Дознанием занимался сам Рогволд.
Сурово насупившись, сидит князь у дальней стены приемной палаты в резном деревянном кресле застланном черными овечьими шкурами, дышит шумно и тяжело. Крупные кисти рук расслабленно лежат на широких подлокотниках. По его недовольному виду не совсем понятно то ли головой после вчерашнего мается, то ли действительно сильно расстроен убийством на пиру. Рыжие усы укоризненно свисают по краям голого подбородка, сумрачно блестят под набрякшими веками глаза.
Оба княжича стоят по левую руку от предка. Мрачно нахмуренный Ольдар изо всех сил старается походить на отца, даже челюсть вперед выдвинул, чтобы казаться значительнее.
Щенок сопливый.
Ингорь, напротив, расслабленно спокоен, успел повидать подобных разборок в разы больше младшего братика, оттого откровенно скучает как случайный зритель на классической опере.
Как бы ни трещал у князя калган, а мне все равно сейчас намного хуже. Левая половина фейса налилась болезненной на ощупь мякотью, правый глаз едва открывается и на груди синяя гематома. Отделал меня чертов урман как бог черепаху. И чем? Половником!!! Стыдно сказать кому… Ну и ночку я провел не в сухой, теплой постели, а в холодном и сыром погребе, называемом здесь порубом. Боярин Минай настоял меня туда определить, боялся, что сбегу, княжьего суда не дожидаясь. Не связывали меня и не били. Интеллигентно посадили, так же нежно вынули. Стою как пацан на ковре в кабинете школьного директора, в натуре! Вот только не стекло я в фойе расколотил, а человечка боярского вальнул. Да и князь Рогволд далек от педагогической деятельности как лето от зимы. Решительно, по ходу, настроен. После докладов Дрозда и Миная еще больше помрачнел. Не хочется от чужого дурного настроения зависеть, но, чую, отскочить по-легкому не получится.
Внутри меня все колотится и трясется. Видать, стылые объятия темного погреба отпускать не хотят, путают как водоросли в ледяном омуте. Не подхватить бы какое воспаление, каюк тогда. Оно может и так каюк, убийство как-никак. Хоть и чувствую, знаю, что не виноват, а все равно тревожно. В умелых руках и не такие дела с ног на голову переворачивались, было бы желание.
Получив право слова от Дрозда, я со своей колокольни рассказал как было дело и показания мои один за другим подтверждают Голец, Вран и дружинник по имени Ворот, сидевший вчера рядом с убиенным урманом. Все трое кивнули, что урман первым на меня кинулся, начал избивать и намеревался вогнать в горло обломок ковша.
— Сказывай теперь с каким умыслом ты нож на пир принес? — усталым, но твердым голосом вопрошает Рогволд.
Вот что мне здесь нравится, так это почти полное отсутствие субординации. Князю или боярину любому в лицо можно высказать все, что о нем думаешь, без всяких там этикетов-шметикетов. Ежели дюже обидится — на кол посадит, а коли умный, в конструктивный диалог вступит, истину искать станет.
— Не было умысла никакого. Выложить забыл. Швырятельный ножик, без рукояти, не засапожник даже. Случайно, княже, клянусь, ненароком запамятовал я про него.
— А потом, значит, вспомнил?
— Потом вспомнил. И очень вовремя. Ну убил бы меня урман, разве лучше было бы?
— Он в своем праве был, за родственника кровь взять хотел. Да и оскорбил ты его, люди слышали.
Похоже, нешуточная над моей многобитой головушкой собирается буря, нотки у Рогволда громовые проявляются, в глазах поблескивают молнии.
Как там великий кто-то сказанул? Лучшая защита это — нападение? Зараз проверим…
— Что-то я не пойму, князь, мне, твоему дружиннику, надо было позволить убить себя какому-то дурно пахнущему урману? И ты потом бы объявил о его праве? А как же мое право защищаться? Он ведь первый меня оскорбил, заявил, что недостоин я носить свое оружие и завладел им бесчестно. Убить хотел. Не знал, наверно, что сделать это непросто. Лучше пускай боярин Минай расскажет как его дружок оказался на дружинном пиру и посмел поднять клешни на твоего гридня прямо за дружинным столом.
