Похоже, внутреннюю Вселенную инфанта целиком занимала эта крохотная торговая точка, и за ее пределами он представлял себе жизни.
— Все Игнаты такие тупые? — поинтересовалась я.
— Я вообще-то не Игнат, — обиделся инфант. — Я Леша
— А зачем ты нацепил бэйджик с вычурным именем "Игнат"? — удивилась я, переходя на «ты», потому что с Лешам подделывающимися под Игнатов, церемониться смысла нет
— Нам такие имена придумывает владелица…
— Потрясающе! — изумилась я. — Твое начальство не лишено мудрости. Я давно не встречала такого жесткого корпоративного прессинга. Леша, ты хоть сам понимаешь, в каком ты рабстве? На тебе нет стальных кандалов, но у тебя отобрали даже твое имя, а взамен, наверно, платят копейки, заставляют учить корпоративный гимн и рассказывают, как это почетно, быть частью торговой сети?
Я вдруг почувствовала, что готова прочесть Леше хорошую лекцию, и это меня отрезвило. Для лекций времени не было.
— Впрочем, это дело не мое, — свернув тему, я снова кив нула на смартфон в его руке: — Значит, ты никогда этого гражданина здесь не видел?
— Не видел, — покачал головой Леша. — Я работаю первый месяц…
— А можно поговорить с кем-то, кто работал здесь до тебя Леша помотал головой:
— Раньше здесь была печать фото.
— Ах, печать фото… — протянула я. — Это еще загадочнее…
— Что загадочней? — жалостливо спросил Леша, и его брови поднялись с таким трагическим непониманием, что фирменная бескозырка отползла на затылок.
— Ну, хорошо. — У меня появилась в голове еще одна гипотеза. — Скажи мне, Леша, специалист по мобильникам, в такая штука у вас продается? Где такую можно купить?
С этими словами я порылась в кармане сумки и достала оранжевый брелок.
Леша отцепился от моего смартфона, положив его на прилавок, взял обеими руками брелок и рассматривал его послушно и очень долго — словно ему казалось неприличным вернуть его сразу. Но уже было понятно, что видит он такую штуку впервые.
— Не встречался, — произнес он наконец и вернул мне брелок.
Я задумчиво покрутила его на пальце и бросила в карман сумки.
Тут мне надо было повернуться и уйти. Однако меня не покидало чувство, что с этим местом связанно что-то, способное повлиять на мою судьбу. Как это у меня обычно бывает, я не могла определить заранее, какого рода будут эти перемены — позитивными или негативными. Но Леша выглядел настолько типичным офисным жгутиковым, настолько он был нелеп и безобразен, что представлял собой кристальный пример человека, которым быть не следует. Именно поэтому я решила выяснить его мнение:
— Леша, а можно личный вопрос? Вот если бы ты попал в некое место, где можно выполнить любое желание, что бы ты пожелал?
— А зачем вам? — спросил Леша.
— Мне для анкеты, — соврала я.
— Какой анкеты? — спросил Леша.
— Нам задали, — соврала я.
— Что задали? — удивился Леша.
— Опросить прохожих, — соврала я. — Допустим, есть прибор, который может выполнить любое твое желание. Что бы ты попросил? Деньги? Любовь? Ум? Что?
Леша кивнул с пониманием, наморщил лоб и открыл уже рот, но ответить не успел. Он поднял глаза и посмотрел куда-то за мою спину. Его зрачки расширились, и он рефлексивно вытянулся, словно в салон пожаловал владелец сети.
приятное впечатление, разбавляя формализм деловой переписки и вызывая снисхождение и благосклонность при жестких финансовых запросах.
Разумеется, у Жанны, изображавшей менеджера Иванова, мое сообщение о новых крокодиловых сапожках вызвало лишь очередной выброс желчи в кровоток. Но я об этом не знала.
Я действительно уже успела на последнюю наличность купить эти сапожки перед тем, как отправилась фотографировать эту самую стройку по указанному адресу в какой-то адской промзоне за МКАДом.
Стройка оказалась обнесена со всех сторон забором, и сфотографировать ее можно было разве что сверху. Словно бы именно для этого рядом располагалась жилая башня — единственное место, откуда удалось бы сфотографировать поганую стройку. Лифт поднял меня на 22-й этаж, и дальше я пошла п железной лесенке на крышу — открытую и удивительно необжитую местными тинами. Похоже, здесь не ступала нога человека со времен строительства. Как я позже выяснила, дом был муниципальной резервацией, куда выселяли пенсионеров из квартир в центре Москвы.
Итак, стояло лето с тридцатиградусной жарой, но босоножки я несла в пакете, а к чердаку подошла в обалденных крокодиловых сапожках: во-первых — новых, во-вторых — теплых, в-третьих — на огромнейших каблуках. Это меня спасло. У самого выхода на раскаленный битум крыши, на импровизированном пороге в куче строительного мусора и мятых газет был замаскирован здоровенный волчий капкан. Нога осталась цела, а вот правый сапог оставалось только выкинуть.
Мэйби, кто-нибудь другой решил бы, что это случайность. Что капкан установлен на чердаке несмышленой детворой для поимки Карлсона или столетними ветеранами ВОВ для борьбы с местными клошарами. оказавшимися чуть менее успешными в деле выбивания жилплощади у муниципалитета.
Но увы — я слишком хорошо знала Жанну. Это была ее типичная боевая комбинация-двухходовка — громоздкая, ненадежная и абсурдная.
