станциях в вагоны врывались солдаты, отбирали более ценные вещи, оставшиеся после обысков в Граце, как-то: сапоги, верхнюю одежду, белье, давая взамен всякую дрянь. Кто противился — били беспощадно.
Кормили в вагонах очень плохо (жидкая похлебка-баланда, сырой черный хлеб и два раза воду для питья). Умываться не положено.
Все конвоировавшие солдаты имели деревянные молотки на длинных ручках, которыми через каждые полчаса стучали по стенам и крову вагона, не давая нам возможности задремать ни днем, ни ночью.
Утренние и вечерние поверки в вагонах производились следующим образом: в вагон входят три солдата с молотками, около вагона стоят солдаты с винтовками и автоматами. Старший, обычно сержант, сгоняет всех в один угол вагона и начинает считать. Каждого считанного перегоняет в противоположную сторону вагона ударом молотка куда попало, большей частью, по спине. Часто такие проверки делались и по ночам.
Везли нас через Москву, где стояли четыре дня, но видеть ничего не могли, так как вагоны были закрыты. Далее на Свердловск (Екатеринбург). В Свердловске нас выгрузили из вагонов и под конвоем водили в баню. Из Свердловска прямо в Новосибирск. После однодневной стоянки в Новосибирске — в Кемеровскую область.
Двенадцатого или 13 июля мы прибыли на станцию Зиньково. Здесь нас выгрузили и ввели в огороженный колючей проволокой лагерь, в котором было всего два барака, баня и кухня.
Выдали на двадцать человек одну лагерную палатку и приказали ставить и размещаться в них. Дня через два привезли лесной материал для нар. Никакой постельной принадлежности не дали. Все спали на голых нарах, не раздеваясь. Насекомые нас заедали. Питание в этом лагере было очень скверное: утром жиденький суп, заправленный овсяной или ячменной крупой, в обед так называемый борщ из прелой кислой капусты и жиденькая овсяная каша, на ужин то же, что и на завтрак; иногда давали соленую рыбу, часто ржавую, хлеба 400 граммов самого низкого качества.
Люди начали болеть, особенно немцы. Начались желудочные заболевания, главным образом, дизентерия — умирало по 15–20 человек в день.
В этом лагере произошел следующий случай: один военнопленный нацмен вышел из палатки с котелком, намереваясь умыться, подошел к проволочному заграждению шагов на пять. В этот момент раздалась очередь из автомата и бедный нацмен пал мертвым. Оказалось, что на вышку часового поднялся какой-то пьяный офицер и, взяв у часового автомат, убил, ради забавы, человека.
Дня через три по прибытии в этот лагерь, нас повели в баню, всех обрили, нигде не оставив ни одного волоска, что дало нам возможность освободиться от насекомых. Всю одежду дезинфицировали несколько раз.
Со мной в этом лагере произошел следующий случай: моя, еще не вполне зажившая нога от напряжения сильно опухла, покрылась багровыми пятнами, из-за чего я не мог носить обувь и ходил босой. Я обратился в амбулаторию. Начальник санчасти, девица лет 25-ти, посмотрев мою ногу, заявила, что опухоли она не видит, и никакой помощи мне не оказала. Я возмутился, стал протестовать, на что она мне ответила:
— Чем больше вас подохнет, тем больше я получу наград.
С такой ногой через несколько дней я шел в другой лагерь, причем палку, на которую я опирался, отобрали конвоиры.
Дней через 20–25 нас построили во дворе лагеря и вывели лиц не офицерского состава. Среди них оказалось несколько офицеров, скрывших свой чин.
Нас, офицеров, вывели за зону лагеря и под сильным конвоем повели через город Прокопьевск, расположенный в 15–20 километрах от Зинькова, в лагерь, носивший название «Тырганский уклон», где были каменноугольные шахты. Дотащившись с больной ногой до нового лагеря, где уже были военнопленные немцы, я обратился к врачу-немцу, работавшему в лазарете лагеря, и он меня вылечил, доставая тайным образом нужные медикаменты.
В лагере Тырганский уклон большая часть военнопленных работала в шахтах и на строительствах в Прокопьевске, а несколько бригад было послано в колхозы на полевые работы.
Профессор Филипп Иванович Беднягин работал в скотоводческом совхозе, агроном Лукинов работал агрономом в подсобном хозяйстве лагеря. Я и десятка два русских и немцев были отправлены в колхоз на уборку урожая. Работали от мрака до мрака. Через месяц нас вернули в лагерь и назначили на другие работы. Я попал в шахту имени Ворошилова в городе Прокопьевке, где работал около года.
В январе 1946 года всех бывших подсоветских подданных, служивших в германской армии и прибывших с нами, расконвоировали, выпустили из лагеря, дав им возможность жить в городе и работать по своему усмотрению, но каждую неделю являться на регистрацию в специальную комендатуру.
Таким образом, в лагере остались мы — старые эмигранты и военнопленные немцы, служившие в корпусе генерала фон Паннвица.
В октябре 1945 года, ввиду сильных морозов и невозможности жить в палатках, нас перевели в лагерь «Березовая роща» в городе Прокопьевске, где поместили в бараках довольно теплых, но неимоверно грязных. Клопы нас заедали. Никаких постельных принадлежностей не было, спали на голых нарах, не раздеваясь.
Все это отражалось на работе. Управление шахты решило из своих средств снабдить нас матрацами и одеялами. Топливо — уголь мы сами носили из шахты, хотя это и не разрешалось, но лагерное начальство смотрела на это сквозь пальцы, видя в этом экономию топлива.
Здесь, в Березовой роще, начались допросы приехавшими для этой цели специальными следователями. Все допросы велись исключительно ночью. Вызывали часов в семь-восемь вечера и держали до пяти часов утра, то есть до подъема. Возвратившись с допроса не ложишься спать, а завтракаешь и идешь на работу в шахту.
Так продолжалось всю зиму. Весной 1946 года нас снова вернули в лагерь Тырганский уклон, где мы работали до января 1947 года. За это время там, силами военнопленных построили несколько бараков.
В средних числах января 1947 года прибыл эшелон немцев из Германии (около 2500 человек), осужденных на разные сроки от 10 до 25 лет.
Наш контингент военнопленных целиком подняли, посадили в вагоны и повезли в местечко Абагур, расположенное в десяти километрах от Сталинска. Там работали на лесопильном заводе и разных строительствах.
В бытность мою в лагерях Зиньково, Тырганский уклон и Березовая роща, смертность среди военнопленных была очень велика. Ежедневно умирало по несколько десятков человек.
Хоронили покойников голыми. Людей, назначенных на похороны, поднимали в два часа ночи, снабжали лопатами, кирками и носилками, на которых несли замерзшие тела умерших. Нести надо было три-четыре километра по снегу при морозе 30–35 градусов, а иногда и больше. В пути мерзлые трупы падали с носилок. На каждые носилки клали по три трупа и несли их шесть человек, идя по колено в снегу. У каждого покойника на палец левой ноги привязана бирка с номером его личного дела. Начиная с середины 1947 года, стали хоронить в старом нижнем белье, а с 1951 года хоронили в гробах из обрезков досок.
Придя на кладбище (неогороженное место на горе), принимались за рытье могилы. Земля промерзлая почти на полтора-два метра — ни лом, ни кирка не берут. Сколько горьких, тяжелых испытаний мы перенесли, пока вырывали могилы в полметра глубины и несколько метров ширины! К трем-четырем часам кончали так называемые похороны и возвращались в лагерь для того, чтобы в два часа ночи снова идти на эту каторгу. Я в этой бригаде пробыл около двух месяцев.
В лагере Абагур я был назначен бухгалтером по производству (учет работ всего лагеря). Войсковой старшина Еременко был назначен инженером на лесопильный завод, где вел строительные работы.
В марте 1947 года нас пешим порядком перебросили в лагерь «Байдаевка», расположенный в двух километрах от большого села того же наименования на реке Томь. Здесь работали на шахтах, кирпичном заводе и на строительстве шахтстроя. И здесь я был назначен бухгалтером по учету работ, но, несмотря на это, меня часто отрывали от основной работы и посылали в шахту на погрузку и выгрузку угля и строительного материала, так что днем работал физически, а ночью часов до двух-трех в канцелярии.
Больных и инвалидов, часть из Прокопьевска, часть из Абагура, отправили на лечение в центральный лазарет возле города Сталинска. В числе их были полковник Гридасов, войсковые старшины Смычек и Волкорез Георгий Авксентьевич, сотник Акимов, поручик Попов Алексей, хорунжий Кузнецов Павел, войсковой старшина Плосский, есаул Захарьин В. А.
Много народу умерло в лагерях, начиная с Зиньково и кончая Байдаевкой, особенно большая смертность была в Зиньково и в Березовой роще. В Зиньково больные лежали на поляне без всякой медицинской помощи, в ужасных санитарных условиях, тут же и оправлялись. Здесь умерли сотник Бутенко, полковник Недбаевский и многие другие.
Только во второй переход в лагерь Тырганский уклон появился начальник санитарной части — хороший врач, человек энергичный, с большой волей (не партийный, говорили, что он из бывших заключенных). Он взялся за работу, организовал при лагере лазарет, привлек к работе врачей-немцев (русских врачей среди нас не было), открыл пункт для ослабевших (по лагерному — доходяги), где, по возможности, поправлял их. Но он долго не продержался, его сменили, отобрав власть начальника санитарной части и назначив младшим врачем. Но, несмотря на это, он продолжал помогать военнопленным и многих спас от смерти.
Как я уже сказал раньше, в лагере Березовая роща, появились следователи. Начались вызовы на допрос. Днем гнали на работу, а ночью на допрос. Так продолжалось почти всю зиму.
Меня первый раз вызвал следователь в 18 часов и держал до пяти часов утра, а в 6 часов я уже был на шахте, где должен был выработать 101 процент.
Следователь, подполковник, встретил меня страшной бранью и угрозами револьвером. Я сидел молча и слушал его брань и угрозы. Состояние у меня в этот момент было безразличное, все мы ждали конца и молили Бога, чтобы скорее все решилось. Я, вероятно, во время его ругани улыбнулся, ибо он сразу Прекратил ругань и спросил, чему я улыбаюсь. Я ответил, что меня удивляет поведение офицера, носящего штаб-офицерские погоны.
— Вас нужно не ругать, а вешать, — ответил он мне.
После этого начался допрос, длившийся до пяти часов утра, вымотавший меня до такой степени, что от него я был как пьяный и только на морозе пришел в себя.
Такие допросы пришлось перенести десятки раз.
Многих после допроса взяли в НКВД в город Прокопьевск. Среди них были: полковник Скляров, сотник Дахин, лейтенант Невзоров, полковник Сомов, полковник Медынский, хорунжий Сосыка, войсковой старшина А. М. Протопопов, полковник Кадушкин, полковник Фетисов, полковник Зимин, полковник Морозов.
Бывали такие ночи, когда следователь вызовет в 6–7 вечера, посадит против себя на стул, сам что-либо пишет, или читает. Вы сидите молча, смотрите на него. Через полтора-два часа задаст какой-нибудь пустячный вопрос, не относящийся к делу, и опять часа два молчание, а если вы задремлете, беда вам будет: получите или удар по физиономии, или в одном френче поставят вас на мороз — «освежиться», как они выражались, и держат, пока не начнете стучать зубами и дрожать всем телом.
Сведения, данные на следствии, проверялись на местах. Например: на вопрос, что я делал в Югославии, я ответил, что служил на государственной службе. Через два месяца вызывают меня снова и говорят, что все мои показания правильны, но я скрыл от них службу в должности секретаря бана Дунайской бановины. На это я ответил:
— Я отвечал на вопросы, меня спросили, что я делал, я ответил — служил, а если бы спросили, какую должность занимал, тогда я бы и сказал какую.
На столе у следователя лежал лист бумаги, исписанный на машинке. Внизу, с левой стороны, я прочел: «Белград» и дату. Я заинтересовался и спросил у следователя, откуда у него эти сведения. Он, улыбаясь, дает мне этот лист. Там. описана почти вся моя жизнь в Югославии. Подпись была неразборчива.
В 1948 году, в конце августа или в начале сентября, нас из лагеря Байдаевка перевели в лагерь номер 10, расположенный в трех-четырех километрах от города Старый Кузнецк (место, где жил в ссылке Достоевский. Там еще сохранились стены его дома). Из этого лагеря военнопленных немцев отправляли домой, на родину. Бытовые условия и режим здесь были лучше, хотя работать приходилось так же.
К этому времени нас, вывезенных из Лиенца, оставалось человек 250, не больше: часть была взята в НКВД, часть умерла, а несколько человек за «особые услуги» освободили из-под стражи, и они поселились в разных местах Кемеровской области. Это были: Р. Н., полковник П. и еще два-три человека, фамилии которых не помню.
В этом лагере с нас, русских, сняли оттиски пальцев, ладони и фотографировали. По этому признаку мы поняли, что нас ожидает что-то скверное. К тому же за несколько дней до отправки из Байдаевского лагеря приезжал прокурор войск МВД (тогда уже называлось не НКВД, а МВД) и каждому под расписку сообщал судебный приговор, обвиняющий нас по статье 58 пункт 4 (помощь международной буржуазии). Когда мне это было объявлено, я сказал прокурору, что не я должен иметь этот пункт, а они, ибо, участвуя в войне, помогали своим союзникам англичанам, американцам и французам, за что он меня выругал.
В октябре, числа 13-го, из всей нашей эмигрантской группы вызвали 78 человек, отобрали постельные принадлежности и часть одежды, вывели за ворота лагеря, где ожидал большой конвой с собаками и пулеметами. Нас построили по пятеркам. Начальник конвоя, сержант, объявил, как надо держаться в пути — не смотреть по сторонам, не разговаривать и, в заключение, сказал: |
— Шаг вправо, шаг влево считаю побегом, открываю огонь без предупреждения.
С этого момента мы слышали каждый раз при следовании под конвоем, эти слова. Повели нас через станцию Кузнецк, перешли железнодорожные пути и остановились около высокого забора — это была пересыльная тюрьма. Открылись ворота и нас ввели в коридор, оттуда в камеру, но настолько малую, что мы могли там только стоять — сесть было негде.
Из этой камеры нас вызывали по одному в канцелярию тюрьмы в этом же коридоре и каждому объявили, что особым совещание, по статье 58 пункт 4, приговорен к 25 годам заключения в спецлагерях, давая на подпись клочок бумажки, на котором стояло: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок и подпись осужденного. Бумажки эти были размером 12–15 сантиметров длиной и 6–7 шириной. Назвать их приговором никак нельзя. После процедуры, указанной выше, нас всех перевели в камеру с бетонным по-лом, без нар и каких-либо постельных принадлежностей. Все, вповалку, ложились на полу, подослав под себя, кто что имел. Теснота, духота, скверная; пища действовали на нас угнетающе.
Все мы как-то легко приняли известие о нашем сроке, я даже засмеялся, услышав срок 25 лет, и на вопрос объявившего приговор офицера, ответил, что на такой приговор можно только смеяться.
Здесь, в пересыльной тюрьме станции Кузнецк, нас продержали дней десять, после чего вывезли в специальных вагонах для перевозки заключенных (сокращенно «зак») с решетками и одна сторона вагона без окон. В купе этих вагонов по положению должно быть 10–12 человек, нас же напихали по двадцать человек. Теснота и духота были ужасные. По коридору ходил часовой с револьвером. В уборную пускали два раза в день, утром и вечером. Воду для питья два-три раза, не больше. Питались сухим пайком, состоявшим из 600 граммов хлеба и соленой рыбы, которую мы старались не есть, ибо после нее мучила жажда, а воды давали одну кружку в 300 граммов на один прием.
