Женщина сидела на краешке стула, болтая ногами. Не в меру короткое платье из черного атласа слишком плотно облегало фигуру и, стоило чуть наклониться, задиралось выше колен, открывая взору «стрелку» на чулке, наскоро схваченную сбившейся зигзагом ниткой. Неестественно высветленные волосы, завитые в мелкие кудряшки; ярко-красная помада, неряшливо размазанная толстым слоем на губах, смотрится ужасно на фоне розовато-лиловой пудры. Дешевые лакированные туфли на тонкой подошве с грубо закругленными носами и высоченными каблуками не предназначены для ходьбы. Она небрежно сбросила черное пальто с воротником и манжетами из искусственного меха, и крошечная бархатная шляпка, которую владелица обычно сдвигала на затылок, упала к ногам. Шею украшали алые бусы, соперничающие по яркости с помадой. Лицо у женщины худое, с обтянутыми кожей скулами, а глупые кукольные глаза, словно сделанные из голубого фарфора, сердито смотрели прямо перед собой.
Она то и дело затягивалась сигаретой, морща губы, будто подражающий взрослому ребенок, который тщетно старается выпустить из носа колечки дыма. Женщина не поскупилась на духи, но они не скрывали запаха, характерного для людей, что редко моются, нечасто стирают одежду и постоянно недоедают. Бросив на меня взгляд из-под ресниц, она пожала плечами и отшвырнула сигарету в сторону. Потом изобразила вымученную улыбку, которая смотрелась бы уместнее на лице покойника, и наконец заговорила. Голос у нее резкий, с металлическими нотками. Видит во мне не мужчину, а бездушный манекен с блокнотом в руке.
— Значит, газетчик, так? Как и мне, приходится зарабатывать на хлеб. Грязная работенка, верно? Вот, скажем, уходит муж от жены к любовнице, а босс посылает разнюхать, где это случилось и с кем. Или ребенок попал под трамвай, а ты являешься к матери, чтобы узнать, сколько крови из него вытекло. Вероятно, пользуешься популярностью в домах, где все идет наперекосяк. Что, приятно копаться в чужой жизни? А не приходило в голову, что у людей и так хватает горя, без шустрого паренька вроде тебя, который топчет ножищами самое сокровенное, что должно оберегаться от посторонних глаз?
Ну и скажи на милость, ради чего? Чтобы какой-нибудь мистер Смит с трепетом думал: «А ведь и я мог оказаться на месте неверного мужа». Или некая миссис Смит задавала себе вопрос: «А что, если бы такое случилось с моим ребенком?» Нет, я не блещу умом и не отличаюсь мудростью, но порой снова и снова размышляю над некоторыми вещами. Так что тебе рассказать? Секретов у меня нет, по крайней мере сейчас. Среди знакомых не имеется ни убитых, ни попавших под трамвай, ни брошенных супругов, ни беременных девиц. Друзей тоже нет. Одной как-то сподручнее. Знаешь, а по-моему, люди болтают сплошные глупости. И независимо от темы ничего не изменилось бы ни на йоту, если бы они вдруг решили помолчать. Тогда поговорим о погоде? Другое дело! Погода для меня очень важна. Понимаешь, о чем я? Ненавижу дождь. Нельзя допускать, чтобы он лил так часто. И туман терпеть не могу… и зиму тоже. Мерзкое для меня времечко. А вот для закутанной в меха самодовольной дамы, которую возят в машине, никакого урона. Ей хорошо. Как и чопорной продавщице, что торгует за прилавком чулками. Она превосходно себя чувствует. Да доброй половине человечества наплевать на дождь.