Во так-то. Главное вовремя перевести стрелки. Безотказный способ сменить тему щекотливого базара. Не знаю с чем это связано, но говорили, будто в отличии от того же Змеебоя Рогволд не больно скандинавов жалует, предпочитает иметь дело с варягами и коренным населением полоцких да близлежащих земель. В его дружине сейчас лишь двое северян: коренастый швед Канут и шустрый молодой дан по имени Кельд. Ни одного урмана…
Хитрый лис Минай мгновенно нашелся и на ходу придумал отмазку от намечающегося наезда, мол всегда и везде берет с собой кого-то из своей дворни, так как опасается нападения с целью сведения старых счетов. И с этими словами на меня многозначительно косится.
— Ведь в кого угодно мог он нож свой швырнуть, да хоть в тебя, княже…
Рогволд озадаченно выпятил нижнюю губу, обдумывая это смелое предположение.
— Неужто настолько хорошо кидает?
— Лучше Стяра в этом деле не сыскать, княже, — встав рядом со мной уверенно произносит Вендар. — С любым оружием он также один из первых, а на кулаках ты сам видел. Мало у нас таких воинов, поберечь бы…
— Ежели всякий умелостью прикрываться станет, зачем тогда суд? Твори, что пожелаешь, бояться-то некого, так по-твоему, сотник?
— Ну, тогда и меня суди, князь! С оружием мой прогляд и урмана боярского я на пир пропустил. Суди, княже!
Вендар покорно уронил голову на грудь, прижав к сердцу правую ладонь. Повисла немая пауза, тишину нарушало только возмущенное сопение Рогволда.
— Ладно, хватит! — князь грянул кулаками по деревянному креслу. — Утомили вы меня! Боярин говорил, что успел заплатить урману за полгода. Вернешь ему сколько скажет. В мою казну назначаю также виру в полста серебряков или товаром равноценно. Срок до масленицы даю.
— Благодарю тебя, князь Рогволд, за справедливый суд, — говорит с поклоном Вендар и в бок меня тычет.
— Благодарю, княже… — повторяю за сотником.
"Ноги нужно делать пока отпускают, а не поклоны бить", — думаю и шаг прибавляю к выходу. На лестнице стискиваю локоть Гольца, притягиваю его к себе.
— Почему не помог, рядом же был?
— Вран не велел, сказал чтоб ты сам…
Ясно. Красавчик вождь краснолицых! Решил проверить какой толщины у меня кишка? Лопушок. Нормально все у меня с кишкой, впрочем как и со всеми прочими частями тела. Думал не прожую урмана, испугаюсь? Видел я как люди боятся. По-настоящему. Один как в рейд, так медвежья болезнь у него накануне. Пронесет, а потом ничего, огурцом. Другой сапер-пацан позеленеет, жим-жим такой, что булками лом перекусить горазд, но дело делал, асом был. И я боялся. Только во мне злость клокотала ко всем и ко всему. К горам, к горцам мирным и немирным, к "дедам", к генералам, к правителям нашим. Когда постоянно на взводе бояться некогда. Казалось со злостью легче выжить, злого собаки боятся и пули облетают если вовремя пригнулся. Может дело болтал Рваный, фартовый я слишком? Оказалось проще в другое время окунуть, чем прибить. Живу назло всем и дальше жить буду. Не родился еще тот урман, а если и родился не встретились мы покамест…
Короче, не в обиде я на Врана. Вместо меня сейчас кто-то иной мялся бы перед князем, а разняв нас, другой шанс урману бы дали, не такой очевидный. Один на один, все по понятиям вышло. Тут по-другому не бывает.
Пока не покинули терем и настроение подобающее, возбуждаю в себе охоту прошевелить давно задуманное дельце.
— Где ты говорил Живень обитает? — спрашиваю впавшего в несвойственную ему задумчивость Гольца.
— Под лестницей на бабской половине у него нора.
— Веди, перетереть с ним хочу.
— Не пустят нас. Там бабы одни. Княгиня, княжна, девки… Взашей погонят.
— А этот старый леший какого там подвизается, места больше в тереме нету? Ему можно?
— Его князь за Рогнедкой смотреть поставил. Мамкам не доверяет. Больше жизни княгиню и девчонку любит, зело сглазу и наговоров боится. Живень поначалу отказывался, потом свыкся. Шесть годков уж живет там, каждый день волхвует, чужую ворожбу щупает.
Я интересуюсь к чему такие предосторожности, неужели бывали прецеденты? Оказывается, княгиня Бренива уже третья по счету жена Рогволда. Две предыдущие померли в ужасных муках от одного и того же неизвестного недуга. Предполагают, что виной тому черное волхование таинственного недоброжелателя полоцкого князя. У Дрозда с тех пор все местные волхвы и ворожеи под присмотром, троих по подозрениям в Навь отправили, но Бренива уже вовсю страдает от немочи, из пышной молодухи в ходячий скелет постепенно превращается.