Так нас отвезли до Новосибирска, там выгрузили, перевели в пересыльную тюрьму, где продержали три-четыре дня. Сидели в камерах, на прогулку выводили на 10–15 минут в маленький дворик, заставляли ходить кругом, в затылок друг другу. Из Новосибирска в таких же вагонах повезли в Петропавловск, где, по выгрузке, сажали в «черного ворона» (автомобиль, приспособленный для перевозки заключенных), рассчитанного на восемь человек. Нас же сажали по двадцать, так что все лежали вповалку, ибо ни стоять, ни сидеть не было возможности.
В Петропавловске, на пересылке нас рассадили по разным камерам. Я и покойный войсковой старшина Ефименко попали в одну камеру, где в большинстве сидели урки (блатные) — особая каста воров, бандитов. Они делятся на две категории: воры и суки. Воры — высший слой этой касты, они держались обособленно, враждуя с тюремным начальством и на работу не ходили. Суки — это бывшие воры, но перешедшие на сторону начальства. Они в лагере занимали административные должности и пользовались всевозможными привилегиями. Эти люди в тюрьмах и в лагерях грабили политических заключенных, отнятые вещи передавали надзирателям, которые выносили их за зону, там продавали и добычу делили с суками. Между этими двумя категориями шла страшная вражда, вплоть до убийства. Если один из них попадает в лагерь противника — живой не выйдет — зарежут, здесь пощады нет. Первые и вторые на свободе занимаются и живут исключительно кражами и грабежами, причем и сами они делятся на категории: одни берут только деньги и ценные вещи, другие не брезгуют ничем. Это ужасное зло в лагерях и тюрьмах продолжалось до начала 1954 года, когда особым распоряжением из Москвы всех воров и сук собрали и отправили на дальний север.
Я уже сказал, что меня и войскового старшину Ефименко посадили в камеру, в которой находилось большинство урок. При входе в камеру, староста этой категории людей спросил, что у нас есть. Мы показали свои вещи. Не найдя ничего для него подходящего, он оставил нас в покое, дав нам место на полу, у стенки… На пересылках, в большинстве случаев, нет нар и постельных принадлежностей, все спят на полу.
Ночью у Ефименко вырезали карман и утащили пятнадцать рублей. Утром, обнаружив кражу, он сказал об этом мне. Рядом со мною, с другой стороны, лежал какой-то мужчина лет 45-ти — 50-ти, он ни с кем не разговаривал, и урки его не трогали. Вид у него был довольно суровый. Услышав наш разговор о пропаже денег, он подозвал к себе старосту камеры, урку, и сказал:
— Чтоб через десять минут деньги были возвращены этому старику!
Тот немного помялся, но приказание выполнил. Не прошло и десяти минут, как один из этой компании, проходя мимо нас, бросил Ефименко деньги и сказал: «Прости старик, по ошибке взял!» После мы узнали, что человек, спавший возле меня, известный вор и вождь одной из воровских организаций.
В Петропавловске мы пробыли дней десять. Здесь был составлен эшелон из товарных вагонов, с оборудованными печами, и нас пешком, через весь город, под сильным конвоем, повели на станцию. Когда нас вывели из тюрьмы на площадь, то там собралась масса народа, многие женщины плакали. Конвойная милиция разгоняла толпу.
По пути на станцию несколько человек упало, ибо от слабого питания изнемогли. Их подобрала машина, шедшая позади колонны и доставила на станцию железной дороги. От тюрьмы до станции было около пяти километров. Через четыре дня мы прибыли в город Кингир, где был большой лагерь, на 7–8 тысяч человек. Нас всех прибыло эшелоном около двух тысяч человек — все осужденные по пятьдесят восьмой статье (политические). В лагерь впустили после проверки и обыска, который продолжался около четырех часов.
Здесь мы узнали, что дня за два до нашего прибытия произошла драка между бывшими там ворами и суками, что было убито около тридцати человек и что одних и других за день до нашего приезда вывезли в неизвестном направлении.
Разместив по баракам, нас повели в баню, сделали дезинфекцию вещам, всех, кроме лиц, сфотографированных с бородою, обрили. Нигде не оставили ни одного волоска. Такое бритье производилось при каждом посещении нами бани (в 10 дней один раз) в продолжение всего времени нашего пребывания в лагерях. На следующий день вывели на работу. Так началась наша жизнь в лагерях заключенных.
Я и несколько других из нашей группы, в том числе войсковой старшина Винников, есаул Лукинов, есаул Калюжный Александр, полковник Гридасов, поручик А. Попов, сотник Акимов, пробыли в этом лагере до начала июня 1949 года, когда составили партию в две тысячи человек, снова погрузили в поезд и повезли в Караганду, откуда на другой день увезли машинами в лагерь Спасск — в 45 километрах от Караганды.
Поселок Спасск — это бывший монастырь, куда до 1914 года ссылали провинившееся духовенство. Там же было управление и медеплавильный завод английской концессии, которая ликвидировалась, кажется, в 1928 году.
В степи построены бараки и больница. Кругом пески, нигде ни поселка. Лагерь обнесен несколькими рядами колючей проволоки. Рассчитан он на 8—10 тысяч человек, а нас было тогда около 12 тысяч, а в 1950 году около 16 тысяч человек. Страшная теснота, на двухэтажных нарах (вагонки), рассчитанных на четыре человека, спало по шесть-восемь. В этом же лагере было около двух тысяч женщин, отделенных от нас стеною в пять метров высоты и колючей проволокою наверху ее.
В августе и декабре 1949 года прибыли еще две партии, с которыми приехали из Кингира остававшиеся там эмигранты, кроме войскового старшины Р. Ефименко, бывшего адвоката Дубовского и священника Малашко.
В этом лагере мы пробыли до 21 сентября 1954 года, то есть до выдворения иностранно-подданных и бесподданных в особый лагерь, организованный в городе Караганде из бывшего лагерного отделения номер один. Больные, лежавшие в лазарете, были оставлены временно в Спасске.
В лагере Спасск я работал на строительстве, там строили новый поселок Спасск, в котором жили впоследствии наши начальники и конвой.
Строительным материалом служил камень, добываемый тут же, в лагере, песок и глина на месте строительства, а дерево привозилось из Караганды.
В августе 1949 года мы прочли в местной газете «Социалистическая Караганда» заметку, что поселок Спасск построили комсомольцы из Караганды, им объявляли благодарность и прочее. Между тем, кроме заключенных, начиная с главного инженера и кончая последним чернорабочим, никого из вольных не было, не считая надзирателей, конвоя и офицеров — наших начальников в лагере.
Вот как создаются города и поселки, которые, судя по газетным сообщениям, строили комсомольцы и коммунисты.
Все работы производились бесплатно заключенными; за хорошую работу в виде поощрения добавляли 100–150 граммов каши и 200 граммов хлеба. Других каких-либо привилегий не было.
Я работал сначала на каменном карьере, потом бригаду, в которой я состоял, перевели на строительство. Здесь я работал на добыче глины, причем на одного, копающего глину, по норме давалось десять носилок, которые в течение дня должны быть полностью обеспечены глиной, это около четырех с половиной кубических метров глины, которую надо было выбросить из ямы глубиной в три-четыре метра. На этой работе я дошел до 48 килограммов в весе — это при моем росте 182 сантиметра.
Однажды начальник санитарной части лагеря, лейтенант Ермаков, обходя место работ, увидел меня до пояса голого в яме и приказал мне вылезти, одеться и следовать за ним. Подойдя к начальнику конвоя, он сказал, что берет меня с собой в лагерь. Там, в лагере, он поставил меня на весы и, установив, что вешу 48 килограммов, приказал снять с работы, дал на два месяца диетическое питание и поставил на работу у теплицы, где работа легче.
Это была первая и единственная поблажка за все время моего пребывания в лагерях.
Как только я немного поправился, меня взяли на работу на известковую печь, где работами заведовал заключенный инженер В. из села Кузьминка, в тридцати километрах от станицы Отрадной Кубанской области.
Здесь я немного вздохнул, хотя и приходилось работать у печи при очень высокой температуре, но все же это было много легче. Известковой пылью я пожег себе глаза и был принужден в течение пяти месяцев амбулаторно лечиться у глазного врача, тоже заключенного.
В октябре 1953 года медицинской комиссией, которая в лагере бывала каждый месяц (для определения трудоспособности каждого заключенного), я по возрасту и «упитанности» получил категорию инвалида (до этого у меня была категория вторая индустриальная), после чего меня перестали гонять на работу.
Не имея определенной работы, я помогал в лагерной бухгалтерии учетчику барака по вещевому довольствию, а больше всего по учету заключенных в так называемой специальной части.
В этот период времени у меня произошел случай, характеризующий отношение начальства к нам — старым эмигрантам.
В каждом бараке имеется так называемый культурный орган (культорг). Это один из заключенных, обыкновенно инвалид, ведающий газетами, книгами и получающий почту для заключенных своего барака. Такой культорг из нашего барака, окончив срок, уехал, и на его место старший барака поставил меня. Через месяц после моего назначения приехал новый начальник лагпункта и пожелал познакомиться с культоргами бараков. Он по очереди вызывал к себе в кабинет, давал указания и прочее. Дошла очередь до меня. Являюсь. Спрашивает:
— Ваша фамилия? — я ответил.
— Чем занимались раньше, до 1941 года?
Я ответил:
— Офицер-эмигрант.
— Можете идти.
Я еще не дошел до своего барака, как уже был снят с указанной должности.
В августе 1954 года заключенный, постоянно работавший в специальной части лагеря, попросил меня помочь ему составить списки иностранных подданных и бесподданных и сказал, что есть слух, что их выделят в специальный лагерь. В эти списки попали почти все старые эмигранты. Всего в нашем лагере набралось 168 человек иностранцев.
18 сентября нам сообщили, что 21-го все иностранные подданные будут вывезены в особый лагерь в город Караганду.
Действительно, в указанный день к семи часам к лагерю подали машины, нас погрузили и в 11 часов мы уже были в Караганде, в лагере номер один. Сюда же стали прибывать из других лагерей Казахской ССР. Между прибывшими были: войсковой старшина Руденко Г. С. из Кингира, полковник Го-лубов из Балхаша, есаул Раков Бонифатий из Ингира, войсковой старшина Калюжный Александр Фомич из Джезказгана и многие другие.
Так как этот лагерь оказался мал, нас перевели в лагерь Чурбай-Нура — в 45 километрах от Караганды.
Как только мы прибыли в лагерь Караганду, от нас потребовали заявления, в которых должны были указать подданство, военнопленный или интернированный, где имеются родственники, куда желает выехать из Советского Союза.
Седьмого ноября около 19 часов нас четырнадцать человек, в том числе я, сотник И. И. Киселев, П. И. Акимов, войсковой старшина Г. Е. Смычек, лейтенант М. А. Невзоров, поручик Н. В. Коваленко и несколько коренных югославян вызвали к начальнику спецотдела управления Песчаного лагеря (так назывался лагерь, в котором нас содержали). Там на каждого из нас была составлена анкета, в которой, кроме обычных вопросов, были такие: военнопленный или интернированный, где, когда и при каких условиях взят или передан, куда желает ехать и кто из родственников имеется за границей.
По прибытии в Чурбай-Нуру, я был назначен бухгалтером по учету строительного материала на большом строительстве жилых домов. Там я работал до февраля 1955 года, то есть до дня, когда меня вызвали и сообщили, чтобы я приготовился к 9 февраля к отъезду в сборный лагерь Потьма-2, для дальнейшего следования в Австрию, то есть туда, куда я изъявил, в свое время, желание выехать.
21 февраля я прибыл в Потьму-2. Везли этапами в вагонах «зак» из Караганды в Челябинск, Куйбышев (Самара), затем Рузаевка и, наконец, Потьма-2. На каждой пересылке сидели по несколько дней. Вместе со мной ехали: сотник И. И. Киселев, П. И. Акимов, П. С. Телегин и 21 человек немцев и югославян.
При выходе из вагона я обратил внимание, что нет конвоя. Встретил нас надзиратель, повел в лагерь.
В этом лагере условия были много лучше, никаких работ, люди отдыхают, кормили лучше, разрешали в сопровождении надзирателя ходить в поселок за продуктами, главным образом искали жиры, но за все время моего там пребывания (пять месяцев) нельзя было достать сахару и масла. Большинство продуктов низкого качества.
Здесь я пробыл до 11 июля. В этот день нас 25 человек: (пять русских: я, полковник В. Д. Белов, Нестеровский, поручик Б. К. Ганусовский и Г. Козорез) и двадцать человек австрийцев и югославян оповестили, что двенадцатого мы выезжаем в Быково (предместье Москвы).
Двенадцатого июля в два часа дня нас выпустили за зону и в сопровождении офицера мы пошли на железнодорожную станцию. На станции, впервые за десять лет, мы могли свободно сидеть в ресторане вокзала. Вообще, хотя и не совсем, но почувствовали относительную свободу.
В Быково прибыли 14 июля в девять часов утра. Поместили нас в вилле, где во время пребывания в плену, жил германский генерал Паулюс.
Восемнадцатого июля нас подняли в пять часов утра, посадили в автобус и повезли в Москву. Мы прибыли на Киевский вокзал, сели в скорый поезд Москва — Вена. Каждому из нас было предоставлено плацкартное место в спальном вагоне, в каждом купе было по четыре человека. Обедали в вагоне-ресторане, кормили хорошо.
… До Австрии (Нойе Винер Штадт) ехали без приключений. Туда прибыли 21 июля в восемь часов утра. Тут сопровождающий нас советский офицер передал нас австрийским властям. Я немедленно выехал в Виллах, явился полковнику Дубине и подал рапорт о прибытии.
Вот вкратце моя жизнь и жизнь почти всех нас, попавших в 1945 году в Советский Союз.
Нам на долю выпало перенести огромные лишения, нужду, голодовку, а главное — унижения и рабский безвозмездный труд.
М. И. Коцовский
Перечень мест заключения, упоминаемых вернувшимися из советской неволи:
Кемеровская область: лагерь Зиньково — близ станции того же наименования в 15–20 километрах от Прокопьевска; лагерь Тырганский уклон — у Прокопьевска; лагерь Березова Роща — у Прокопьевска; лагерь Абагур — в 10 километрах от Сталинска; лагерь Байдаевка — около села того же названия, на реке Томь; лагерь номер 10 — в 3–4 километрах от Кузнецка; пересылочная тюрьма около Кузнецка; пересылочная тюрьма у Новосибирска; центральный лагерь близ Сталинска; Мариннские лагеря; Новосибирский лагерь; центральный лазарет около Сталинска.
Казахская ССР: пересылочная тюрьма в Петропавловске на реке Ишиме; лагерь Кингир на 7–8 тысяч заключенных; лагерь Спасск — в 45 километрах от Караганды; особый лагерь в Караганде, организованный из лагерного отделения номер 1; лагерь Балхаш; лагерь Джезказган; лагерь Чурбай-Нура — в 45 километрах от Караганды; Песчаный лагерь в Караганде.
Мордовская АССР: лагерь Потьма-2; Дубров лагерь номер 11.
Иркутская область: лагерь Тайшет, номера 019; 022 и 038; Александровская центральная тюрьма.
Коми АССР: лагерь Абес, район города Инта (Абес номера 3 и 4); Инта номер 4; инвалидный дом города Ухта.
Вышеперечисленный ряд наименований мест заключения, конечно, далеко не исчерпывающий, так как на территории СССР имелось безграничное количество их.
Декрет об амнистии от 17 сентября 1955 года. Выдержки:
1. Освободить из мест заключения и от других мер наказания лиц, осуждённых до 10 лет лишения свободы включительно за совершенные в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. пособничество врагу и другие преступления, предусмотренные статьями 58-1, 58-3, 58-4, 58-6, 58–10, 58–12 Уголовного кодекса РСФСР и соответствующими статьями уголовных кодексов других республик.
2. Сократить наполовину назначенные судом наказания осужденным на сроки свыше 10 лет и за преступления, перечисленные в статье первой настоящего указа.
3. Освободить из мест заключения, независимо от срока наказания, лиц, осужденных за службу в немецкой армии, полиции и в специальных немецких формированиях.
Освободить от дальнейшего отбывания наказания лиц, направленных за такие преступления в ссылку и высылку.