А вот мне нет. Смотрю в окно, вижу небо, с которого льет, как из дырявого ведра, и говорю себе: «Неужели не закончится к вечеру? И туфли снова промокнут?» И продавцу солнечных очков — тоже. Нас дождь сильно печалит. Ну что, скажешь, человек человеку рознь? Вот и меня этому в школе учили. Не понимаю, зачем понадобилось задавать вопросы. Уж не готовишь ли ты в своей газете рубрику «Откровения великих людей»? Я раньше уже видела подобную фигню. Исповедь какой-нибудь пустышки Флорри «Как я стала актрисой» или признание болтуна-архиепископа «Мои первые шаги в церкви». А тебе охота покопаться в жизни простых людей вроде меня. «В детстве я любил возиться с трупами», — заявляет сотрудник похоронного бюро. Так тебе это надо? Вот так откровенно, прямо рубануть с плеча?
Тогда, парнишка с блокнотом и перепачканными чернилами пальчиками, садись и слушай. Расскажу тебе одну историю, может, правдивую, а может — и нет. Делай с ней что хочешь. Да хоть напечатай крупными буквами в своем «Воскресном дерьме»: «Мой путь в древнейшую профессию», автор — Мэйзи.
Видишь ли, в определенном смысле во всем виноваты приметы и суеверия. Я ими всегда увлекалась. Боялась ходить под лестницей, трижды осеняла крестным знамением соль, била поклоны восходящей луне и выискивала выдержки из Библии. Даже сейчас в это верю и каждое утро открываю Библию, чтобы узнать, будет ли день удачным. Смеешься? А я серьезно. Одна знакомая девушка ткнула пальцем в строчку «И нашлет Господь на тебя чумной мор», а через две недели подцепила скверную болезнь. Сам понимаешь, ей было не до смеха. Правда, несчастная точно знала, что Всевышний тут ни при чем… Вот и все мы так: верим в предания, знамения и приметы. Не верим только в добрых фей.
Знаешь, не окажись я такой суеверной, служила бы сейчас горничной в каком-нибудь особняке на Парк-лейн. Носила чепчик и передник и убирала горшки за раскормленной старухой графиней. Вечером по четвергам встречалась бы со своим парнем под фонарным столбом, и мы ходили бы в кинотеатр по билетам за четыре пенса в последний ряд, чтобы обниматься во время фильма. А теперь взгляни на меня. Я свободна. Никому ничего не должна, сама себе хозяйка. И даже имею собственную комнату. А когда-то была юной девушкой, ничего не смыслящей в жизни. Сразу из сиротского приюта для солдатских детей устроилась на службу. Работала судомойкой в Кенсингтоне. Нет, родственников у меня нет, и родителей не помню. Парень, что познакомился с моей матушкой одним туманным вечером, должно быть, носил военный мундир, а иначе меня не отправили бы в приют для солдатских сирот. И я была счастлива в своем неведении. Каждый день мылась с мылом и носила фланелевое белье. Лучшей жизни не знала. Мечтала, как выбьюсь из младшей прислуги в старшие, накоплю к пятидесяти годам денег и заживу себе тихо в деревне.
И замуж хотела выйти. Думала, если парень поцеловал, так сразу поведет к алтарю. А потом встретила Джима. Джим в церковь меня не повел, да и целовал нечасто, но зато научил многим вещам, которые горничной знать не обязательно. И испытывала я к нему те же чувства, что девушки из романа к статному красавцу с обложки. Ну, такому кудрявому, с большими глазами. Волосы у Джима были прямые, и он косил на один глаз, но меня это не тревожило. Не знаю, как определить то, что было у нас с Джимом. В кино это называется любовью, а в газетах — преступлением. Я наши отношения никак не называла, но меня они устраивали. Сердце заходилось от боли, когда его не было рядом. Я могла ждать Джима под дождем, любая работа валилась из рук, и не давала покоя мысль, что если не буду хорошо выглядеть, он меня бросит. И вот я забросила стирку и купила духи и пудру. Джиму понравилось. Он, бывало, говорил:
— Слушай, Мэйзи, работа прислуги не для тебя. Слишком уж ты толковая да шустрая.
— Почему? — удивлялась я. — Ведь ничего другого делать не умею.