Если все же допускать мистическое происхождение болезней княжеских супруг, то по-моему тут всего два варианта: либо банальное шерше ля фам — отвергнутая ревнивица пакостит, либо сам Живень замешан в наведении порчи. Проще пареной репы. Не понимаю почему Дрозд этого не просчитал.
Ладно, подумать надо как заполучить аудиенцию у этого мутнорылого Хоттабыча. Может быть во время дежурства по детинцу удастся его выцепить. Вендар грозился с завтрашнего дня начать нас в караулы ставить, глядишь, случай и подвернется.
В гриднице я первым делом стащил с себя запачканную своей и чужой кровью, провонявшую сырым порубом одежду и до пояса умылся комнатной температуры водицей из кадки в углу. Порченное тряпье запихал под топчан. Позже попрошу кого-нибудь из теремных бабенок простирнуть, хотя вряд ли кровь урманская теперь сойдет, так и будет бурыми пятнами да разводами. Жалко, добротный был шмот.
Пока переодевался, выразить поддержку и одобрение подходили все без исключения соседи по общежитию. Кто ограничивался простым участием, кто помощь предлагал. Меня даже посетила озорная мыслишка пустить по кругу шлем, пусть накидают кому сколько не жаль. А что? На бабки князюшка меня выставил ловко. И так без гроша, еще и должен сразу двоим. Около полугода на службе корячиться светит за такую сумму, чтобы в оконцовке отдать все до крохи. Честно при таком раскладе не прожить как ни крути, надо искать левый приработок, не налетами же снова заниматься.
— Пойдем прогуляемся, — предлагаю Гольцу. — По городу прошвырнемся напоследок, а то, чую, заест нас эта служба, света белого не увидим.
— Может в корчму заглянем?
— Обязательно заглянем если угостишь. Только насухую, я без вина весь синий. Гроши есть?
— Есть маненько. Погоди, Жилу с Невулом кликну.
К нашей дружной четверке присоединяются Мороз с Истомой. Абсолютно разные по характеру они удивительно схожи как по комплекции, так и внешне, оба напоминают мне артиста Кокшенова с бородой, только Истома резвый, шабутной, а Мороз тепловатый, спокойный как удав.
В воротах при выходе из детинца кривоногий и хромой, как начальник умывальников из известного детского стихотворения к нам кособоко подковылял незнакомый перезрелый мужичок в темно-синем шерстяном клифте.
— Эй, мальки, вы случаем не с Вирова?
— С Вирова, а тебе что за дело? — на всякий случай насторожился Истома.
Услыхав ответ, мужичок хватил с полулысой головы шапчонку и полез обниматься с нами со всеми по-очереди.
— Ты кто, дядя? — спрашиваю, уворачиваясь от пошедшего на второй круг неведомого гостя.
— Жох я! Вировский как и вы! — объявляет он радостно. — Прослышал, что князю присягнули, притопал знакомиться!
Познакомились. Жох этот обитает за посадом у реки, профессионально занимается собиранием орехов, ягод и грибов в окружных лесах. Грибы и ягоды сушит, орехи в меду засахаривает, все потом толкает на торгу да на княжий двор поставляет и живет зиму с пол-летом припеваючи. Раза в два меня старше, он юнцом, испугавшись отцовского гнева, удрал на службу к полоцкому князю, ходил в дружине, жил в детинце, но однажды во хмелю неудачно упал с крепостной стены и получил увечье. То падение Жоха скрючило и сгорбило, точно египетского верблюда, в дружине, он, понятное дело, оставаться не мог, а домой возвращаться застыдился. Не долго думая, отыскал себе Жох по месту такую же кривенькую, добрую нравом бабенку и зажил с ней душа в душу в тихом домике. Жили, не тужили, пока не примерла от "нутряного жара" в прошлом лете, не оставив никакого потомства.
Неожиданно для себя самого я вдруг вспомнил о Младине. Если все же придется, не дай Бог, конечно, вот так вот жизнь коротать, лучше нее не найти. Ладная, работящая, смазливая, на меня, вроде как, запала. Нарожаем детворы, заживем по-простому…
Перед расставанием Жох просил навещать его и подробным образом обсказал как найти принадлежащий ему домишко за посадом в рощице у самой реки. Скучно ему одному, ни детей, ни внуков, а тут какая-никакая родня-земляки. Обещал угощать как самых дорогих гостей, жалеть не придется.
— В какую пойдем? — пытается уточнить у меня предстоящий маршрут Голец. — В Полоцке две корчмы, одна у посадских пристаней, другая возле торга.