4. Не применять амнистии к карателям, осужденным за убийства и истязания советских граждан.
5. Прекратить производством следственные дела и дела, не рассмотренные судами о преступлениях, совершенных в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг., предусмотренных статьями 58-1, 58-3, 58-4, 58-6, 58-Ю, 58–12 Уголовного кодекса РСФСР и соответствующими статьями уголовных кодексов других союзных республик, за исключением дел о лицах, указанных в статье четвертой настоящего указа.
6. Снять судимость и поражение в правах с граждан, освобожденных от наказания на основании настоящего указа.
Снять судимость и поражение в правах с лиц, ранее судимых, отбывших наказание за преступления, перечисленные в статье 1 настоящего указа.
7. Освободить от ответственности советских граждан, находящихся за границей, которые в период Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. сдались в плен врагу или служили в немецкой армии, полиции и специальных немецких формированиях.
Освободить от ответственности и тех, ныне находящихся за границей советских граждан, которые занимали во время войны руководящие должности в созданных немцами органах полиции, жандармерии и пропаганды, в том числе и вовлеченных в антисоветские организации в послевоенный период, если они искупили свою вину последующей патриотической деятельностью в пользу Родины и явились с повинной.
Для каждого, знающего суть большевистской власти и положения дел на Родине, ясно, что «амнистия» эта — ни что иное, как пропагандный трюк для поимки слабодушных и втирания очков Европе с Америкой.
Мы знаем, что русская народная мудрость создала целый ряд пословиц, имеющих глубокий смысл. Одна из них говорит: «Мягко стелет, да жестко спать!» Ее надо помнить при чтении этого советского декрета об «амнистии».
В. Г. Науменко
Герхард В. Петри, бывший командир сотни, а потом дивизиона в 5-м Донском полку 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса.
<…> 15 марта 1954 года. Марбург.
Вернувшись из плена в советской России в октябре прошлого года, я очень хочу Вас приветствовать. Ваш адрес я узнал от господина Отто Манфреда фон Паннвица (родного брата генерала фон Паннвица, казненного в Москве). Вы меня, наверное, не знаете. Я служил старшим лейтенантом в 15-м Казачьем корпусе и командовал до конца дивизионом.
Я передан вместе с казаками англичанами 28 мая 1945 года и прожил 8 лет в Сибири, город Сталинск, Кемеровской области.
В конце 1949 года я был осужден военным трибуналом за то, что служил офицером в казачьем корпусе.
Вас, конечно, интересует больше всего судьба казаков. Уже в 1945 году, летом, специальная московская комиссия СМЕРШа приехала к нам в зону.
Много казачьих офицеров было осуждено на 10–25 лет. Часть из них было осуждено на смерть. Остальные отправлены на Север и на Дальний Восток, на Колыму и Магадан. Часть казаков расконвоировали и в 1946–1947 годах. Они живут в Сибири. На родину их не пустили. Малую часть офицеров тоже расконвоировали в 1947–1948 годах там же, но потом, как будто, их в 1949 году опять собрали, судили и всех осудили на 25 лет.
Старых эмигрантов, попавших к Советам, всех в 1949 году, летом, отправили куда-то неизвестно. По-моему, все они сидят за проволокой.
Уважаемый господин генерал, я думаю, что Вы сможете читать, что я написал, я много уже забыл, раньше я лучше знал русский язык; сейчас, к сожалению, не с кем говорить…
Если Вы имеете специальные вопросы, касающиеся казаков и офицеров, я всегда к Вашим услугам. Прошу Вас примите от меня сердечный привет. Да здравствует наше казачество! Да здравствует дружба фронтовиков казаков и немцев!
С уважением, Ваш Герхард Петри, бывший старший лейтенант.
2. На заданные ему вопросы он ответил письмом от 15 апреля 1954 года.
Многоуважаемый господин генерал!
Ваше письмо я получил два дня тому назад и хотел бы ответить Вам, чем скорее, тем лучше. Я извиняюсь, если я в таком некультурном порядке (как говорят в России) пишу, но Вы понимаете, что я столько хочу и могу Вам рассказать, что не знаю с чего начать. (Начинает свое письмо с подробного перечисления частей корпуса и командного состава. — В. Н).
Когда полковник Рентельн прибыл со своим полком (из Франции), то в конце марта 1945 года он был послан фон Паннвицем к английскому генералу Александеру, с которым он лично познакомился в 1919 году в России.
Фон Паннвиц был озабочен, чтобы спасти казаков, послал его просить англичан, чтобы они приняли казаков в английскую колониальную армию, не держали бы их в плену, а, тем более, не передавали бы красным.
Оружие полки корпуса, насколько я знаю, сдали англичанам в Фолькермаркте, кроме 4-го Кубанского полка, который был временно у титовцев в плену и там обезоружен.
После сдачи оружия, штаб корпуса, 3-й, 4-й, 5-й, 6-й и 8-й полки стояли в районе Альтгофена и Мелблинга. 1-й и 2-й полки и штаб 1-й дивизии в Фельдкирхене.
10 или 11 мая не было парада, а был какой-то смотр около Гриффен-Фолькермаркт. (Это он пишет в ответ на заданный ему вопрос, действительно ли в этот день был парад частям корпуса, как то было сообщено в некоторых русских печатных органах. — В. Н.).
После капитуляции я был офицером при штабе генерала фон Паннвица и точно знаю, что генерал фон Паннвиц арестован 26 мая 1945 года (суббота) в 11 часов утра в небольшом селе Мюллен.
26 мая, когда утром был арестован фон Паннвиц, был получен приказ англичан, чтобы все немцы 26 мая в 14 часов собрались около дороги на Неймаркт для отправки в английский лагерь. Остались одни казаки и были слухи, что они будут приняты в английскую армию.
Нас (около 600–700 немцев) собрали, окружили и заключили за проволоку. Еще раньше многие немцы бежали домой или 21-го с обеда убежали с казаками в леса, так как англичанам не верили.
28 мая все мы были перевезены в Юденбург и переданы красным.
29 мая шли пешком шесть километров обратно на железнодорожную станцию, ночевали под конвоем, а 30 мая нас перевезли поездом в Грац, в тюрьму. Там оставались приблизительно десять дней.
Большевики обращались с казаками, как и с нами — «Власовцы, изменники!» — называли они нас, но не били, а отбирали почти все, что мы имели.
В поезде, в котором нас везли в Сибирь, было 2600 человек, из которых 600–680 немцев, остальные казаки, из которых большинство офицеры 15-го корпуса, Доманова, кавказцы и эмигранты.
Ехали в Сибирь больше месяца. Приехали в Зеньково, близ Прокопьевска 12 июля. В августе весь. лагерь перевели на Тырганские уклоны близ Прокопьевска. Там на траве мы начали строить забор, палатки и т. п.
Жизненные условия хуже, чем я могу сказать: 600 граммов мокрого хлеба, два раза пол-литра баланды (вода с капустными листьями). Медикаментов нет. В 1945–1947 годах умерло приблизительно 600 казаков (старики эмигранты) и 160–200 немцев. Режим очень строгий, писать не разрешали, двенадцать часов рабочего времени. Очень плохо было.
Рядовых казаков уже в 1946 году расконвоировали. Младший командный состав и тех офицеров, что не попали под суд СМЕРШа до марта 1947 года, освободили. На родину, конечно, не пустили. Они живут там; некоторые устроились даже ничего.
Из нашего лагеря убежало в течение 1945–1947 годов 90 казаков, из которых поймали около десяти человек, и 25 немцев, которые были все пойманы. Лично я убежал 19 июля 1946 года, но на четвертый день волжские немцы меня предали. (Обер-лейтенант Герхард Петри — настоящий немец из Германии, научившийся говорить и писать по-русски. — В. Н.).
В конце 1949 года красные осудили всех немцев и офицеров казачьего корпуса на 25 лет коллективно. Рядовых немцев посылали домой.
В октябре 1953 года совершенно неожиданно нас всех вместе с «амнистированными», как говорили большевики, отправили домой.
С казачьим приветом, искренне уважающий Вас
Г. Петри.
3. Письмо от 17 июня 1954 года.
<…> Теперь я очень хочу Вам дать как можно более точные сведения и ответить на Ваши вопросы.
4-й Кубанский полк попал в плен к титовцам 8–9 мая 1945 года. Там они были в каком-то селении в лесах Штирии и сдали оружие. Титовцы относились к ним, можно сказать, ничего. Они были отпущены по приказу англичан и за два дня с лошадьми и повозками вернулись в резиденцию корпуса около Альтгофена.
Какие английские части передавали нас большевикам, я сказать точно не могу, 34-я или 46-я. Знаю только, что на танках и на машинах был знак железный кулак. Это знаю точно.
26—28 мая все немецкие офицеры были в одном бывшем лагере РАД (Райхсарбайтединст — рабочая сила) в селе Гриффен. Обращались с нами корректно, отобрали только фотоаппараты, компасы и бинокли. Кормили нас очень хорошо, охраняли нас строго — танками и пулеметами.
На камионах нас вывезли в 7 часов утра 28 мая до Юденбурга. На протяжении всей дороги стояли танки, пулеметы и орудия, чтобы никто не убежал.
Передали нас МВД на мосту и собирали на заводе.
Тюрьму в Граце можно назвать сборным пунктом, где большевики собирали всех казаков и немцев, служивших с ними. В числе их были казаки из Лиенца, но я их не знал.
Кого еще вывезли из Граца я не знаю, так как мы были под строгой охраной. Как нам говорили конвоиры, где-то были и генералы Краснов, Шкуро и Доманов.
В Сибирь нас везли через Будапешт, Арад, Черновицы, Киев, Брянск, Москва, Курган, Омск, Новосибирск, Белово.
В Австрии и в Румынии нас кормили достаточно, а в СССР было особенно плохо было с водой. В 20-тонном вагоне помещалось по 44 человека, а потому не все имели возможность лежать. В Свердловске (Екатеринбурге) возили на дезинфекцию. Охраняли строго, из вагонов не выпускали Вагоны были оплетены проволокой.
В лагере нас было 2200 человек: из них 1600 казаков и 600 немцев, которые служили в 15-м корпусе. Первый месяц мы были в карантине, но все нас гоняли на колхозные работы.
На второй день по прибытии в лагерь пытались бежать через забор двенадцать казаков, но их заметила стража и все они были убиты. Между ними был старший лейтенант Сапиркин (он был у меня командиром эскадрона — хороший офицер).
Если кто из бежавших был пойман, то его сильно били, сажали в карцер, а потом три месяца штрафного взвода. Там 14 часов работы и очень строгий режим.
Так называемые расконвоированные жили в районе Прокопьевска, жили в лагере, но в сравнении с другими гражданами — плохо.
(Далее автор письма говорит о жизни в Германии и о тамошних настроениях. — В. Н.).
… Сейчас здесь такая тенденция против войны, против того, что было. Люди интересуются только деньгами — чем больше их накопили, тем лучше.
Я был с 1933 года солдатом и с апреля 1941 года офицером, на всех фронтах. У меня десять боевых наград, но сегодняшнее человечество я понять не могу. Думают, что большевики такие же люди как и мы, не хотят понять, какую опасность они несут.
Я воевал достаточно, но против коммунистов, и русских и немецких, и против каких-либо других, хотя и люблю жизнь, а пошел бы воевать, хоть и сейчас. У нас один противник — коммунизм. Наш лозунг: борьба с коммунизмом, где бы он ни появился.
Ваш Герхард Петри
Полковник А. М. Протопопов ранее служил в Русском Корпусе, затем комендантом штаба в Казачьем Стане, откуда он был вывезен 28 мая 1945 года «на конференцию», а дальше в Сибирь. По отбытии 10-летнего срока в советских концлагерях, отпущен за границу, куда прибыл в феврале 1956 года. Из его воспоминаний ниже печатается лишь та часть, в которой говорится о судьбе некоторых старых русских эмигрантов-казаков.
<…> Из лагеря Потьма были освобождены некоторые старые русские эмигранты. Отдельные из них добровольно остались в Советском Союзе, уехав к родственникам.
К таким относятся:
известный по Первой мировой войне летчик генерал Ткачев и генерал Соламахин, уехавшие на Кубань (вернее предположить, что генералы Ткачев и Соламахин задержаны в СССР, как бесподданные. — В. К); полковник Егоров, Ф. Лазарев, И. Мазанов, П. Шевырев, Б. Сутулов — уехали на Дон; генерал Рубашкин, полковники Шмелев, Ясевич, войсковой старшина Кудинов — ожидали отправки в Болгарию; Игорь Кравченко, Ф. Вяткин, Б. Дабижа, Петрович-Странич, Новак — должны были выехать в Югославию; Ламзаки, Борисенко и Баран оправлялись в Румынию.
Старый эмигрант из Манчжурии, Удачный, выехал к сестре в Казань. Отец и сын Наумовы остались в Новосибирске. Старый дроздовец Михайлов, проживавший как эмигрант в Болгарии, выехал в Саратов.
Многие старые эмигранты попали в инвалидный дом в Потьме: Сомов, Погульский, Телегин, Серии, Писарев и другие.
По имеющимся у меня данным, из Советского Союза в Европу вернулись: в Германию — 11, в Австрию — 9, в Бельгию — 2, во Францию — 6, в Грецию — 3 человека.
Старые эмигранты, не сумевшие доказать свое иностранное подданство, задержаны в СССР. (Из перечисленных лиц некоторые впоследствии выехали в разные государства Европы.)
А. М. Протопопов
Казак станицы Новоминской Кубанского Войска Степан Иванович Троценко, переживший трагедию в Лиенце, захваченный большевиками и отправленный в Грац, бежал по пути в Будапешт и о своих переживаниях того времени поведал следующее.
<…> Когда выяснилось приближение краха Германии, Степан Иванович, как и многие казаки-одиночки, находившиеся на территории Германии и Австрии, пошел в Италию на присоединение к группе Походного атамана Доманова.
24 апреля 1945 года больной и немощный он прибыл в Италию и поселился в Каваццо, в Уманской станице. Пробыв там три дня, он был отправлен в центральный инвалидный дом в село Алессо, переименованное донцами в Новочеркасск. Но в ближайшие дни село это подверглось бомбардировке с воздуха, вследствие чего, инвалидный дом решено было перевести в другое место.
Семь человек инвалидов и две сестры милосердия под командой донца есаула Лазарева в последних числах апреля вышли через Каваццо и Толмеццо, достигли селения Оваро, где есаулу указано было организовать инвалидный дом. Шли на подводах.
В Оваро была сотня есаула Назыкова и больница.
Еще до прибытия Лазарева, примерно первого мая, итальянские партизаны предложили Назыкову сдать оружие. (Этот офицер — по происхождению, по-видимому, перс, прибившийся к донцам. С ним я познакомился в Новогрудке и еще тогда он обратил на себя внимание своей храбростью. Доманов за что-то предал его суду, ему грозило разжалование, но я за него заступился. — В. Н.).
Есаул Назыков укрепился в школе, где у него было 92 казака, в немецком клубе — 32 человека и километрах в двух за селом пост силою в 21 человека.
В момент прибытия в Оваро инвалидов, там были итальянские партизаны. Они захватили инвалидов и, стреляя через их головы, повели к немецкому клубу. Когда казаки Назыкова, там находившиеся, увидели инвалидов, они закричали им, что за дверями у них пулемет и чтобы они, выбив соседнее с дверями окно, лезли в него. В то же время они начали засыпать партизан ручными фанатами. Один из прибывших инвалидов выбил оконную раму и все они, как и сестры, прибывшие с ними, были втянуты внутрь. Это было, примерно, в два часа ночи на 2 мая. Партизаны пробовали наступать на помещение клуба и трассирующими пулями обстреливали здание поста. Им удалось его зажечь, но в девять часов 2 мая пошел дождь и погасил огонь.
Партизаны кричали казакам, что вся домановская группа сдалась, что полки положили оружие. Это была провокация, так как казаки и горцы с оружием в руках вышли на север к австрийской границе, а полковник Лобысевич еще держался в Джемоне.