— Еще как умеешь, — заверял он. — На свете масса занятий, которые тебе по плечу. А работа прислуги тупая и однообразная, и ты ничего путного не добьешься.
А когда я рассказала, что однажды стану старшей горничной, он рассмеялся в лицо.
— Так и собираешься попусту тратить время, строя планы на будущее, когда стукнет пятьдесят? А я-то думал, в тебе больше здравого смысла.
Я назвала Джима подлецом, но его слова не шли из головы. Думала, он начнет меня презирать, если останусь работать прислугой.
— Вот уйду с этого места, и придется тогда подыскивать мне работу, — заявила я Джиму.
Он странно так посмотрел, но ничего особенного не сказал, а во время следующего свидания осыпал пылкими ласками, и я была готова пойти на что угодно, потому что не хотела его потерять.
— Ведь я хорошо с тобой обращаюсь, верно? — спросил он. — Как, думаешь, добываются деньги на твои удовольствия?
— Не знаю. Ведь у тебя есть работа, правда?
— Да, Мэйзи, я работаю, только не так, как тебе представляется.
— Тогда расскажи, — попросила я.
Он хитро так рассмеялся и подмигнул:
— Смотри сюда. — Джим вынул из кармана колье и помахал у меня перед носом.
— Где ты его нашел?
— Забрал у одной старухи, — признался он.
И тогда до меня дошло, что Джим — вор. Я испугалась, заплакала. Сказала, что не хочу больше иметь с ним дела. Что я честная девушка.
— Ладно! — рассмеялся мне в лицо Джим и исчез на целых три недели.
Его уход послужил хорошим уроком. Я поняла, что не могу без Джима жить, и написала письмо. Пусть он, если пожелает, украдет драгоценности из королевской казны, лишь бы вернулся ко мне. Надеялась, он когда-нибудь изменится в лучшую сторону, а я скоплю достаточно денег, чтобы его содержать, и куплю маленький домик в деревне. Я предупредила леди из Кенсингтона о своем уходе, так как нашла в газете объявление о месте младшей горничной в доме на Парк-лейн.
Показала его Джиму.
— Вот подходящая для меня работа.
Он снова только рассмеялся в ответ.
— Нет, ты так не сделаешь, а пойдешь со мной и разбогатеешь.
Я положила объявление в сумочку и пообещала:
— Сегодня же схожу.
— Посмотрим, — усмехнулся Джим.
Он сказал, что проводит меня. Мы пошли на станцию метро и взяли билет до Даун-стрит. Я сильно нервничала и переживала. Все думала, правильно ли поступаю, что иду по объявлению.
— Послушай, — обратился ко мне Джим, когда мы сели в поезд. — Давай заключим сделку. Либо ты идешь на Парк-лейн, либо остаешься со мной и станем работать вместе. Сочетать два этих дела не получится, так что решай, да побыстрее.
Я зажмурилась и подумала: ах, если бы мне подали знак, как поступить… А потом открыла глаза, глянула на платформу, от которой нас уносил поезд, и увидела слова, ярко высвеченные на стенде: «Выход с Даун-стрит».
— Ладно. Останусь с тобой, — объявила я свое решение Джиму.
Да, можешь назвать это предрассудком, но в моей жизни такие предрассудки сыграли решающую роль. Вот и там, в метро, тоже. Забавно, правда? Так и не вырвалась наверх, осталась навечно внизу, под землей. Мы прожили с Джимом полгода. Он научил меня воровать дамские сумочки так, что хозяйки ничего не замечали. Это не составило большого труда, и вскоре я стала настоящим мастером своего дела.
Мы работали в метро, и я досконально изучила каждую станцию и лифт, всю систему переходов. Иногда воровство представлялось увлекательным занятием, чувство опасности будоражило кровь и хотелось смеяться. Только чаще жизнь превращалась в настоящий ад. Порой так трясло от страха, что я боялась упасть в обморок.