— Какая дальше? На пристанях? Вот туда и двинем, ноги размять нужно.
Небо пухнет синими тучами, холодный ветер сбивает их в кучу на восточном краю горизонта словно для намеченной массированной атаки на вражеские редуты. Да пора бы уже. Даже я понимаю, что слишком сухая осень, как и бесснежная зима очень хреново для будущего урожая. Сам я в календаре давно и бесповоротно заблудился, но сведущие ворчат — снега ждут, говорят, требы богам класть нужно пуще обычного, еще день-другой и пойдут князю кланяться, чтобы созывал волхвов на капище и сам возглавил ритуал жертвоприношения. Хорошо хоть потеплело с ночи, даже земля под ногами сделалась мягкая.
Разрумяненные ветром, разогретые ходьбой мы вваливаемся в корчму возле посадских причалов. Снаружи городская забегаловка представляет собой приземистый, прямоугольный, толстобревенный сруб с четырехскатной соломенной крышей. Передняя дверь с крылечком без ступеней и сеней, парочка низких окошек с тяжелыми ставнями. В полутемном помещении торцами к центральному проходу установлены десять длинных столов по пять с каждой стороны, с промежутками между соседними лавками в три шага. В дальнем углу рядом с кухней две отдельные комнатки для постояльцев, по-моему, не лучшее место для отдыха, потому как весь гам и все запахи из общего зала должны без труда проникать сквозь чахлые дощатые двери.
Удушливый чад от жировых светильников, сивушных испарений, человеческого пота перемешивается здесь с запахами дыма и готовки, превращаясь просто в адское амбре, способное навсегда лишить обоняния любой служебной собаке-нюхачу.
Народу не так уж и много. Навигации хана, пустеют причалы, пустеет и корчма, поить и кормить скоро станет почти некого, это вам не кафешка на уютной улочке Парижа. Не много народу, но и не мало. За столами справа кучкуется какой-то сброд, угрюмые деды да хмурое мужичье. Грызут сухари, пивко потягивают, кто-то уткнулся рылом в миску с похлебкой, двое рядом с ним азартно играют в какую-то игру, по-очереди выбрасывают из горсти на стол плоские камешки. Грузчики, должно быть, портовые, пару физиономий я вроде как признал. Хавка в этом забытом Богом времени, надо отметить, стоит совсем не дорого, впрочем как и выпивка. На один серебряный дирхем можно четверых напотчевать.
Голец ведет нас налево к пустующим лавкам за третьим от входа столом по соседству с большой, громкой компанией. Я советую парням приземлиться всем на одну лавку, чтобы не сидеть спинами к незнакомым мужикам. Пока Голец бегает, гоношит по поводу жрачки, я осматриваю помещение взглядом знатока. Ничего особенного и лишнего, обычная дешевая рыгаловка, у нас таких полным-полно, пивнушками называются, наилучший вариант накачаться разбавленным пойлом после работы. Скучная берлога, думаю и еда здесь такая же дерьмовая…
А вот мужички напротив занятные. Десять человек. Все в добротной, хорошей выделки одежде явно импортного производства. Предводитель во главе стола — кудрявый с окладистой бородой, породистый мужичара годков пятидесяти. По бокам у него двое парней. У чернявенького бородка уже лезет, второй сопляк совсем лет семнадцати, глаза голубые, кудри светлые как у херувимчика с картинки. Часто сдвигают кубки, ложками намахивают, словно кочегары в паровозную топку уголь, закидывают в жадные рты кашу из больших деревянных плошек. Эти трое сидят, не вставая, семеро же, утерев усы, выходят из корчмы, их места через пять минут занимает другая семерка. Похоже, какой-то отряд обедает, кто-то ест, кто-то на стреме, охраняют что-то или кого-то. Кроме ножей на поясах оружия при них не заметно, но ребята все рослые, плечистые.
— Что за людишки? — спрашиваю вернувшегося Гольца.
— Новгородские гости отдыхают.
— Чьи гости?
— Ничьи. Купцы с заморья возвращаются. Видать, славно поторговали, корчмарь погреба почитай опустошил.
— Так ведь не задаром опустошил.
— Не задаром. Платят щедро, не пожалуешься. Новгородцы они такие…
— На корабликах идут?
— Ага. Ночевать не станут. Спешат, боятся реку льдом закроет. Задержались где-то. Утром гребцов выкликивали, троих самых здоровых взяли, обещали хорошо заплатить. Вон тот молоденький у них старшой.