Донец вахмистр Петр Абрамович Нелидов, возглавлявший казаков в школе, им не поверил и лично, под страшным огнем партизан, отправился к немецкому клубу, отстоявшему от школы в нескольких десятках шагов, чтобы связаться с Назыковым.
Назыков приказал ему:
— Не верь никому, кроме меня и своей души! Бей всех, кто попытается [напасть на тебя]!
Партизаны продолжали наступление. Назыков отражал его фанатами, причем один их автомобиль был разбит и 11 партизан убито. Тела их остались на месте.
Как раз в это время подошли конные казаки, шедшие на выручку, а вскоре и юнкера, прибывшие несколькими группами. Увидев приближение помощи, Назыков крикнул: «Бей партизан!..» По ним был открыт сильный ружейный и пулеметный огонь, а также полетели фанаты.
В это время по центральной улице села прибежала группа юнкеров под командованием своего геройского вахмистра Зеленского, терского казака.
Партизаны в панике бежали. Часть их была захвачена в селе юнкерами, часть отрезана нашей конницей, причем захвачено до 600 бандитов и с ними женщина-казачка, уведенная ими с поста.
Последняя рассказала, что примерно в 12.30 ночи партизаны подошли к глухой стенке поста и подложили под здание несколько мин. Взрывом были убиты 14 казаков, а семеро ранены. Последних бандиты выволокли на берег ручья, расстреляли и тела выбросили в воду. Эта женщина со своим ребенком была в соседнем доме, откуда ее увели партизаны.
Последними руководили два ксендза этого селения. За это они были расстреляны, а село сожжено.
В школе и в клубе потерь не было. Эти 130 человек, семеро инвалидов и две сестры милосердия, выступили под командой Назыкова из села по направлению к посту и там видели трупы погибших казаков.
Оттуда с Донской станицей, возглавляемой генералом Фетисовым, ушли в Австрию. Степан Иванович с большой похвалой говорил о Фетисове, его распорядительности и. заботе о казаках, с которыми он проделал весь путь пешком. Также очень хорошо и тепло он говорил о Назыкове.
Во время боя с партизанами произошел следующий случай: в больнице было раненых около 150 человек — все лежачие. Их партизаны не тронули. Между сестрами милосердия была жена одного казака, который был с Назыковым в помещений немецкого клуба. Им удалось связаться через окна в крышах посредством жестикуляции. После этого для связи с Фетисовым был послан 8—9-летний сынишка есаула Лазарева, который и выполнил свою задачу. Сам Лазарев и его дочь были схвачены бандитами, которые выбили ему зубы и над обоими издевались, но не убили только потому, что за них заступились какие-то женщины.
В Австрию шли, как и все казаки, через Палуццу и вышли на Драву около Обердраубурга, потом направились на Лиенц.
Далее мой собеседник рассказал о своих переживаниях в день 1 июня и в последующие за ним дни. Ему удалось избежать выдачи в эти дни, но злоключения его на этом не закончились.
После окончания насильственной выдачи, когда сопротивление массы было сломлено, в течение последующих дней вывоз жителей Казачьего Стана продолжался.
Первого июня вечером и 2-го вывозили Таманскую станицу. 3 июня юнкера под командой вахмистра Зеленского оказали сопротивление англичанам. 4 июня в половине четвертого закончился насильственный вывоз казаков и их семейств, потом вывозили тех, кто пожелал выехать добровольно. По-видимому, в отчаянии, в продолжении от четырех до семи выехало, таким образом, до трех тысяч человек.
По словам Троценко, с 7 до 12 июня в районе Казачьего Стана было спокойно. Уцелевшие казаки и их семейства собирались к лагерю Пеггец.
Далее Степан Иванович Троценко рассказывает о том, что назначенный комендантом лагеря Пеггец Шелехов выставил вокруг лагеря стражу и вместе с каким-то человеком в английской форме проверял документы жителей лагеря и тех, кто был в дивизии Паннвица или в каких-либо других частях, выдавал. Тех, кто говорил, что он из Сербии, но внушал Шелехову подозрение, он экзаменовал в знании сербского языка и географии Сербии. И таким образом он выловил не одну сотню человек и отправил их в «Русский лагерь», находившийся в четырех верстах восточное Лиенца у железнодорожной станции. Лагерь был охвачен проволокой и охранялся советчиками.
Туда же свозили «остовцев», желавших вернуться домой. Они могли свободно выходить из лагеря. Остальные же, посаженные туда насильственно, были отделены от «остовцев» проволокой. Стража не позволяла им выходить из-за проволоки и общаться с «остами». Но все же при проявлении известной энергии некоторым удавалось уходить из этого лагеря, пролезая под проволочной оградой. Был случай, когда один красноармеец, еврей из Бердичева, посоветовал старику казаку уходить из лагеря и научил его взять две банки от консервов, положить в них необходимые вещи, засучить рукава и, когда он будет стоять на страже, выйти из лагеря, как будто на ручей для стирки белья. Казак так и поступил, и ему удалось избежать насильственной репатриации.
Мой собеседник говорит о себе, что он был взят из церкви лагеря Пеггец, просидел за проволокой «Русского лагеря» три дня и затем был отправлен в Грац.
Вагоны поезда были исключительно товарные, наглухо заколоченные, на передних и на задних площадках каждого вагона английская стража по четыре человека. В середине поезда платформа с двумя пулеметами, а также по платформе впереди и сзади поезда.
По пути некоторые выбивали люки, то есть забитые окна, и выпрыгивали. Таким образом удалось бежать трем человекам, а одиннадцать были убиты стражей.
Погрузили у «Русского лагеря» в 11 часов дня, отошли в половине второго, прибыли в Грац в темноте.
По пути, видимо на границе советской зоны, после трех ружейных выстрелов и двух свистков поезд остановился и простоял минуты три. По-видимому, здесь английскую стражу сменила советская. Во время остановки два человека пытались бежать, но были ранены и вброшены в последний вагон.
Примерно в 10.30 поезд остановился около лагеря Граца в поле. Выгрузка продолжалась пять минут. Немедленно прибывших построили в колонну по четыре.
Сейчас же подошел, судя по хорошей одежде, какой-то командир с двумя ведрами и сказал, указывая на них:
— Здесь касса для часов, а здесь для кошельков!
Пока он прошел всю колонну, то часов наложили полное ведро, а кошельков было мало, потому что большинство их было выброшено по пути.
После этого на прибывших набросились красноармейцы и начали менять одежду, отбирая хорошую и отдавая свою рваную. Так продолжалось до утра, и у некоторых меняли одежду по пять раз. К утру все были, буквально, ограбленные и в лохмотьях. При этом многих били. Особенно свирепствовали новые красноармейцы-инородцы: румыны, болгары, латыши и прочие, а также молодые русские солдаты.
Следующий день люди так и просидели в восемь шеренг, как прибыли эшелоном. Также, поэшелонно, сидели и ранее прибывшие сюда люди. Кругом красноармейцы, не позволявшие сходить с места.
Ко времени прибытия этого эшелона в лагере было 86 тысяч заключенных, исключительно русских мужчин и женщин.
Так просидели они неевши и не двигаясь с места до семи часов вечера, когда дали по котелку какой-то похлебки на два человека. Все люди были разделены по 50 человек и из них же назначены пятидесятники. Через них давали муку, но огня разводить не позволяли. Муку отдавали на кухню. Там ее забалтывали водой. Хлеба не давали.
Для выполнения естественной для каждого человека нужды позволяли отползти на несколько шагов в сторону.
В течение дня многих куда-то вызывали, причем большинство возвращались избитыми. В продолжении дня привезли еще два эшелона из французской зоны, общей численностью до трех тысяч человек. Вечером, часов в десять, привезли примерно 13 тысяч человек, захваченных титовцами. Среди других привезенных было несколько казаков из 3-го Запасного полка домановской группы, из хора.
В таком положении, не сходя с места, пробыли шесть суток.
Прибывшие дети до 13-летнего возраста немедленно, несмотря на вопли и отчаяние матерей, отбирались. Их сажали в классные вагоны и куда-то увозили. Их принимали няни и сестры, угощали конфетами, давали игрушки и цветы. Сами малыши даже веселились.
В течение дня ровно ничего не делали, но шел допрос. Всех казаков и власовцев, а также других, служивших в войсковых частях, выделяли в особую, 13-ю группу и по нонам вывозили якобы на работы, но машины всегда возвращались пустыми. В одну ночь вывезли 96 машин, примерно по 20 человек в каждой.
По словам некоторых красноармейцев, их всех расстреливали.
Возвращавшиеся после допроса, часто носили следы побоев. При допросах применяли вбивание игл под ногти. Допросы производили или в закрытых помещениях, или в кустах. Часто оттуда слышались вопли.
Рассказчик говорит, что сам слышал, как один казак кричал на допросе:
— Лучше убейте меня, гады, а со своего пути не сойду. Вы замучили миллионы людей… Мучайте и меня…
Всех женщин стригли. Некоторых мужчин мазали щеткой какою-то жидкостью от лба до затылка, после чего волосы выпадали, оставалась чистая, голая кожа. После этого тело становилось холодным и безчувственным. Всем на спине ставили краской крест.
В эшелоне рассказчика было около 900 человек, и между ними старые эмигранты: полковник Сиволобов — без одной ноги, станицы Кущевской и войсковой старшина Гавриш, тоже без руки. Гавриш, несмотря на свою инвалидность, удачно выпрыгнул по пути из вагона, залег за какой-то пень и, несмотря на жестокий пулеметный огонь английской стражи, остался невредимым.
Сиволобова опознали его станичники-красноармейцы Тищенки и здесь же в лагере, в кустах, расстреляли.
Кормили очень плохо: 112 граммов муки и котелок чечевичной похлебки на два человека. Воду давали один раз в день. При допросах тех, кто не служил в войсковых частях и тех, кого не отправляли в 13-ю группу, переводили на этап, то есть отделяли здесь же в отдельную группу.
И моему собеседнику удалось попасть на этап и только потому, что среди красноармейцев оказался его зять, который шепнул ему, куда надо отойти, а потом незаметно перевел в этапную группу. Туда же еще раньше попал псаломщик станицы Поповичевской К. и 13-летняя девочка Леночка Шабанова, дочь казака, который пропал без вести, а мать ее убили палками англичане при насильственном вывозе из-под Лиенца. Они трое составили группу и не разлучались до лучших дней.
На шестой день заступила новая стража.
Мой собеседник оставался в лагере Грац восемь дней. Все это время работала следственная комиссия: иголки под ногти, избиения…
Некоторым заключенным помогали красноармейцы.
Мой собеседник говорит, что в лагере он видел через окно одного из бараков полковника Новикова и есаула Овсянникова.
Из слов отдельных красноармейцев, в том числе и от своего зятя, с которым мой собеседник смог несколько раз перекинуться словами, он заключил, что большинство из 1700 офицеров, вывезенных из-под Лиенца «на конференцию» в Шпигель, расстреляны в Граце.
На восьмой день, говорит Троценко, построили колонну в 12 тысяч чело- век, в том числе и его с псаломщиком и Леночкой. Начальник конвоя им сказал, что, ввиду разрушения пути, они пройдут 12 километров пешком и будут погружены в поезда.
Сильная стража вывела их за город Грац, а дальше шли вольно, под слабой охраной. На ходу колонна сильно растянулась. Некоторые из красноармейской стражи относились к заключенным хорошо, другие не позволяли человеку остановиться даже тогда, когда ему это было необходимо.
Вопреки тому, что при выходе из Граца было объявлено, что, пройдя двенадцать километров, колонна будет погружена в поезда, движение ее походным порядком продолжалось более недели, причем начевали под открытым небом.
На седьмой день пути советский лейтенант, находившийся в числе стражи, разговорился с Троценко и сказал, что его два сына тоже служили в наших частях. Что, когда их захватили большевики, то одного куда-то увезли, а другого расстреляли в Граце. Он сказал:
— Ничего хорошего вас не ожидает. В лучшем случае осудят на многолетнюю ссылку, где вы и погибнете, в худшем расстреляют, — и он посоветовал, пока не поздно, уходить.
Последовав этому совету, наша тройка (казак, псаломщик и девочка) в первый же вечер, воспользовавшись движением колонны по редкому лесу, вышли из колонны и, по совету лейтенанта, спрятались за куст, а когда колонна прошла, пошли в сторону от дороги. Пройдя километров восемь, они увидели в окне свет. Псаломщик подошел к окну и попросил воды. Женщина-мадьярка напоила их. Они кое-как договорились с нею, и, когда она узнала, что они бежали от красных, дала им головку сыру, две булочки, молока, девочке сахару, а мужчинам по пачке папирос и показала дорогу.
Шли остаток ночи и целый день. Девочка подбилась и плакала, так как она была босая и натерла ноги. Тогда ее спутники из кусков своей одежи сделали ей что-то вроде туфель, и ей стало легче. С наступлением темноты заночевали под крышей какого-то открытого сарайчика в лесу. Спали крепко.
Шли два дня. Встречные мадьяры относились [к ним] очень хорошо.
На третий день к вечеру подошли к какой-то небольшой мельнице на ручье, присели за ней и, несмотря на условие спать по очереди, все заснули. А утром один из них проснулся, услышав какое-то клокотание воды. Выглянув из-за угла, он, к своему ужасу, увидел трех красноармейцев, умывающихся у колодца мельницы.
Он потихоньку разбудил своих спутников, и они провели некоторое время в очень тревожном состоянии, пока красноармейцы не ушли к леску, откуда раздавался шум. Видимо, там ночевала какая-то красноармейская часть.
Как только ушли эти три солдата, наша тройка спряталась в густом кустарнике, где оставались до вечера. Ели очень экономно тот хлеб и сыр, что дала им женщина в первый день их пути.
Вечером мимо них к мельнице прошел какой-то старик-венгр. Псаломщик пошел за ним и вскоре вернулся с куском хлеба, сыром и табачными листьями. Это добрый старик снабдил их. Он начертил на клочке бумажки план, как им надо идти и сказал, что красные отходят.
Переночевав в кустарнике, они в четыре часа двинулись дальше по пути, указанному им стариком-венгром, с целью перейти перевал и там оставаться укрыто, пока уйдут красные войска.
Пройдя несколько километров, увидели небольшую усадьбу; там оказалась только одна женщина, с которой они столковаться не могли, но туда же пришел знакомый им старик, который немного говорил по-русски, потому, что был в плену у русских во время Первой мировой войны.
Только успели переговорить, как во двор въехала красноармейская походная кухня и кашевары начали готовить обед.
Хозяйка спрятала мужчин в маленький сарайчик, а девочке сунула в руки метлу. Рассказчик мой говорит, что они сильно переволновались, и ему даже показалось, что псаломщик сошел с ума, стоя в чулане и читая молитвы.
Под вечер хозяйка приоткрыла дверь чулана и передала пшеничные пышки и кислое молоко. Она показала им пальцами, что в три часа ночи кухня уходит. Но есть они не могли. Псаломщик жаловался, что у него жжет внутри. Все это от волнения. Потом они выпили немного молока, а пышек есть не могли.
Часа в три ночи хозяйка веселая и радостная открыла чулан и выпустила заключенных в нем, сказав, что кухня ушла. Бедная девочка очень волновалась, целый день ничего не могла есть и только пила воду. Видимо от этого, лицо ее опухло.
Утром мадьярка их хорошо накормила и повела по скалистой дорожке, предупредив, что двигаться по дороге опасно, так как по ней отходили красноармейцы и что надо пройти еще километров двенадцать, чтобы выбраться из советской зоны.
Выведя их в английскую зону, женщина эта посоветовала им идти в Грац к англичанам. Но они, поблагодарив, ее советом не воспользовались и пошли так, чтобы выйти севернее Граца; заночевали в небольшом лесочке близ ручья. Здесь вместе с местными женщинами собирали малину и решили хорошо отдохнуть. Легли спать в десять часов и встали на следующий день в половине четвертого. Какая-то немка принесла им сыру и молока.
