Белла Зоркие? Ага, это та самая финансово-гениальная главбухша из главофиса на Ордынке. Которая химичит с "голубыми фишками" на бирже. Такая крашенная в платиновый "блонд", пухлая и сдобная кулебяка лет за сорок, с младенчески невинными глазками. На которой от ее объемов все платья лопаются. Отчего она и щеголяет в каких-то бурнусах, похожих на шатры цирка шапито. Хотя на нее вкалывает сам гениальный кутюрье Юдашкин.
Мне она нравилась. Несмотря на все свои образования, включая бизнес-школу в Гарварде, она материла свою обширную команду, как торговка с одесского Привоза, травила анекдоты и жаловалась мне: "Ох, деточка, я же ничего не кушаю! Тогда скажите мне, зачем я опять пухну?" Эти телеса прикрывали сверхмощный интеллектуальный компьютер, и внешность обманывала всех и вся. Жалости, если для дела, она ни к кому не испытывала. В сопли и вопли кредиторов-задолжников не верила. И обдирала их, как Соловей-разбойник калик перехожих в муромском лесу.
Чичерюкин как-то сказал, что Белла такой колобок, которого ни одной лисе не слопать: у нее было три паспорта - российский, израильский и почему-то гражданки ЮАР, где у нее вроде был фиктивный супруг - винодел по фамилии Блюменталь, и она то и дело грозилась: "Еще немножечко - и мотану я от вас, деточки... Негров по плантажам гонять и херес лакать! Вольдемар тоскует!" Своего Вольдемара она видела всего несколько часов, когда слетала куда-то под Кейптаун бракосочетаться. Это было еще при первой Туманской. Как она ко мне относилась - не знаю. В курс дел, по настоянию Сим-Сима, вводила толково, но посматривала искоса, с не очень добрым интересом. Она да еще два-три человека были в курсе, что Сим-Сим переводил на меня все свое добро.
Кен не знал.
Только теперь до меня дошло, что Сим-Сим исполнял распоряжение своей Нины - выводить Кена из игры и держать на дистанции.
Что-то было еще, чего я не знала и о чем помалкивал Михайлыч.
Может, стартовый выстрел, после которого Туманский рванул бы в свой марафон.
В эту ночь я в который раз поняла - ее нет, но она все еще есть. Остается. Во всем. И мой Туманский просто исполнял ее волю.
А Чичерюкин близок к истине: почуяв, что его спихивают на обочину, Кен мог на многое решиться.
Но как это доказать? И кто будет доказывать? Закон у нас не для таких, как Кен. Дышлообразный. Это уж я по себе распрекрасно знаю.
Заснуть я не могла. Закрыла сейф, проверив еще раз код, оставила шубу на кровати дрыхнуть вместо себя и побрела по дому.
Все спали и всё спало.
Я включала и выключала электричество, зашла в гостиную, зачем-то посидела в столовке за круглым столом на двенадцать персон, тоже дворцовым, с черным двуглавым орлом на наборной мозаичной столешнице, потом спустилась в бильярдную.
На одном из столов (всего их было три) белели шары из слоновой кости, лежал намеленный гибкий, как хлыст, любимый кий Сим-Сима. К столу был придвинут высокий стул.
На этот стул он подсаживал Гришку. Учил бить по шарам. Мальчонка хулиганил, хихикал и бросался шарами. Где-то он там спал сейчас, выше этажом, со своей нянькой Ариной. Но видеть мне его почему-то совершенно не хотелось.
Здесь тоже пахло табаком Сим-Сима. На стойке бара для игроков стояла початая бутылка коньяка "Ахтамар". Ее почему-то так и не убрали. Я пригляделась - на зеленом сукне уже был легкий налет пыли. Значит, эти тетки со швабрами сюда и не заглядывали.
Творился, конечно, бардак, но мне стало как-то уже все равно. Котельная работала на полную катушку, и дом был прогрет до духоты, но мне было холодно. Словно все кругом заледенело - стены, пол, потолок.
В доме были люди, но и их для меня как бы не стало.
Если пустота может пахнуть - я ощутила этот запах совершеннейшей пустоты.
Из дома вынули душу.
Я поняла, что для меня здесь все закончилось.
Я просто не смогу быть здесь.
Может быть, я теперь вообще не смогу - быть.
Нигде.
Такие, значит, дела.
"ИЕЗУИТЫ, КТО ТАКИЕ?.."