— Возьми себя в руки! — шипел Джим. — Хочешь провалить все дело?
Иногда он заставлял меня работать в одиночку. Вот уж был ужас! Казалось, все смотрят на меня и знают, зачем я сюда пришла. Совсем одна, и никого рядом, чтобы прикрыть, если что не заладится.
— Тебе не хватает отваги и дерзости, — говаривал Джим. — Ну и как нам разбогатеть, если ты ведешь себя как последняя трусиха? На дамских сумочках богатства не наживешь, разве что повезет на хороший улов. Надо учиться и действовать ловчее. Многие женщины сейчас носят браслеты, так почему не попытать счастья?
Джим все время меня ругал.
— Неужели не можешь спереть браслетик? — возмущался он. В последнее время Джим совсем обленился и взвалил на меня всю работу.
Однажды вечером, когда я за целый день украла всего одну сумочку, он просто рассвирепел.
— Сейчас пойдем на дело вместе и добудем браслет.
— Ничего не получится, — расплакалась я. — Пальцы такие неловкие и совсем не слушаются.
— Сделаешь, как говорю, а иначе все кончено, я тебя брошу! — пригрозил Джим.
Сразу после одиннадцати мы вышли на линию в Центральном Лондоне, рассчитывая поживиться в толпе, возвращающейся из театров. На Оксфорд-серкус Джим заметил пожилую даму в меховом манто, когда та подошла к кассе и взяла билет до Ланкастер-Гейт. Он толкнул меня локтем в бок, указывая взглядом на руки дамы. На одном из мизинцев сиял массивный перстень с крупным камнем. Похоже, очень дорогой. Мы тоже взяли билеты до Ланкастер-Гейт. Я дрожала от страха, а пальцы стали липкими и скользкими от пота.
— Нет, не могу, — шепнула я. — Ничего не выйдет.
Джим изо всей силы сжал мне руку, и я едва удержалась, чтобы не закричать от боли. Мы не стали садиться рядом с дамой, а заняли места в другом конце поезда.
На станции Ланкастер-Гейт вышли и увидели на платформе нашу жертву. Народа поблизости почти не было, и я поняла, что дело предстоит трудное и украсть перстень, воспользовавшись толчеей, не удастся.
Дама была одета в вечернее платье со шлейфом и никак не могла с ним справиться. И я подумала, что если она вдруг споткнется… Как бы ненароком задела пожилую леди, и та уронила на пол сумочку. Вместе с ней наклонилась, якобы помочь. Сумочка открылась, и на пол вывалились пудреница, кошелек и всякая всячина. Я громко разговаривала, суетилась, делала вид, что подбираю вещи с пола, потом прижала ее к стене — и таки заполучила перстень. Оставив старуху в покое, бросилась к лифту. Джим стоял у меня за спиной. Вот сейчас случится что-то ужасное! — мелькнула в голове мысль. Да-да, вот-вот произойдет. Дурное предчувствие не покидало, и уже виделось, как меня сажают в тюрьму и пути к спасению нет. Вдруг старуха хватится кольца в лифте — тогда мне конец. Не лучше ли вернуться и выйти к другой платформе? Если рискну подняться в том же лифте, сомнений нет — все пропало. И будто в подтверждение моих страхов, как доказательство обоснованности суеверий в глаза бросилась табличка с надписью «Не прислоняться к дверям».
Я повернулась к Джиму и сказала, что возвращаюсь. Он пришел в ярость, потянул за руку.
— А ну заходи, да поскорее! Ах ты, дуреха! — приказал он, но сам тоже перепугался. Я по глазам видела. Джим затолкнул меня в лифт, и тут показалась пожилая дама. Она бежала по переходу и махала рукой:
— Меня ограбили! Задержите эту девушку!
Все взоры устремились в мою сторону. Я попыталась пробраться на другую сторону лифта, но там стояла перегородка. Потом вокруг стала собираться толпа, меня принялись допрашивать.