Двинулись дальше и, пройдя город Леобен, явились в одном из селений в местную полицию. Там их заперли в подвал и сказали, что отправят к красным. Но вскоре к зданию полиции подошла машина с двумя англичанами. Заключенные слышали, что произошел какой-то продолжительный разговор, затем один из англичан, по-видимому старший, сказал «О'кэй!» Заключенных вывели из подвала и второй англичанин, оказавшийся старым русским эмигрантом, проживавшим все время в Швейцарии, офицером Клименко из станицы Спокойной, сказал, чтобы они ничего не боялись и рассказали бы все, как было.
Выслушав их, англичанин отдал распоряжение отправить их в расположение Русского корпуса в Клайн-Сент-Вайт. Несмотря на то, что он снабдил их пропуском, местные австрийцы задерживали их два раза.
Ввиду того, что казачьи семейства и не выданные казаки Казачьего Стана были в районе Льенца, все трое направились туда. Однако Шелехов их в лагерь не принял, и они поселились в полуразрушенном здании города, где жило много казаков и их семейств. Оттуда их направляли на работы, дали продовольственные карточки и платили две марки в день.
Примерно 7 или 9 августа моему собеседнику удалось обмануть бдительность Шелехова и поселиться в лагере. Здесь было югославян, примерно, четыре тысячи и русских около 2500 человек обоего пола.
Примерно 19 или 20 сентября русским, жившим в лагере, было объявлено, что они будут отправлены в лагерь Кафенбург. Видя, что казаки этим обеспокоены, английский комендант-майор приказал разъяснить, что никому ничто плохое не угрожает, в подтверждение чего снял шапку, перекрестился и предложил туда отправить несколько стариков, которые убедились бы в правдивости его слов.
Ходоки были отправлены, но изверившиеся казаки в ту же ночь разбежались из лагеря. Там остались только тринадцать комендантов бараков с несколькими людьми.
Немедленно по всем направлениям были расставлены английские посты, и так как большинство ушло на Лиенц, то они там и были переловлены и куда-то отправлены. Группа калмыков в ночь на 23-е ушла в горы, а три казака, в том числе и мой собеседник, пошли вдоль железной дороги, благополучно обошли пост на ближайшей станции и направились к Зальцбургу. Они дошли до ближайшей станции. Шел большой снег. Они забрались в открытый угольный вагон и зарылись в уголь, прикрываясь палаткой, там находившейся. Их сейчас же занесло снегом, и при осмотре поезда стража их не заметила.
Таким образом они добрались до Зальцбурга, там пробыли семь суток и оттуда при помощи знакомого немца перебрались на автобусе в Баварию до Мюнхена, где поступили на работы по оправке здания Дойчесмузея в УНРРА. Проработав там 51 день, рассказчик четвертого декабря переехал в Фюссен.
Леночка Шабанова осталась в Лиенце у своих станичников-удобнинцев, там же остался псаломщик Василий Абрамович.
Заканчивая свой рассказ, Степан Иванович Троценко очень тепло отзывался о венграх, которые никогда не отказали его группе в куске хлеба и в
крове. Он сказал, что они спасли жизнь его и его спутников, и этого он им никогда не забудет. Что же касается австрийцев, то о них он говорил с некоторым огорчением.
В. Г. Науменко
(в книге «Внешние сношения Соединенных Штатов. Дипломатические бумаги. Конференция на Мальте и в Ялте. 1945» и некоторые другие документы)
Переписка об обмене военнопленными между официальными представителями США, Правительствами Западных союзников и СССР началась в 1944 году, то есть еще до Ялтинской конференции.
Ниже печатаются документы или выдержки из них, интересующие нас в связи с насильственной репатриацией (крупный шрифт и курсив наш. — В. Н.)
1. Из директивы Государственного Департамента США главнокомандующему экспедиционными военными силами.
Вашингтон. 22 сентября 1944 года.
А. Военнопленные из вооруженных сил союзных наций и дружественных наций подлежат освобождению из мест заключения и поставлению под военный контроль или ограничению по мере надобности, впредь до издания надлежащих распоряжений.
Б. Все граждане союзных наций, доставленные в Германию под давлением для службы в рабочих батальонах или в других частях, организованных нацистами, подлежат, после опознания их, репатриации, согласно правилам, имеющим быть выработанными по консультации с правительствами соответствующих стран. В ожидании репатриации, достаточные меры попечения и, если вы найдете желательным, ограничения свободы передвижения должны быть приняты. Бывшие военнопленные, освобожденные державами Оси, могут оказаться между рабочими по принуждению. Они должны быть опознаны и должна быть направлена просьба Военным Командованиям соответствующих стран относительно того, как с ними поступить.
В. Все гражданские лица из союзных держав, проживающие в Германии или находящиеся там в заключении, в результате их нахождения в стране в момент начала войны, должны быть опознаны, подробно обследованы и, если вы найдете желательным, помещены в места жительства с ограниченной свободой передвижения. С этими лицами должно быть поступлено в соответствии с инструкциями, какие будут Вам переданы соответственными их Правительствами.
2. Из телеграммы американского поверенного в делах в Советском Союзе Кеннана Государственному секретарю Стеттиниусу.
Москва. 27 ноября 1944 года.
Мною получен ответ от Молотова, датированный 25 ноября, соответственные части которого в приблизительном переводе содержат следующее:
«… В принципе, Советское Правительство готово принять предложения, сделанные господином Харриманом (посол США в Советском Союзе) в его письме от 30 августа, касательно мер по возвращению на родину американских и советских военнопленных и готово назначить представителей для разработки, совместно с американскими представителями, планов по взаимному возвращению как военнопленных и интернированных граждан обоих государств, так и эвакуации в Советский Союз советских граждан, насильственно вывезенных немцами.
В связи с этим Советское Правительство полагает, что вышеназванное должно распространяться и на всех тех советских военнопленных, которые были ранее освобождены и некоторые из них были отправлены в Соединенные Штаты и находятся там в настоящее время.
3. Из телеграммы Государственного секретаря Стеттиниуса послу в Советском Союзе Гарриману.
Вашингтон, 3 января 1945 года, 9 часов вечера. Секретно.
Среди лиц, найденных воевавшими в рядах немецких войск, имеются несколько со славянскими именами, отрицающих, что они советские граждане. Свыше 1100 советских граждан, найденных воевавшими в немецких войсках было передано советским властям на прошлой неделе в одном из портов западного побережья. Дальнейшая информация по вопросам, связанным с этим, будет Вам послана для Вашего сведения.
Примечание: Надо полагать, что эти «свыше 1100 советских граждан» были выданы Советам вследствие требования советчиков, переданного 27 ноября 1944 года господином Кеннаном Стеттиниусу.
(Отправка этих людей в Советский Союз произошла в конце декабря 1944 года, то есть еще до Ялтинского соглашения о военнопленных. — В. Н.)
4. Из письма Британского министра иностранных дел Идена Американскому Статс-секретарю Стеттиниусу.
Ялта. 5 февраля 1946 года. Секретно.
Дорогой Государственный секретарь, как Вам известно, один из предметов, о которых мы согласились, что он должен быть обсужден с русскими во время настоящей Конференции, это вопрос о заключении взаимного соглашения с ними относительно того, как быть с советскими гражданами, освобожденными союзными армиями в западной и южной Европе и британскими и американскими гражданами, освобожденными советскими войсками в восточной Европе. Британские Начальники штабов одобрили проект текста такого соглашения вчера и, как я понимаю, Соединенные Начальники Штабов (Высший Военный Совет американских вооруженных сил. — П. С.) возьмутся за него сегодня. Если, как я надеюсь, текст этого соглашения будет одобрен Соединенными Начальниками Штабов, мы будем в состоянии приступить к этому делу уже с русскими, как только это представится возможным.
Есть, однако, еще один пункт, о котором я хотел упомянуть. Ясно, как и Ставка Верховного Главнокомандующего американскими экспедиционными силами уже сообщала, единственное реальное разрешение вопроса о советских гражданах, которые, по всей вероятности, в скором времени попадут в британские и американские руки, это — репатриировать их как можно скорее. Для этого необходим морской транспорт и мы уже вернули 10 000 из Соединенного Королевства (из Англии) и 7500 из района Средиземного моря.
Мне кажется, что это оказало бы существенную помощь в предлагаемых переговорах, если бы мы могли в подходящий момент информировать русских о наших планах репатриировать их граждан. С британской точки зрения я могу сказать, что мы нашли достаточно тоннажа, чтобы отправить из Соединенного Королевства еще 7000 этих людей в течение последней части настоящего месяца и надеемся быть в состоянии предоставить дальнейшие суда для отправки (в Советский Союз) 4000 в месяц из района Средиземного моря в течение марта, апреля и мая, несмотря на то, что советские граждане в южной части Франции и половина освобожденных в Италии составляют предмет попечения и ответственности Соединенных Штатов. Мне, однако, ничего не известно о том, что Соединенные Штаты намерены сделать для этого. Недавно генерал Эйзенхауэр понуждал Соединенных Начальников Штабов еще раз найти два парохода, чтобы взять на каждый из них 3000 человек из Марселя, пока теперешнее множество будет эвакуировано. Ваши эксперты, несомненно, подробно обсудили позицию в свете телеграммы генерала Эйзенхауэра и я был бы весьма рад, если бы Вы могли сказать мне, будете ли Вы в состоянии сделать сообщение русским относительно планов Соединенных Штабов.
Хотя и вполне ясно, что обсуждение не должно откладываться только из-за того, чтобы можно было сделать конкретное сообщение относительно морских транспортных возможностей, я был бы весьма рад узнать возможно скорее, сможете ли Вы дать русским информацию вроде той, какую я надеюсь дать с британской точки зрения; поэтому чем скорее эта информация будет дана (Советам. — В. Н), тем лучше шансы достигнуть соглашения в течение этой конференции.
Искренне Ваш Энтони Иден
Примечание: этот документ подтверждает выдачу, произведенную англичанами еще до решения Ялтинской конференции 10 тысяч человек, из района Средиземного моря 7500 человек и готовящихся дальнейших выдач из Англии и из портов Средиземного моря.
(Из этого документа мы видим, как спешил министр иностранных дел Великобритании с выдачей Советам русских военнопленных и как он торопил делать это американцев. — В. Н.)
5. Из письма британского министра иностранных дел Идена советскому комиссару по иностранным делам Молотову.
Ялта, 5 февраля 1945 года. Секретно.
Вы помните, наверное, что во время наших разговоров в Москве в октябре прошлого года мы с Вами и маршалом Сталиным обсуждали вопрос о попечении, о нуждах и о репатриации советских граждан и британских подданных, освобожденных соответственно союзными вооруженными силами на юге и западе и советскими войсками на востоке Европы.
С тех пор наши Правительства уже успели обменяться предварительными текстами, а 20 января наше посольство получило от Вашего Правительства переданный предварительный текст обоюдостороннего Соглашения по этому делу. Мы внимательно рассмотрели этот переданный предварительный текст и с оговорками, приведенными ниже, я рад сообщить Вам, что он признан в общем приемлимым.
Примечание: Далее в этом документе говорится о том, что Советами передан Британскому Правительству (посольству) 20 января видоизмененный текст соглашения между СССР и Объединенным Королевством (Англией), касающийся освобожденных советских граждан, находящихся на территории Англии, а в примечании 4-м отмечено — НЕ ОБНАРУЖЕНО — значит, к этому времени русские военнопленные уже все были из Англии репатриированы. — В. Н.
6. Телеграмма и. о. государственного секретаря (Тру) государственному секретарю (Стеттиниусу).
В высшей степени секретно. Вашингтон. 8 февраля 1945 года (то есть за три дня до подписания Соглашения уполномоченными США и СССР. — В. Н).
Военное Министерство только что передало сообщение от 7 февраля генерала Маршалла, согласно которому Объединенные Начальники Штабов 7 февраля одобрили, с некоторыми изменениями, проект соглашения с Советским Союзом касательно обмена военнопленными и, очевидно, также освобожденными лицами. Проект соглашения не покрывает следующих специфических пунктов, включенных в американское контрпредложение, посланное военным представителям, находящимся при Вас.
1. Покровительство Женевской конференции будет предоставлено нами тем советским гражданам, которые были захвачены нами в германской форме и которые такого покровительства попросят, о чем мы информировали Советское правительство.
2. Советские граждане в Соединенных Штатах не военнопленные, к которым, по мнению министерства юстиции, должна быть применена традиционная американская политика ПРАВА НА ПОЛИТИЧЕСКОЕ УБЕЖИЩЕ.
3. Лица, освобожденные американскими войсками, но уже более не состоящие на их попечении.
4. Вопрос об освобождении и репатриации других граждан объединенных наций.
5. Лица, которых Советское Правительство считает советскими гражданами, но которые не были советскими гражданами до начала войны и которые не считают себя советскими гражданами.
Здесь считают, что эти вопросы и другие, затронутые в сообщении Объединенных Начальников штабов № 1266 и № 1266/1 должны быть доведены до Вашего Сведения, чтобы они были бы рассмотрены до окончательного соглашения.
7. Телеграмма Государственного секретаря Стеттиниуса и. о. Государственного секретаря Тру.
В высшей степени секретно. Ялтинская конференция 125. Шифрованная военная, исключительно для и. о. Государственного секретаря. 9 февраля 1945 года.
(Этим ответом Государственный секретарь Стеттиниус решительно отклонил дополнения Объединенных Начальников Штабов в Вашингтоне, имевшие целью исключить возможность насильственной репатриации. — В. Н.)
Текст, на который Вы указываете в Вашей телеграмме за № 27, датированной 8 февраля, есть наново переделанный текст, предложенный британцами, составившими его из советской переделки, представленной британскому и американскому Правительствам 20 января. По своему происхождению, это — бумага Главного Штаба американских экспедиционных сил. Британцы впоследствии сделали несколько изменений в ней, каковые, по моему чувству, мы можем принять без каких бы то ни было оговорок. Британцы во что бы то ни стало хотят предложить этот текст русским сегодня на их рассмотрение. Объединенные Начальники Штабов (американские в Ялте, при Стеттиниусе. — В. Н.) полностью согласны, и я не вижу, что можно возразить против предложенной поправки.
Здесь все согласны с тем, что было бы неразумно включать вопросы, относящиеся к охране (прав военнопленных), гарантированных Женевской конференцией и к советским гражданам в Соединенных Штатах в соглашение, имеющее своим предметом прежде всего обмен пленных, освобожденных армиями союзников в их продвижении в Германию. Что касается «притязате-лей» (видимо, под этим словом имеются в виду лица, притязающие на их права, гарантированные Женевскою Конференцией. — Прим. пер.), то несмотря на опасность отношения со стороны немцев (по отношению к союзным солдатам, находящимся у них в плену. — Прим. пер.), по нашему мнению, это приведет к серьезным задержкам в освобождении (Советами. — Прим. пер.) наших военнопленных, если мы не достигнем быстрого соглашения по этому вопросу.
8. Из телеграммы секретаря президента Эрли помощнику президента по административной части Даниэльсу.
Ялта. 11 февраля 1945 года. В высшей степени секретно.
(Эта телеграмма послана в день окончания Ялтинской конференции. В ней сообщается о том, что коммюнике об окончании Ялтинской конференции будет отправлено в этот же день вечером, и что высланы две декларации: одна относительно Польши, а другая об освобожденной Европе. — В. Н.)
В силу этого соглашения каждый союзник обязуется обеспечить граждан других союзных держав пищей, одеждой, медицинской помощью и другим необходимым до того, как освободятся транспортные средства для их репатриации. В обслуживании британских подданных и американских граждан Советское правительство будет пользоваться содействием британских и американских офицеров. Советские офицеры будут помогать британским и американским властям в обслуживании советских граждан, освобожденных британскими и американскими вооруженными силами в течение времени их нахождения на Европейском континенте или в Соединенном Королевстве, в ожидании транспорта, с которым они отправятся домой.