Букет был офигенный - плеть лозообразной орхидеи, поросшая нежным зеленым мхом. На плети синими звездами светились сами цветы, с желтыми влажными пестиками, пушистыми на конце. Ясно было, что цветики эти ох как дороги и приперли их в февральскую Россию откуда-то из-за южных морей, оттуда, где всегда лето. К цветам прилагался алый картонный ларец с надписью золотыми иероглифами. Внутри, в гнездышках на красном бумажном бархате, были шоколадные вазочки, амфоры и кувшинчики, видимо с ликером или ромом.
Помимо этого, Кен привез из Москвы спеца по психам, профессора Авербаха. Тот прибыл в сопровождении белого микроавтобуса с медицинской аппаратурой: Кен организовал обследование без отрыва от спальни, куда и потащили все эти ящики с мониторами, провода и присоски.
Кен обращался со мной, как с драгоценной вазой из лепесткового китайского фарфора, осторожно коснулся губами моей руки, смотрел ласково и печально.
- Ну вот мы с вами теперь и одни, Лизавета, - глухо сказал он. - Не думал я, знаете ли, что все - вот так... Но об этом - потом! Сначала медицина. - Обычно смугловато-темное, в сетке морщин лицо Кена сейчас было серым. И губы тоже серые. Он словно выцвел за то время, что я его не видела. Белые усы его казались наклеенными, седая шевелюра - париком. Одет он был, как всегда, безукоризненно. В знак траура на нем был галстук из черного муара.
Я смогла только молча кивнуть, и он покинул спальню.
Профессор Авербах оказался веселым мужичком - недомерком, кудлатым, с черной бородой и усами, похожий на цыгана-конокрада. У него были разбойничьи, пронзительные глаза, с ослепительно белыми белками. Никакого сочувствия к страдалице он не проявлял. И когда я завздыхала, изображая полную немощь, он сдвинул на лоб зеркало, при помощи которого исследовал мое глазное дно, и рявкнул:
- Хватит жалеть себя! Не мешайте работать!.. Его мужеподобная медсестра демонстрировала усиленное внимание к моей особе - замыливала грехи. Сняла с меня косынку и начала лепить на темя, виски, затылок многочисленные присоски.
Я ухитрилась сделать Авербаху "глаз-кокет" и осведомилась томно:
- Ах, док! Зачем меня остригли?
- Было подозрение на закрытую черепно-мозговую... - пробурчал он. - Вы же там где-то своим набалдашником крепко приложились. Падали, мадам, без чувств. Так докладывали... Ничего, волосы гуще будут!
Он играл на мне, как ударник на барабанах, лупил молоточком, тыкал пальцем в точки по всему телу, и я дергалась, как припадочная.
Я впала в трепливое состояние и, когда они начали снимать энцефалограмму, не удержалась от вопроса:
- Ну и на кого я похожа, доктор? Прекрасная девица в объятиях осьминога?
- Заметь, у нее словесный понос, - сказал он сестре, покосившись на меня.
Я обиделась и замолчала. Он взял в руки полотнище с путаницей линий от самописцев, и они начали перешептываться.
Потом присоски отлепили, на голову нахлобучили металлический шлем величиной с тыкву, включили его и уставились на экран монитора, где дергалось и пульсировало что-то серое и живое.
Что-то там жутко заинтересовало Авербаха.
- Я буду жить, доктор? - не выдержала я.
- Жить? На вас пахать можно, мадам... Наверное, у него был такой стиль обращения хамский, хотя глаза удивительно мягкие, обволакивающие, словно затягивали тебя в бездонную глубину. От сухих рук исходил ток ласкового тепла, а от всего его облика - грубовато-нежное, самцовое. И я подумала: наверное, пациенток он в себя втрескивает в две минуты.
- Пусть он тебе справку выпишет, Лизавета! - громко сказала Гаша, настороженно светившая из угла глазками. - Юридическую... Что, мол, так и так. Ты не псих, а вполне нормальная. Покуда тебя в какой-нибудь дурдом не упекли!
Авербах уставился на Гашу с большим интересом.
- Ого! Вот это бабулечка! Ах какая бабулечка!.. Подушечка эта с травками, сенцом... ваша работа? - помял он хрустевшую подушку под моей головой. - Слыхал! А видеть - не доводилось.
- "Сонная" подушка... - пояснила Гаша.