Херувимчик главный? Хотя, все может быть… Отец купец в первый самостоятельный рейс отправил или еще чего. М-да, рисковые ребята. До Новгорода еще как до Китая, а за прогноз погоды тут никто слыхом не слыхивал. Встрять могут как герои челюскинцы. Оттого и спешат.
— Когда только ты все успеваешь? — качаю головой. — И на суде у князя выступать и про новгородцев разнюхать…
Парочка полнотелых девах заставляют наш стол экологически чистой закусью. С одной из них титястой и чернобровой Голец не сводит масляного взгляда.
— Как звать? — игриво толкаю его в бок.
— Вешня, — отвечает шепотом. — Дочка корчмаря.
— Подкатывал уже?
— Собираюсь только.
Разбираем ложки. Как я и просил, ни медов ни квасов пьяных нам не подали, зато снеди притащили на взвод. Лукавит, по ходу, Гольчина. Будто я не знаю, что деньжат у него всего ничего, а малый он хозяйственный, прижимистый, если так каждый раз расшвыриваться будет обанкротится в два счета. Небось уже с хозяином насчет Вешни сговорился, вот и балует корчмарь будущего зятька с дружками. А что? Княжеский дружинный человек не фраер какой-нибудь, не голь перекатная наподобие вон тех у входа.
Странное на меня накатывает ощущение. Будто что-то очень важное упускаю. Нить, внутренним взором схваченная, ускользает. Я концентрируюсь и внимательно еще раз оглядываю корчму. Новгородцы потихоньку начинают расходиться, остается лишь троица во главе стола. Портовые несуны или кто они там тоже почти все порассосались, сидит восемь человек на той половине зала, да за нами парочка тихих, гусятину копченую трескают.
Самый молодой из новгородцев приподнялся, оправляя полы одежды, потом раскинул в стороны руки, потянулся с наслаждением, встретился со мной глазами, белозубо улыбнулся. Я замечаю у него на поясе две кожаные сумки похожие на большие кошельки с клапаном. По тому, как они оттягивают тугую опояску, видно — тяжелые. У второго парня такая же история — две сумки висят, явно не пустые.
Вот откуда это чувство. Не даром сидят костогрызы. Рожи старательно отворачивают, но для меня любых слов красноречивее острые, внимательные взгляды бросаемые украдкой на новгородцев.
Хм, будь я дома, с удовольствием поглядел бы за работой жуликов, тем более на нейтральной территории. Даже правило такое существует немного суеверное: заметил чего — не мешай другим работать, иначе бумеранг может вернуться когда сам на дело пойдешь. Однако сейчас что-то меня взбудоражило не на шутку. Быть может звание княжеского дружинника или симпатия к новгородцам так действуют, не знаю, но безучастно наблюдать за намечающимся скоком совершенно не хочется.
— Стяр, я сказать хотел… — начал было Голец, но я резко его обрываю.
— Тихо! Потом! Гляди туда!
— Куда?
— Да не пялься ты! Невул, голову отклони-ка в сторонку. Вон у входа кодла сидит. Пятеро. Видишь? Все видят? Сейчас они купцов на гоп-стоп раскрутят, к бабке не ходи.
— Чего?
Вроде и стараюсь процеживать базар через цензуру, понимаю, что не все мои речевые обороты до них доходят, а все равно сбиваюсь когда хочу быстро донести свою мысль.
— Сумки с них рвать станут. Вы здесь оставайтесь, а мы с Морозом на воздух выйдем, кислороду хапнем. Будьте на стреме, как завертится — валите мазуриков, самых прытких мы в дверях упакуем.
Вообще-то мы гулять шли. Оружия не нацепили. У одного Истомы нож болтается да Жила со своим добытым в бою кистенем не расстается. У меня на сей раз даже швырятельного ножика нету.
Выходим с Морозом наружу, где уже начинает темнеть. Сырой воздух приятно щекочет ноздри, разливаясь по легким сладким нектаром. Я прямо на крыльце в ожидании застываю, он чуть левее и сзади. Пяти минут не проходит, в корчме слышатся громкие выкрики, возня, затем резко отворяется дверь и с треском бьется об окосячку. На меня, выпучив зенки, обезумевшим бизоном выносится встрепанный молодец с прижатой к груди ношей. Его я пропускаю мимо себя, выставив в сторону левую ногу, чтоб споткнуться не забыл, а вот стремительный галоп его корешка останавливаю тяжелым правым крюком.
Дую на кулак как ковбой на дымящийся шестизарядник и подмигиваю Морозу.
— Вот это я называю образцовое задержание!