Мы обязались оказать всяческое содействие, позволяемое военными действиями, в том, чтобы все эти военнопленные и гражданские лица были БЫСТРО РЕПАТРИИРОВАНЫ.
Соглашение относительно военнопленных и гражданских лиц, освобожденных войсками под Советским Командованием и войсками, находящимися под командованиемСоединенных Штатов Америки
Правительство Соединенных Штатов Америки, с одной стороны, и Правительство Союза Советских Социалистических Республик, с другой стороны, желая договориться об обращении с советскими гражданами, освобожденными войсками, находящимися под командой Соединенных Штатов, об их репатриации, а также об обращении с гражданами Соединенных Штатов, освобожденными войсками, находящимися под советским командованием и об их репатриации, условились о нижеследующем:
Статья 1. Все советские граждане, освобожденные войсками, действующими под командованием Соединенных Штатов и все граждане Соединенных Штатов, освобожденные войсками под советским командованием, будут немедленно после их освобождения отделяться от вражеских военнопленных и содержаться отдельно от них в лагерях или сборных пунктах до момента передачи соответственно советским или американским властям в пунктах, согласованных между этими властями.
Американские и советские военные власти примут необходимые меры для защиты лагерей и сборных пунктов от вражеских бомбардировок, артиллерийских обстрелов и т. д.
Статья 2. Договаривающиеся Стороны обеспечат, чтобы их военные власти немедленно сообщали компетентным властям другой стороны об обнаруженных ими гражданах другой договаривающейся стороны, принимая одновременно меры для выполнения условий настоящего Соглашения. Советские и американские уполномоченные по репатриации будут немедленно допускаться в сборные лагеря и пункты размещения граждан своей страны, и они будут иметь право назначать там внутреннюю администрацию и устанавливать внутренний распорядок и управление, в соответствии с воинскими порядками и законодательством их страны.
Будет предоставлена возможность для отправки или перевода офицеров соответствующей национальности в лагеря или сборные пункты, в которых содержатся освобожденные военнослужащие соответствующих войск и где будет недоставать офицеров. Наружная охрана и охрана доступа в лагеря и сборные пункты и выхода из них будет установлена в соответствии с инструкциями военного начальника, в зоне которого расположены эти лагеря или сборные пункты, и этот военный начальник будет также назначать коменданта, который будет нести ответственность за общую администрацию и дисциплину в соответствующем лагере или сборном пункте.
Перемещение лагерей, равно как и перевод из одного лагеря в другой освобожденных граждан, будет производиться по договоренности между компетентными советскими и американскими властями. Перемещение лагерей и перевод освобожденных граждан может в исключительных случаях производиться и без предварительной договоренности, однако с немедленным уведомлением компетентных властей о таком перемещении с изложением мотивов. Враждебная пропаганда, направленная против договаривающихся сторон или против любой из Объединенных наций, не будет разрешаться.
Статья 3. Компетентные американские и советские власти будут снабжать освобожденных граждан соответствующим питанием, одеждой, жилищем и медицинским обслуживанием как в лагерях или сборных пунктах, так и в пути следования, а также транспортом до момента передачи их соответственно советским или американским властям в пунктах, установленных по договоренности между этими властями. Такое обеспечение питанием, одеждой, жилищем и медицинским обслуживанием должно быть, с учетом положений ст. 8, установлено по нормам для рядовых, младшего командного состава и офицеров. Нормы обеспечения гражданских лиц должны быть, насколько это возможно, такие же, как и нормы для солдат.
Договаривающиеся Стороны не будут требовать компенсаций за эти или другие аналогичные услуги, которые их власти могут предоставить освобожденным гражданам другой договаривающейся стороны.
Статья 4. Каждая из Договаривающихся Сторон будет иметь право использовать, по соглашению с другой стороной, также и ее собственные средства транспорта, которые окажутся доступными для репатриации своих граждан, содержащихся у другой Договаривающейся Стороны. Точно также каждая из договаривающихся сторон будет иметь право использовать, по соглашению с другой стороной, свои собственные средства для доставки снабжения своим гражданам, содержащимся у другой Договаривающейся Стороны.
Статья 5. Советские и американские военные власти будут выдавать от имени их соответствующих правительств освобожденным гражданам другой Договаривающейся Стороны такие ссуды, о которых компетентные советские и американские власти предварительно договорятся.
Ссуды, выданные в валюте какой-либо вражеской территории или в валюте советских или американских оккупационных властей, не будут подлежать возмещению.
В случае выдачи ссуд в валюте освобожденной не вражеской территории, Советское правительство и правительство Соединенных Штатов произведут, каждое по ссудам, выданным его гражданам, необходимое урегулирование с правительствами соответственных территорий, которые будут информированы о количестве их валюты, выданной для этой цели.
Статья 6. Бывшие военнопленные и гражданские лица каждой из договаривающихся сторон могут, до их репатриации, быть использованы для управления и поддержания порядка лагерей или сборных пунктов, в которых они находятся. Они также могут быть использованы на добровольных началах, в целях содействия объединенным военным усилиям, на таких работах вблизи их лагерей, о которых договорятся между собою компетентные советские и американские власти. Вопросы уплаты и другие условия труда должны определяться по соглашению между этими властями. Понимается, что использование освобожденных членов соответствующих вооруженных сил будет осуществляться в соответствии с военными порядками и под наблюдением своих офицеров.
Статья 7. Договаривающиеся Стороны каждый раз, когда это будет необходимо, используют все возможные средства для того, чтобы обеспечить эвакуацию в тыл этих граждан. Они также обязуются использовать все доступные средства для перевозки освобожденных граждан в установленные по соглашению пункты, где они могут быть переданы советским или американским властям. Передача этих освобожденных граждан никоим образом не может быть задержана или отложена вследствие условий их временного использования.
Статья 8. Договаривающиеся Стороны будут применять возможно более эффективно вышеизложенные положения настоящего Соглашения, допуская при этом ограничения временного порядка лишь в отношении деталей, которые время от времени будут вызываться оперативной обстановкой или условиями снабжения и транспорта на различных театрах операций.
Статья 9. Настоящее соглашение вступает в силу немедленно по подписании.
Составлено в Крыму в двух экземплярах, каждый на английском и русском языках. Оба текста являются аутентичными.
11 февраля 1945 года.
По уполномочию Правительства Соединенных Штатов Америки Джон Р. Дин.
По уполномочию Правительства Союза Советских Социалистических Республик генерал-лейтенант Грызлов.
Среда, 21 мая 1947 года.
Стокс (член парламента от рабочей партии) спросил министра иностранных дел, известно ли ему, что насильственная репатриация приблизительно 185 человек русских была произведена из лагерей №№ 6 и 7, находящихся под английским контролем в Римини, 8 мая. Может ли он дать число покушавшихся на самоубийство, число смертей и число пострадавших и помещенных в госпиталь в результате этой операции; осведомлен ли он о том, что эта насильственная репатриация находится в прямом противоречии с обещаниями, данными парламенту.
Мэйхью (парламентский секретарь Министерства иностранных дел): Я получил телеграфный отчет об инциденте, о котором говорит мой досточтимый друг. Моя информация такова, что никаких самоубийств, покушений на самоубийства и ранений не было, и никто не был помещен в госпиталь. Из списка в 180 человек, трое были вычеркнуты до посадки в поезд, по причине болезни, и один умер от воспаления легких. Три человека сбежали. Мне передают, что других инцидентов не было.
Репатриированные принадлежат к категории советских граждан, которые состоят на службе в вооруженных силах Советского Союза или которые оказывали активную помощь неприятелю; согласно инструкциям данным союзному военному Командованию в Италии британскими и американскими военными властями, они подходят под категорию лиц, подлежащих репатриации в соответствии с Ялтинским Соглашением о репатриации. Правительство не давало никаких обещаний, которые могли бы исключить репатриацию лиц, входящих в эти категории.
Стокс: Так как, очевидно, имеется противоречие, то не согласится ли мой достопочтенный друг рассмотреть сведения, которые я ему передам.
Галахер (коммунист): Почему достопочтенный джентельмен не присоединится к достопочтенному члену от университета имени Королевы? (Этим членом являлся профессор Сейвори, консерватор, часто выступавший в парламенте против советов в защиту политических эмигрантов. — В. Н.)
Стокс: Я могу обойтись и без Вашего совета. Не представляется ли возмутительным продолжать политику, принятую в Ялте, хотя эта политика ясно требовала, чтобы для этих людей было обеспечено справедливое судебное расследование, когда таковое расследование не производится. Осведомлен ли мой достопочтенный друг о том, что этих людей заманили под предлогом, что их везут в Шотландию на помощь углекопам?
Мэйхью: Я охотно расследую дальнейшие факты, которые представит в мое распоряжение мой достопочтенный друг. Очевидно, что его и моя информации расходятся; весьма возможно, однако, что за большинство расхождений несет ответственность достопочтенный депутат. Я не могу согласиться с его замечанием относительно Ялтинского соглашения, исполнение которого является нашим неоспоримым долгом.
11 июня 1947 года
Стокс спросил министра иностранных дел, какие сведения имеются в его распоряжении относительно числа британских и американских солдат, убитых или раненых, и относительно убитых или раненых советских перемещенных лиц из лагерей Римини и Пиза во время насильственной репатриации в Болонье 10 мая или около этого времени.
Бевин: Мои сведения таковы, что во время операции, о которой говорит мой почтенный друг, не было ни убито, ни ранено ни английских, ни американских солдат или перемещенных лиц.
Стокс: Включает ли понятие «перемещенные лица которое употреблено в ответе, также и военнопленных?
Бевин: Да.
Стокс: Осведомлен ли мой достопочтенный друг, что мои сведения получены от корреспондента [агенства] Рейтер, которое обычно дает очень правильную информацию? Я передам моему достопочтенному другу все подробности происшествия, если он пожелает заняться этим вопросом.
Бевин: Буду очень рад получить подробности, если они противоречат фактам, сообщенным мне. Поскольку я осведомлен, в этом случае ничего не произошло. При всем моем уважении к агентству Рейтер я не могу принять как окончательное то сообщение, которым располагает мой почтенный друг.
Никольсон (депутат консервативной партии): Может ли достопочтенный джентльмен сказать палате, как часто имеют место подобные операции? Осведомлен ли он о том, что самая идея репатриации людей в какую-либо страну против их воли чужда нашей стране?
Бевин: Эта идея внушает мне отвращение. С другой стороны, я не могу позволить этим людям извлекать из этого пользу. Мы несем действительно очень большое бремя. Я готов предоставить право убежища, но я не могу терпеть людей, которые это право используют для того, чтобы постоянно сидеть у нас на шее.
Никольсон: Я могу спросить достопочтенного джентльмена, не согласится ли он дать нам хотя бы такое заверение, что мы не будем насильственно репатриировать таких людей, которых в результате репатриации ожидает верная смерть?
Бевин: Я не думаю, чтобы мы это делали. У нас были случаи, когда граждане некоторых стран кончали самоубийством, предпочитая смерть возвращению на родину. Но, ввиду Ялтинского соглашения, мой долг совершенно ясен.
Стокс: Ввиду крайне неудовлетворительного положения того обстоятельства, что министр иностранных дел, очевидно, не знает фактов, я имею честь сделать официальное заявление, что я снова подниму этот вопрос, уже в форме дебатов, при первом же возможном случае.
30 июля 1947 года
Стокс спросил министра иностранных дел, может ли он сделать какое-либо заявление относительно инцидента в Болонье, имевшего место около 10 мая, когда английские солдаты и советские граждане были убиты или ранены во время насильственной репатриации последних.
Бевин: Я не имею возможности сделать требуемое заявление. Материалы, которые любезно предоставил мне мой почтенный друг, содержат такие обвинения, которые сделали необходимым подробное расследование всего дела. Это расследование еще не закончено.
Я могу, однако, совершенно категорически заявить, что ни английских солдат, ни советских граждан не было убито или ранено во время этой операции.
Итак, депутат Стоке сделал 21 мая в парламенте запрос министру иностранных дел Бевину о том, что ему известно о кровавых событиях в Италии, имевших место 8 мая.
Получив уклончивый ответ, Стоке повторил свой запрос 11 июня, но опять не получил удовлетворительного ответа. Он выступил с тем же запросом 30 июля, то есть спустя два месяца и три недели после происшедших событий.
Срок достаточный для того, чтобы английское правительство могло получить самые подробные и исчерпывающие данные о всем том, что произошло в Римини и Болонье. Нет никакого сомнения в том, что ко времени третьего запроса Стокса, Бевин располагал таковыми [данными], но он опять уклонился от прямого ответа, и цинично, категорически заявил, что никаких кровавых жертв при выдачах в Италии не было.
Чтобы понять весь цинизм такого заявления, надо вспомнить, что тот же Бевин, много лет спустя после окончания гражданской войны в России, бахвалился и ставил себе в большую заслугу то обстоятельство, что он своевременно сорвал помощь Англии Деникину.
(Нельзя не согласиться с тем, что тогда он действительно оказал неоценимую услугу своим единомышленникам-большевикам. — В. Н.)
(статья Дж. О'Доннела в американской газете «Daily News» от 22 апреля 1955 г.)
В течение ближайших недель, американский народ услышит с Капитолийского холма исключительно жестокую историю о массовом, преднамеренном избиении десятков тысяч беспомощных военнопленных. Палачами были Советы, жертвами — русские антикоммунисты в военной форме, сдавшиеся нам, американцам, в последние недели Второй мировой войны.
Судьба этих несчастных была подобна судьбе польских офицеров и вождей, перебитых коммунистами в Катынском лесу; разница была лишь та, что в отношении русских антикоммунистов избиение распространилось на десятки тысяч человек. Трагическим элементом этой истории является роль в ней американских властей, которые, в нарушение Женевской конвенции, насильно и против их воли выдали на верную смерть пленных, за которых мы были ответственны.
За несколько недель до опубликования Ялтинских документов член конгресса Альберт Бош, республиканец из Квинса, внес резолюцию о создании особой комиссии нижней палаты — «произвести полное расследование… насильственной репатриации, проведенной нашими военными и гражданскими властями в Германии в 1945–1946 годах, вследствие чего миллионы антикоммунистических военнопленных и гражданских лиц были насильственно репатриированы на территории, находившиеся под контролем Советов; и установить ответственность за осуществление этой репатриации».
Это предложение о расследовании, наверное, осталось бы без последствий, если бы ялтинские документы не были опубликованы и если бы не стало известно, что бывший государственный секретарь Стеттиниус пошел в Ялте на соглашение, вопреки энергичным протестам нашего бывшего посла в Японии Иосифа Гру, бывшего тогда заместителем государственного секретаря и фактически управлявшего делами министерства в Вашингтоне. Не следует забывать, что лица, до сих пор занимающие важные посты в Вашингтоне, были в значительной мере ответственны за эти решения и за их проведение в жизнь в Германии.
Теперь этот вопрос приобрел жгучий характер. Мистер Гру требует, чтобы ему предоставили копию его ноты советскому правительству, категорически отвергающей их требование о пленных (нота эта не была включена в опубликованные Ялтинские документы).
Член конгресса Екатерина С. Джорж, республиканка из Токсидо, в штате Нью-Йорк, и очень влиятельный деятель законодательной палаты, также энергично выступила за расследование.
«Ялтинские документы в том виде, как они опубликованы, дают только часть картины, — заявила госпожа Джорж своим коллегам, имея в виду переписку между Гру и Стеттиниусом относительно советских требований о пленных антикоммунистах, находящихся в американских руках. — Насильственная репатриация многих русских антикоммунистов должна быть расследована конгрессом. Это было трагедией, подорвавшей доверие к нам в час нашей победы».
Юлиус Эпштейн, бывший секретарь комиссии, расследовавший два года перед тем избиение в Катынском лесу, подготовил значительную часть того материала, которым впоследствии так удачно воспользовались члены конгресса, чтобы пробить брешь в секретах военного ведомства. Господин Эпштейн также играет важную роль в этом долгожданном обличении американских должностных лиц, ответственных за выдачу на смерть наших пленных в руки Сталина (в оригинале «в русские руки» — Прим. пер.).