Надеюсь, ты не ждешь рассказов о тюрьме, а? Все подробности можешь выудить у кого-нибудь еще. Среди бывших заключенных полно желающих попасть в газеты. Мне нечего сказать… Ах да! Обращались со мной хорошо. Ты ведь этого ждешь, верно?
И старая леди навещала раз в неделю и все интересовалась, не легкого ли я поведения и не обрету ли счастья, уверовав в Иисуса. Я ответила: «Нет». И наплевать, что Джим оказался негодяем и поступил со мной подло. Все равно я снова пошла бы с ним, и ни с кем другим. И это сущая правда. Может, он меня подставил, но все равно я его девушка. Хотелось лишь одного: поскорее выбраться из тюрьмы и снова встретиться с Джимом. Он говорил, что тоже скучает. Однажды пришел меня навестить. Знаешь, стоишь себе в зарешеченном закутке наподобие клетки, откуда разрешается пообщаться с друзьями.
— Полно, Мэйзи, — оправдывался он. — Ты же знаешь: я в тот раз не хотел тебя сдать, верно?
— Все в порядке, — успокоила я. — Я не раскололась.
— Не обижаешься на меня, а? Ну просто так случилось, и теперь уже ничего не поделаешь. Я спасал свою шкуру. Ты ведь не донесешь, что мы работали вместе, да? — не унимался Джим.
Я заверила, что ему не о чем беспокоиться.
— Славная моя малышка, — расчувствовался он. — Обожаю тебя! Как мне одному плохо…
Вот и все, вскоре он ушел, да так больше и не появился. Но я все представляла, как Джим ждет меня у ворот тюрьмы, думала, ему без меня не справиться со своими делишками, и все время воображала себя рядом.
Мужчине нравится держать при себе девушку, если все сводится к тому, чтобы срывать на ней зло и ругать грязными словами, как думаешь? Это странным образом улучшает ему настроение и приносит непонятную радость. А любовь к женщине заставляет забыть, зачем он появился на свет.
По крайней мере с Джимом все происходило именно так. Так вот, в тюрьме я строила планы, чем мы станем заниматься после освобождения. Думала, на некоторое время придется залечь на дно, ведь за мной будут неусыпно следить. Так сказала одна из девушек в тюрьме. Нет смысла браться за старое, пока от тебя не отвяжутся и не перестанут контролировать каждый шаг. Да и Джима втягивать в историю не хотелось.
Со мной вместе сидела одна девчушка, так она говорила, что начнет жить как порядочная, когда выйдет на свободу. Верила в россказни старухи, что навещала нас в тюрьме и приносила разное чтиво. Но я-то была мудрее и предупредила глупышку:
— Никогда тебе не избавиться от прошлой жизни. Она прилипает как грязь, неужели не понимаешь?
— Ох, Мэйзи! — расплакалась она. Совсем еще девочка, такая молоденькая. — Вот бы ты поехала вместе со мной в колонии.
— Зачем? Чтобы со мной обращались хуже, чем с прислугой? Драить полы и убирать за людьми, которые выше по положению? Нет уж. Я здесь наработалась так, что на всю жизнь хватит. Вот выйду из тюрьмы и заживу как принцесса. На воле меня ждет парень.
Девочку освободили раньше.
— Уезжаю в Канаду, — объявила она. — Начинаю новую жизнь.
Забавно. Ее пристроили к жене священника в Бристоле, а через месяц обнаружили, что девчонка взялась за старое, и дали ей три года.
Наглядный пример, верно?
Выпустили меня весной. Перед этим провели беседу о долге, обязанностях гражданина, гуманизме и Господе Боге. И дали денег. Выйдя из тюрьмы, я купила дамское белье, отделанное кружевами. Собиралась предстать перед Джимом во всей красе. Какой чудный стоял день! Небо голубое, ярко сияет солнышко, и люди улыбаются без всякой причины. Хотелось пуститься в пляс, кричать от радости, и чтобы все встречные парни провожали взглядом. И в то же время возникало желание забиться в уголок и поплакать.