Статья Эпштейна «Как мы были партнерами в (коммунистической) чистке», напечатанная в еженедельнике Американского Легиона за декабрь 1954 года, а также его последующие статьи в «Бруклин Таблет», послужили первоначальным толчком.
Дальше последовало сенсационное опубликование Ялтинских документов. Теперь обстоятельства указывают на то, что «Рулс Коммити» (комиссия, ведавшая внесением дел на рассмотрение конгресса. — Прим. пер.) нижней палаты расчистит путь для резолюции, внесенной Бошем, и что комиссия из семи членов будет организована и начнет функционировать.
Среди опубликованных Ялтинских документов, к сожалению, отсутствует нота от 1 февраля 1945 года, посланная господином Гру, и отвергающая советское требование о пленных. Включенной уже в число опубликованных документов была радиограмма, посланная 8 февраля господином Гру господину Стеттиниусу в Ялте следующего содержания:
«Военное министерство только что опубликовало сообщение генерала Маршалла, датированное 7 февраля, согласно которому Объединенные Начальники Штабов одобрили, с некоторыми изменениями, предварительный английский текст соглашения с Советским Правительством относительно обмена военнопленными и, очевидно, также освобожденных лиц. Соглашение, по-видимому, не касается следующих специфических пунктов, включенных в американские контрпредложения и посланные находящимся при Вас представителям Объединенных Начальников Штабов».
(Далее приводятся тексты телеграмм, которыми обменялись господа Гру и Стеттиниус, напечатанные выше, в разделе «Документы, изданные в 1955 году правительством США».)
(Перевел Сергей Поляков)
Приведенные выше документы или выдержки из них до некоторой степени дают возможность разобраться в вопросе о насильственных выдачах, имевших место до Ялтинского соглашения и после заключения его.
Если мы еще не можем назвать имена отдельных лиц как главных виновников этого преступления, то по этим документам мы можем установить от-302
ношение к вопросу насильственной репатриации правительств отдельных государств западных союзников.
Надо полагать, что французы в этом деле не играли решающей роли и что фактически хозяином во Франции тогда было Главное Командование вооруженными силами Союзников, которое и проводило оттуда насильственную репатриацию.
Что касается советчиков, то, конечно, они являлись инициаторами насильственной выдачи бывших советских граждан и не останавливались в этом деле ни перед чем.
Как видно из документов, они торопили своих союзников поскорее и без задержек репатриировать всех бывших советских граждан, попавших в их руки.
Они же выработали и предложили своим союзникам текст соглашения об обмене военнопленными и другими гражданами соответствующих стран.
В их проекте соглашения пункт этот, обозначенный как п. 6, говорит так:
«Обе стороны обязуются использовать все имеющиеся в их распоряжении средства для эвакуации в тыл упомянутых граждан и подданных другой страны, если это окажется необходимым, и для самой быстрой, какой только возможно, репатриации этих лиц».
Говоря об использовании в деле репатриации «всех имеющихся средств», большевики знали, что они делают, и этим они открыли возможность дальнейших насильственных репатриаций.
Англичанами советский текст был принят с некоторыми изменениями, а п. 6, говоривший об использовании всех средств для быстрой репатриации, вошедший в их соглашение, подписанное с большевиками пунктом 7-м, был усилен указанием, что надо использовать все «возможные» средства для эвакуации в тыл и все «доступные» средства для перевозки освобожденных граждан в те пункты, где они должны быть переданы советчикам.
Пункт этот был принят и американскими Объединенными Начальниками Штабов при государственном секретаре Стеттиниусе в Ялте. Попытка Объединенных Начальников Штабов в Вашингтоне оградить свободу личности человека, была решительно отклонена Стеттиниусом, со ссылкой на мнение разного рода американских представителей в Европе.
Как видно из этих документов, британский министр иностранных дел Идеи всемерно торопил американцев с подписанием соглашения с большевиками, говоря, что чем скорее это будет сделано, тем больше будет шансов достижения соглашений в течение всей конференции. (Традиционная английская политика торговли чужими головами: — В. Н.)
Эти же документы говорят о том, что американцы, в вопросе насильственной эвакуации были далеко не единодушны.
Видимо, в самой Америке, общественное мнение было против какого-то ни было насилия в вопросе репатриации и это выразилось в предложении Начальников Штабов в Вашингтоне — оградить человеческие права военнопленных.
Что же касается американских руководящих кругов в Европе, то, как видно из ответа Стеттиниуса Гру и из других документов, они были всецело под влиянием большевиков и поддерживающих их англичан.
Следствием такого положения и было принятие Главной Квартирой в апреле 1945 года принципа насильственной репатриации советских граждан. Попытка генерала Патча, державшегося иного мнения, утонула в общем настроении руководящих американских кругов в Европе.
В вопросе насильственной репатриации победили большевики и к ним в руки попали миллионы антибольшевиков.
Причина тому была, надо полагать, та же, что заставила Западных союзников после победоносного окончания войны, подарить большевикам всю Восточную Европу.
<…> Понятно, что большевики и их попутчики подготавливали выдачи на местах, занимались этим не покладая рук.
Кроме внедрения своих людей в ряды антибольшевиков, они постарались захватить в свои руки аппарат УНРРА (администрация ООН по оказанию помощи беженцам. — П. С), на которую союзными правительствами была возложена забота о ДиПи. Постарались, и это им удалось в значительной мере.
Прежде всего надо отметить, что в УНРРА попал на руководящий пост М. А. Меньшиков (впоследствии советский посол в США).
В 1943 году он побывал в Америке в качестве члена советской делегации на конференции в УНРРА в Атлантик Сити.
Генеральный директор УНРРА Херберт X. Леман назначил Меньшикова одним из трех заместителей Генерального директора, сначала для службы в Вашингтоне, а затем он занял должность директора бюро районов, заведывал отделом помощи и здравоохранения и, наконец, отделом перемещенных лиц и организовал территориальные отделы УНРРА, ведавшие набором персонала ее учреждений.
Как видно из данных, почерпнутых из официальной биографии Меньшикова, ему была предоставлена полная возможность насыщать ряды персонала УНРРА большевиками и их попутчиками, что, как показала жизнь, он использовал в полной мере.
Для иллюстрации этого возьмем маленький винтик из советской машины в аппарате УНРРА
12 августа 1945 года была произведена насильственная выдача из русского лагеря в городе Кемптен.
Там в числе персонала УНРРА, занимая небольшую должность, состояла некая де Сорбье. По происхождению русская, она, по ее словам, была дочерью одного из губернаторов [в Российской Империи] и фрейлиной Императрицы. Как видно из официального справочника Главного штаба за 1913 год, в числе губернаторов того времени и в перечне фрейлин, такая фамилия значилась. Упомянутая особа была замужем за князем Г., развелась с ним и вышла замуж за французского коммуниста де Сорьбье.
Эта особа проявила «особенную» энергию и рвение в деле насильственной выдачи в Кемптене. Когда предназначенных к выдаче лиц повезли на железнодорожную станцию для погрузки в вагоны, поехала туда и она.
Там при погрузке де Сорбье внимательно наблюдала, чтобы никто из привезенных не скрылся.
Должно отметить, что американские солдаты, как во время пути от лагеря до станции, так и при погрузке в вагоны старались не замечать убегающих; но она, заметив такую попытку кого-либо из них, обращала на это внимание солдат и тем не оставалось ничего другого, как воспрепятствовать побегу.
Такими «де Сорбье» были насыщены ряды УНРРА сверху донизу.
Но было бы несправедливым обвинять в этом весь персонал ее. В тот день в том же Кемптене обитатели лагеря видели, как офицер УНРРА, негр, видя картину производимого насилия, прислонившись к стене коридора у церкви, рыдал как ребенок.
Можно отметить и другой случай, имевший место в лагере Фюссен (Бавария). Как-то по лагерю разнесся слух, что этой ночью советчики решили сделать налет на лагерь с целью захватить некоторых обитателей его. К вечеру многие покинули лагерь и ушли в прилегающий лес.
Когда об ожидавшемся набеге был уведомлен комендант лагеря еврей Уайт, то он целую ночь провел, сидя за столом в караульном помещении у лагерных ворот, а американская стража готова была отразить налет советчиков.
Надо полагать, что о деятельности в УНРРА советских провокаторов и их помощников мы узнаем некоторые подробности.
Что касается самих насильственных выдач, то они производились, главным образом, англичанами и американцами. Методы действий у них были разные. Американцы открыто применяли грубую вооруженную силу, не обращая внимания на то, как реагировали жертвы насилия. Англичане, начиная от генералов и кончая младшими офицерами, прежде всего старались усыпить бдительность намеченных к выдаче людей. Главным средством для этого была ложь. Лгали генералы, лгали офицеры и даже были случаи, когда лгали их священники. Часто ложь подкреплялась честным словом офицера королевской армии. Клялись они и не останавливались даже перед крестным целованием.
С такой тактикой их мы впервые познакомились в трагические дни Лиенца, в конце мая и в начале июня 1945 года. Применялась она и при выдаче чинов Казачьего корпуса. Клялись и английские офицеры в Италии, заверяя о том, что передачи советам не будет, за несколько часов до самой выдачи 8 мая 1947 года в лагере Римини.
Эта тактика имела успех благодаря тому, что русские офицеры, воспитанные в духе военной этики, не могли допустить мысли, чтобы английские офицеры лгали, подкрепляя ложь честным словом офицера.
Лгали не только исполнители распоряжений о выдачах, но перед этим не останавливались и высшие сановники, пример чему мы знаем из заверений английского министра иностранных дел Бевина, который в парламенте категорически заверял, что никаких кровавых случаев при выдачах 8 мая 1947 года в Римини и в Болонье не было.
Что насильственные выдачи являлись делом беззаконным, подтверждается и тем, что запросы народных представителей в парламентах Соединенных Штатов и Англии — Альберта Боша и Генриха Керби, сделанные ими много лет тому назад, остались нерассмотренными.
В. Г. Науменко
В газете «Правда» № 214 (9935) от 7 сентября 1945 года напечатана статья под заголовком «О ходе репатриации советских граждан» — интервью уполномоченного СНК СССР по делам репатриации генерал-полковника Голикова корреспонденту ТАСС.
Из этого интервью советского сановника мы узнаем, что Союзным Командованием за время с 25 мая по 1 сентября 1945 года, то есть за первые три месяца после окончания войны, было передано советчикам более ДВУХ МИЛЛИОНОВ попавших в их руки военнопленных и других советских граждан (а между ними и никогда не бывшим таковыми).
В этом интервью сказано:
Общее количество репатриированных до 1 сентября советских граждан достигает 5 115 709 человек.
Из общего количества репатриированных освобождено Красной Армией 2. 886. 157 человек, а 2. 229. 552 человека передано нам властями союзников с территорий, освобожденных Союзными Армиями, в том числе 1 855 910 человек передано за период с 23 мая по 1 сентября с. г. непосредственно через линию соприкосновения советских войск с армиями союзников.
Необходимо с признательностью отметить большую помощь наших союзников в возвращении на родину освобожденных ими из немецкого плена советских граждан. Об этом говорит уже сама цифра — более двух миллионов переданных нам союзниками советских граждан. <…>
1. «Предательство в Ялте» (перевод из брошюры Джона Т. Флинна, Лью Йорк: «Будущее Америки», 1955).
Не все опубликовано относительно этого дела.
Ялтинские документы, как они, в конце концов, разрешены для опубликования, не полностью приведены и не все опубликованы. Десять процентов первоначального состава намеренно опущено и пропуски были сделаны, чтобы не затрагивать некоторых лиц. Все впутывающее Хисса опущено, также и то, что обнаруживало недалекость генерала Маршалла и выносило наружу его спор с военно-морским флотом (он хотел купить участие русских в войне против Японии). Говоря со Сталиным, Рузвельт высказал несколько презрительных замечаний о евреях, и они были изъяты из отчета. Свыше 28 страниц было недопущено к опубликованию. Несмотря на это, президент Эйзенхауер, который, естественно, в ялтинских делах никакого участия не принимал, высказался (буквально: выразил свои чувства) после опубликования «очищенного» издания документов, что мы должны перестать о них говорить. Почему? Разве мы не вправе знать правду? Подумать только, во что эти грубые ошибки обошлись — кровью, скорбью и имуществом.
Окончание Конференции.
Закрытие Ялтинской конференции было в тон ее темным деяниям. Она окончилась кутежом, которого постыдились бы и римские воины. Водка текла рекой. Около 45 тостов было выпито. По крайней мере один американский офицер, участник Тегеранской и Ялтинской конференций, был шокирован виденным. Генерал-майор Джон Р. Дин с явным отвращением сообщал Соединенному генеральному штабу (в Вашингтоне): «Я довольно сидел на русских банкетах и меня стало тошнить от русской еды, водки и заверений в дружбе. Поразительно, как эти водочные тосты легко произносятся. После банкета мы послали Советам еще одну тысячу аэропланов и они в знак взаимности одобрили одну визу на въезд в их страну, дело с которой тянулось несколько месяцев. Мы чешем себе затылки, ища, какие еще подарки могли бы послать, а они чешут свои, ища чего бы еще просить».
Всей повести о Ялте мы еще не услышали, конечно. Многое было сделано Рузвельтом и Сталиным наедине, и записей этого не имеется у нас, — Сталиным архиреалистом, вполне обладающим способностями, и Рузвельтом, плохо осведомленным, колеблющимся, умирающим, пожираемым тщеславием и почти умоляющим Сталина о похвалах…
2. Генерал Кестринг.
В одном из номеров журнала «Ukranian Review», издававшегося на английском языке в Лондоне была напечатана статья голландского журналиста Ганса де Вееда о насильственной репатриации в СССР военнопленных и беженцев.
Знаменательны приводимые автором слова германского генерала Кестринга, ведавшего во Вторую мировую войну добровольческими войсками германской армии, сказанные им при опросе союзными следователями:
«Мы, немцы, уничтожили величайший «капитал», когда-либо существовавший в мире, для борьбы с большевиками. (Говоря о «капитале», генерал Кестринг подразумевал людей, насильственно выданных большевикам.)
Сейчас вы, может быть, не поймете меня, если я вам скажу, что в течение последних недель вы вторично уничтожили этот «капитал» и не только в материальном смысле, но также и в душах тех, кто, не поддержанные в свое время Германией, возложили свои надежды на вашу помощь и ваше понимание.
Быть может, в самом близком будущем вы будете в отчаянии взывать к тому, что вы только что уничтожили».
Краткие биографические сведения о генерале Кестринге: родился в Москве 20 июня 1876 года в семье бухгалтера. Там же окончил русско-немецкую гимназию Святого Петра. Служил в одном из полков русской гвардейской кавалерии. На войну 1914 года вышел в чине ротмистра.
После революции 1917 года состоял в 1918 году при гетмане Скоропадском. Затем перешел в германскую армию.
Будучи в чине майора, состоял адъютантом при генерале Сеекте. Затем, одно время был германским послом в Москве. Последние годы войны ведал Добровольческими войсками в германской армии. Умер 20 ноября 1958 года и погребен на кладбище одного из местечек Баварии.
А. П.
3. Итальянский сенатор Ф. Турки об очерке князя Маргани.
В нескольких номерах итальянской газеты «Secolo d'ltalia» за 1955 год был помещен очерк князя Маргани «Терновый путь», говоривший о выдаче казаков в 1945 году.
Этот обширный материал, иллюстрированный многими фотографиями, дает жуткое описание дней казачьей трагедии.
К сожалению, князь Маргани скончался, не закончив печатание своего очерка.
Ввиду того, что автор очерка использовал, главным образом, данные, ранее печатавшиеся на страницах нашего Сборника, ниже приводится дословно лишь предисловие к очерку князя Маргани, редактора газеты сенатора Франца Турки, показывающее, что в нашей беде мы не остаемся одинокими, что с нами болезненно переживают и желают быть полезными в деле расследования злодеяния западных союзников и некоторые иностранцы.
<…> Автором этого сенсационного репортажа, говорит сенатор Турки, является князь Петр Маргани, итальянский журналист, известный нашим читателям и широкой публике по своим многочисленным статьям непримиримого антикоммуниста. Свидетель одной из самых трагических драм последней войны, он повествует о событиях. Правдиво, на основании официальных и свидетельских показаний участников страшного предательства, он пишет не щадя виновников незабываемого злодеяния.
Для «свободного мира» настоящий репортаж, иллюстрированный фотографической документацией, является неожиданным откровением. Он срывает, наконец, ту вуаль лицемерия и молчания, которой союзники, в частности англичане, задрапировали «финал» русской антикоммунистической борьбы и ее участников.
Трогательные страницы, неведомые миру, развертывают перед глазами читателя отчаянную драму во всем ее жутком реализме.
Страницы, увы, полные страданий, крови и неизмеримой обиды и горя; страницы, вызывающие искреннее негодование в душе мало-мальски цивилизованного человека за кровный акт предательства, без сомнения, заранее обдуманного и подготовленного его авторами.
К неисчислимым, тяжким последствиям Ялтинского договора приходится причислить сегодня и это злодеяние, истребившее цвет непримиримых белогвардейцев, — втихомолку, с хладнокровием, подобно которому бьют скот на бойне, — в угоду «союзнику» Сталину.
Целая армия с офицерами была передана советскому командованию на пытки и смерть. Предана — без суда, без формальных оснований. И никто не поднял голос в защиту обреченных!
Наша газета является первою в Италии, приютившей на своих страницах повествование о драме казачества и всего белого воинства, разыгравшейся у Лиенца, на берегах Дравы.
И мы гордимся возможностью публикации этого исторического и человеческого документа.
Сегодня Запад, испробовав плоды советского «сожительства», старается укрепить связи с федеральной Германией, с генералом Франко, то есть с явными противниками коммунистического режима.
Но, отдав должное легионам национальной Испании в борьбе против красной тирании, мир не должен забывать о печальной участи казаков, черкесов и иных бойцов белого движения, заброшенных судьбой в чужие края и тут, борясь за тот же светлый идеал, закончивших свое земное существование трагически, по воле предательского жеста англичан.
Эту трагическую эпопею рассказывает на страницах нашей газеты итальянский журналист и русский патриот Петр Маргани.
Сенатор Франц Турки
4. Тайна скрывает операцию по насильственным выдачам.
Гуксли Блайт — английский журналист, которым был написан ряд статей для газет и журналов, настаивавших на расследовании политики насильственной репатриации русских антикоммунистов в 1944–1946 годах, а также в 1964 году книга «Восток пришел на Запад», посвященная истории казачества во Вторую мировую войну и выдачи казаков и солдат РОА.
<…> До тех пор пока американское, британское и французское правительства ни откроют своих архивов, касающихся этого грубого нарушения женевской конвенции о военнопленных; пока они не признают, что приказы о репатриации были глупой и криминальной ошибкой; что эти приказы были делом рук секретных коммунистических агентов, занимавших высокие посты в союзных правительствах — до тех пор антикоммунистическое население России не решится верить тому, что Запад, и в особенности Соединенные Штаты, являются его верным другом, другом, которому можно верить.
… В мае 1958 года группа бывших казачьих офицеров, все — старые эмигранты, выданные в 1945 году из Южной Австрии и вернувшиеся на Запад после многих лет, проведенных в советских концентрационных лагерях, обратились ко мне с просьбой попытаться выхлопотать для них денежную компенсацию за незаконную выдачу Советам. Они прислали мне петицию и документы, относящиеся к их делу, и я переслал их вместе с подробным анализом политики насильственных выдач британскому премьер-министру Горальду Максимилиану 4 сентября 1958 года, попросив его дать этому делу ход.
Седьмого октября того же года я получил от британского статс-секретаря господина Лойда ответ, согласно которому по этому делу ничего сделать было нельзя.
… Очевидно, ни Лондон, ни Вашингтон не хотят, чтобы этот вопрос был расследован. Скопление лжи и умышленных искажений окружают его, тогда как железная завеса молчания скрывает подлинные факты.
Все это указывает на то, что замешанные в этом деле правительства хотят что-то скрыть.
Лица, ответственные за выдачи, должны бы были уже давно понять, что выдачей чинов 15-го Казачьего Кавалерийского корпуса, составлявшего часть германского вермахта, как и выдача добровольцев Русской Освободительной Армии генерала Власова — Запад сделал больше для подавления антикоммунистического сопротивления внутри России, чем могли сделать все Усилия ЧК, ОПТУ, НКВД и МВД, взятые вместе.
С чисто военной точки зрения, выдача этих доблестных воинов, как и тысяч беженцев, было более серьезным преступлением, чем то, которое совершила чета Розенбергов, члены американской шпионской организации, которые выдали секреты атомной бомбы Кремлю и были за это казнены.
Петер-Гуксли Блайт
5. «Мы предали два миллиона Д. П. красным палачам».
Один английский журналист, собирающий материалы о насильственных выдачах… в своем письме мне (генералу Науменко. — П. С.) от 4 января 1963 года писал: «По прочтении Вашего Сборника, я просил моего друга, который является членом нашего парламента, поднять вопрос 25 января, запросив, кто отдал приказ о выдаче казаков из Лиенца, Шпиталя и долины Дравы. Таким образом, я надеюсь выяснить, кто отдал приказ майору Дэви-су, подполковнику Малкольму и генералу Мессону».
Но уже в следующем своем письме от 11 февраля он сообщает: «член парламента, о котором я Вам писал в прошлом письме, пытался задать вопрос премьер-министру для того, чтобы удостовериться раз и навсегда, кто приказал выдачу казаков в Австрии, но это ему не было разрешено, так как полная официальная «история сейчас пишется и, согласно заявления Черчилля, будет опубликована в следующем году»» (так никогда и не была опубликована. — П. С).
Был поднят тот же вопрос и в США. Здесь, в газете «Зонтаг Блат Штатс Цайтунг унд Харолд», издающейся в Нью-Йорке на немецком языке, была напечатана статья журналиста Юлиуса фон Эпштейна «Мы предали два миллиона Д. П. красным палачам», в которой он утверждает, что Ялтинское соглашение не предусматривало насильственной репатриации кого бы то ни было и задает вопрос — кто же в этом виновен?
Автор статьи, публикации которого о Катынском массовом убийстве привели к расследованию этого злодеяния Конгрессом, также предал гласности результат расследований о выдаче антисталинских солдат и гражданских лиц с помощью правительства США Ниже приведены выдержки из этой статьи.
<…> Речь Государственного секретаря.
24 октября 1952 года Дин Эчиссон произнес свою, может быть наиболее значительную, речь в Комитете ООН в Нью-Йорке. Государственный Секретарь отстаивал не только от имени Соединенных Штатов, но также от имени пятнадцати других государств, принимавших участие в борьбе против коммунистического агрессора в Корее, право находящихся в руках союзников пленных не быть выданными против их воли коммунистам.
В этой речи Эчиссон сказал, что Командование ООН в Корее считает невозможным репатриировать пленных против их ясно выраженной воли. Эчиссон сказал: «Насколько я знаю, нет ни одного члена Объединенных Наций, кроме участников коммунистического блока, который когда-либо утверждал бы, что насильственная репатриация военнопленных правильна, дозволена международным правом или необходима.
Эчиссон ссылался в подтверждение правильности своей точки зрения на Женевскую Конференцию и на права человека из практики последних 37 лет. Он цитировал 15 мирных договоров, которые заключил Советский Союз, и во всех содержится пункт, что ни один военнопленный против выраженного своего желания не должен быть репатриирован.
Дин Эчиссон ссылался, однако, не только на заключенные с Советами после Первой мировой войны договоры, но также на советскую практику во Второй мировой войне. Он цитировал советский ультиматум немецкому командующему в Сталинграде фельдмаршалу Паулюсу, в котором Советское Правительство обеспечивает само собою понятное право за каждым немецким офицером и солдатом, что в случае сдачи никто не может быть послан против своей воли на родину. Такие же заверения даны были немецким частям в Венгрии.
Эчиссон в своей речи не сделал никакой разницы между принудительной репатриацией в неприятельскую или же в союзную страну. Он вполне сознавал, что каждое такого рода разделение противоречит этическим и человеческим принципам, по которым со времен предков предоставлялось право убежища.
<… > Перевела с немецкого Н. Н-Н
6. Западное предательство антикоммунистических сил.
Выдержка из статьи, помещенной в одной из ирландских газет:
<…> самая антикоммунистическая нация на свете это русская. Этот факт становится доказанным, когда вполне вдумаешься в то, что когда германская армия начала входить в СССР, то ее там приветствовали как «освободительницу» и миллионы солдат сдавались немцам и просили разрешения бороться против красного Кремля…
… Антикрасные чувства в толще России во время войны были настолько велики, что Сталин, Рузвельт и Черчилль подписали в Ялте соглашение о том, что все советские граждане должны быть переданы коммунистическим силам, несмотря на личное желание русских людей, к которым это относилось.
Это соглашение имело целью уничтожить всех активных русских антикоммунистов.
Имея в виду проистекшие отсюда следствия, невозможно понять, почему Черчилль согласился на это, так как он утверждал, что немецкие предатели, работающие на союзников, являются героями, свергающими гнусный террористический режим, установленный над ними секретной полицией.
Русские же патриоты, таким же самым образом борющиеся против правительства, которое Черчилль же много раз признавал самым гнусным, которое свет когда-либо видел, не только не были названы героями, но изменниками, которые должны быть возвращены Советам на расправу.
«Натинформ»
7. Брешь в занавесе лжи.
Выдача казаков союзниками в 1945 году большевикам должна, казалось бы, потрясти совесть свободного мира. Однако этого не произошло. Напротив, мало кто об этом знает, а те, кто знают, склонны скорее оправдать поступок союзников, а в лучшем случае не придавать событию большого значения: это, дескать, эпизод войны, правда, эпизод не очень-то красивый, как часто на войне это случается, но… по сравнению с преступлениями гитлеровцев… и так далее.
Я на эту тему написал книгу на польском языке под заглавием «Zbrodnia w doline rzeki Drawy» и на немецком «Tragoedie an der Drau oder die verratene Freiheit», опираясь главным образом на неоценимые материалы, собранные в течение долгих лет генералом Науменко. Называю их «неоценимыми» не из банальной вежливости, а по глубокому убеждению, что они составляют исторический документ, разоблачающий одну из самых страшных страниц в истории человеческого лицемерия. Именно не политического, не дипломатического, не военного, а общечеловеческого лицемерия.
Что же случилось?
А вот что: в продолжение шести лет все страны земного шара, именую- щие себя свободными демократиями, ведут одну из кровавейших войн; причем общим лозунгом и моральным оправданием этой борьбы не на жизнь, а на смерть, является якобы связывающая их любовь к свободе и стремление свергнуть тиранию, освободить порабощенных. Дело идет не об освобождении какой-то страны в политическом смысле, но всех жителей Европы. Последовательно, тирании ставится в вину не политическое нарушение чужих границ и прочее, а прямо: преступления против человечества. Перед лицом этого всемирно-морального подъема, казалось бы, логичным было, чтобы борцы за свободу человека в первую очередь преклонились перед теми, кто не в продолжении шести лет, а уже целых двадцать восемь лет, не мирясь с неволей, не теряя надежды, ждал или, не покладая рук, боролся за освобождение человека против еще беспросветнейшей, более полной, более тотальной, более сковывающей тирании (курсив наш. — П. С.)
Так бы, казалось, по здравому смыслу, по справедливости и по совести. Но вышло наоборот. Когда кончалась война, то как раз тех, кто страдал в неволе дольше других, кто боролся за свободу несравненно дольше других, — тех именно согнали за проволоку, а потом выдали в руки палачей на смерть, на заключение в концлагерях!
Стало быть, высокопарные лозунги о возвышенных целях войны были ложью? Выходит, что так. И сегодня мы знаем об этом. Иначе в результате этой якобы «освободительной» войны не была бы отдана половина Европы в самое беспощадное рабство. Но тогда, весной 1945 года, многие еще верили «освободителям» на слово. И вот выдача казаков, сотен тысяч русских и других восточноевропейцев на верную смерть или заключение явилась первым предвестником мрачной действительности.
Выдача казаков и других народов на смерть была, в сущности, непосредственным преступлением совершенным теми же, кто несколько месяцев спустя под предлогом всемирного судопроизводства вешал за идентичные преступления гитлеровских генералов и министров. Так было, если смотреть на вещи с моральной, не с количественной, а с качественной точки зрения.
Но углубляясь в анализ этих событий, можно также прийти к заключению, что по удельному весу выдача эта являлась злодеянием высшей степени, так как она не обусловлена ни военными действиями, ни соображениями политической необходимости. А так просто, с легким сердцем, дабы оказать любезность по отношению к сотоварищи: «Сделайте одолжение, пожалуйста, если настаиваете, то получайте, расстреливайте, вешайте, томите в лагерях… Людей-то десятки тысяч? Да, людей…»
Возражают: не сравнивать же это преступление союзников с бесчисленными преступлениями Гитлера! Почему не сравнивать? Сравнивать надлежит все на свете; без этого невозможно составить себе вполне объективного мнения; без этого не существовать единственно точным, сравнительным наукам. Только коммунизм не допускает сравнений, ибо не допускает объективной оценки вещей.
Но, быть может, дело в данном случае и не в сравнении. Кто-то сказал: «Не беда, когда убийцей окажется профессиональный преступник. Хуже, когда профессиональный судья окажется мелким карманником».
Однако и это сопоставление тут не подходит, ибо как раз в Нюрнбергском Трибунале сложилось… весьма даже наоборот: в судьи попал не мелкий воришка, а матерый преступник, стажем во много раз старше подсудимых. И в одном случае — Катынского убийства — обвинял он подсудимого в злодеянии, совершенном своими собственными же руками. И здесь состав суда знал об этом, что это именно так, что убийцей является судья, а не обвиняемый. Тем не менее Трибунал счел возможным заседать в сотовариществе профессионального убийцы, да именовать пошлый маскарад «Трибуналом мировой справедливости».
Вот какие деяния стали началом переживаемой нами эпохи, эпохи коллективного лицемерия. А предисловием к ней — выдача вольных людей на верную гибель и страдание.
Правда, казакам ставили в вину, что клинки своих шашек повернули в неподходящую для мировой политики сторону, то есть против того преступника, который угнетал и давил их с 1918 года, тогда как надлежало им идти против того, кто начал угрожать Великобритании и Америке с 1938 года…
Конечно… с точки зрения объективной, демократической морали, прегрешение солидное… Но могли ли степные всадники Дона, Кубани и Терека обнаружить такую политическую подготовку к «реальной политике» грядущих дней, чтобы знать-предугадать, что на 46-м году большевистской заразы даже Папа Римский пошлет преемникам безбожной чекистской власти приветственную телеграмму?
Нет! Предугадать было трудно.
Большевикам удалось в течение и после Второй мировой войны совершить перетасовку понятий. Именно, превратить исторически-объективное зло, совершенное Гитлером, во что-то вроде олицетворения зла абсолютного, в сверх-критерий.
За этим занавесом психологического мифа успешнее, чем за «Железной занавесью» удалось им скрыть не только свои собственные злодеяния, и по качеству, и по количеству превосходящие гитлеровские, но и грядущую угрозу всему миру. Но удалось им потому, что этот психологический занавес использован был и союзниками для сокрытия позади этого фасада их же лицемерия.
Будущность и устройство свободного мира зависит от того, удастся ли в ближайшем будущем разбить этот лицемерный фасад, показать правду.
Генерал Науменко, по моему мнению, принадлежит к тем немногим, которые по мере своих возможностей стараются пробить брешь в занавесе лжи.
Иосиф Мацкевич