«Совсем скоро мы увидимся!» — твердила я. Понимаешь, я все настраивала себя на встречу с Джимом. Он где-то здесь, поблизости. Я точно знаю. Только надо немного пройти и отыскать его. Он не мог далеко уйти.
И, взглянув на солнечное небо, заговорила с ним как малое дитя, которое обидели взрослые:
— Убирайся прочь, ты мне без надобности. — А потом спустилась в метро, где мое настоящее место.
Я искала Джима целый день и очень устала. Сердце жгла обида. И снова проснулись суеверия. Может быть, скоро мне подадут знак, который покажет, что должно произойти? Уже пробило шесть часов и наступило время, которое в метро называют часом пик. Если Джим занимается прежним ремеслом, то непременно появится здесь. На Бонд-стрит, простояв минут пять в очереди, купила билет. От пота одежда прилипла к телу, шляпка съехала на затылок, и хотелось одного: лечь на пол и умереть…
А вокруг сжимается кольцом толпа людей, толкает со всех сторон, дышит в спину. Меня отпихивают в сторону. Наконец я ставлю ногу на ступеньку эскалатора, прислоняюсь к перилам. Мы спускаемся вниз, в метро, подальше от дневного света. И тут я вижу Джима. Он на том же эскалаторе, но по другую сторону перил — поднимается наверх. Вот мы поравнялись, и я его окликаю, кричу через разделяющий нас барьер:
— Джим, я здесь! Слышишь, Джим?
Только он не откликнулся и даже не взглянул в мою сторону. Сделал вид, что не слышит. Он изменился, стал выглядеть шикарнее. А рядом девушка, так и повисла на руке. Я повернулась, хотела пробиться назад, но люди всё шли и шли, и все старания были бесполезными. Снова позвала его: «Джим! Джим…»
Что оставалось делать? И эскалатор повез меня, куда и собирался с самого начала — вниз, вниз. А Джим… Последнее, что я увидела, — его силуэт на самом верху, рядом с девушкой. Вот они превратились в расплывчатое пятно и исчезли из виду.
Женщина перегнулась через стол и взяла бутылочку с лаком для ногтей.
— Вот такой был мне подан знак: он поднимается наверх, а я спускаюсь вниз. Ты это хотел узнать, да? Славный материалец для твоей газетенки. Скажи, а хорошо платят за такую чепуху?
Она по-прежнему сидела, наклонившись, на краешке стула и болтала ногами.
— Ну что, доволен? Или хочешь узнать все подробности? Спросишь, почему я опять не нанялась в прислуги? Все очень просто, малютка-газетчик: прислуга не может иметь того, что нужно мне. Почему не стала заниматься воровством? Перепугалась и хотела получить непыльную работу. Почему из всех ремесел на свете выбрала именно это? Вот подходящее название для заголовка, верно? — Пожав плечами, она рассмеялась.
Передо мной сидела уже не та Мэйзи, что поведала свою историю, а совсем другая женщина — уродливая, потасканная, насквозь фальшивая, неспособная на какие-либо чувства.
— Да потому, милый, что когда я доехала на эскалаторе до самого низа, села на поезд и вышла на какой-то станции, и потом снова села на поезд и вышла на другой станции, и, стоя на платформе, молила Господа, чтобы послал мне знак, Он таки его послал.
Женщина закончила красить ногти, напудрила лицо, накрасила губы яркой помадой. Потом накинула пальто, надела шляпку и, взяв под мышку сумочку, собралась уходить.
— Что, интересно, какой такой знак? — вдруг рассмеялась она. — О, его точно подал сам Всевышний, написал прямо над моей головой, крупными буквами, горящими в конце платформы: «Пиккадилли: выход на красный свет».