Если бы Жанна выросла на книгах Дюма и Конан Дойла, в ее боевых комбинациях наверняка бы прослеживался определенный аристократизм викторианской эпохи и здоровое европейское чувство юмора. Если бы Жанна день за днем ездила в офис в общественном транспорте, неустанно пломбируя извилины мозга современным ироническим детективом, в ее выходках по крайней мере наличествовала бы определенная доля русской женственности или хотя бы попсовости. Но Жанна, дитя нашего поколения, выросла на комиксах американского пошиба. Комиксы; кинофильмы, снятые по комиксам; комиксы, нарисованные по мотивам фильмов, снятых по комиксам, — Жанна настолько плотно жила в этом мире, что иногда, забывшись, даже начинала разговаривать мужским голосом, неосознанно подражая тому мужику, который в одиночку переозвучивает низкосортные американские фильмы, в том числе и женских персонажей, которым Жанна старалась во всем подражать. Вся это кинокомиксовая ересь составляла тот base, которым она руководствовалась в планировании своей жизни и разработке коварных планов. Капканы на крыше, битвы на безлюдном заводе среди ползущих конвейеров, ванны с кислотой, расплавленный металл или дрессированные бегущие тараканы с наклеенной на панцире крупицей взрывчатки, отсчитывающей последние секунды, — именно эта труха наполняла ее сознание. Хотя понятно, что юной московской гёл из всего этого арсенала оказывался доступен лишь промасленный волчий капкан Воронежского металлургического завода, зловеще купленный в захудалом магазине «Рыболовство» и расчетливо установленный на крыше.
В этом не было коварства — лишь вульгарность драматургического решения и отсутствие фантазии. Лишь clinical идиотка могла разработать такую сложную и шаткую комбинацию, венцом которой оказывалась установленная на крыше бритва Оккама, закиданная макулатурой. Ничтожество, придумавшее это, не заслуживало даже серьезных усилий для мести. Однако месть была необходима.
Разумеется, триумф Жанны не являлся бы полным и не доставил бы ей радости, если бы она лично не наблюдала эффект своего злодейства. Я была уверена, что она весь день пряталась где-то поблизости с биноклем, а может, даже с фотиком, чтобы насладиться зрелищем, как я бодро войду в подъезд и как выползу оттуда в крови и с раздробленной ногой. Спрятаться для этого в доме она бы побоялась, потому что все-таки имела представление об УК, а установить камеру ей мешал врожденный технический идиотизм. Тот самый технический идиотизм, из-за которого Жанна не умела наладить партнерские отношения даже с собственным принтером, а врожденная симпатия лишь к мускулистым животным не давала ей наладить отношения с таким партнером, который смог бы ей наладить принтер.
Поэтому я приняла единственно верное решение: сняла и второй сапог, набила их оба изнутри мятыми газетами для придания выпуклой формы и выложила на крыше таким образом, чтобы у поднимающегося снизу по железной лесенке создавалась иллюзия, будто в проеме, ведущем на крышу, торчат ноги человека, лежащего там без сознания.
Волчий капкан я перенесла чуть вглубь и точно так же замаскировала газетами, убедившись, что с этой точки прекрасно виден и выход на крышу, и торчащие подошвы сапог, уходящих из проема в солнечную даль.
Повозиться пришлось, чтобы взвести капкан — это оказалось не женским делом. С первой попытки я чуть не осталась без мизинца, со второй — обломала ноготь. Но меня питало силами понимание, что я непременно должна с этим справиться, если с этим в одиночку справилась Жанна. Разумеется, можно было предположить, что она наконец нашла себе бойфренда, который ей помогал в злодействах, но я знала: бойфренды предпочитаемого ей формата отговорили бы ее от подобных затей, предложив банально набить мне морду.
Когда с капканом было покончено, осталось придумать, как покинуть дом. Я вышла на лестницу и стала аккуратно спускаться вниз, останавливаясь на каждой лестничной площадке и дергая все двери one by one.
Мозг любого россиянина, особенно если он застал советскую эпоху, относится к понятию жилища парадоксально. Напрочь лишенный опыта пребывания в частном доме-коттедже (даже в качестве гостя на час, домик в садовом товариществе Гиблое-2 на сто первом километре не в счет), россиянин искренне считает, что там, где входная дверь отделяет родимый коридор, комнату и сортир от остального враждебного мира, там кончается жилище и начинается территория врага размером с земной шар. На этой территории можно (и даже является определенной доблестью) гадить, мусорить, плевать, вести охоту, промысел и добычу полезных ископаемых, включая воровство лампочек и отвинчивание ручек с окон подъезда.
Проводя в лифте родного дома две минуты в день, час в месяц, двенадцать часов в год, наш человек делает все, чтобы лифт стал гаже, грязнее и исцарапаннее, а если однажды вечером в пятницу удастся от скуки вбить между кнопок лезвие ключа и что-нибудь в пульте сломать, человек считает себя победителем стихий, даже если в результате этого придется перевыполнить пятилетний план пребывания в лифте оптом и без перерыва.
Граница между интимом жилища и живой природой — входная дверь квартиры, и если она моется во время генеральной уборки, то лишь изнутри: мыть ее снаружи так же глупо, как пылесосить МКАД, протирать пыль со скал в Гималаях или отскабливать гуано чаек с валунов острова Врангеля.
Понятно, что кусок многосантиметровой фанеры не выглядит как firewall, эффективно отделяющий интим от гуана Врангеля. Поэтому наш человек ставит рядом с первой дверью вторую — на расстоянии вытянутого хомяка.
Но самое интересное начинается в домах, где еще одна дополнительная фанерка отгораживает от лестницы тамбур, общий для нескольких квартир. В этом тамбуре математически суммируются предрассудки обитателей всех дверей, поэтому если кто-то из жильцов считает эту территорию гуаном Врангеля, то она такой и будет, даже если остальные соседи готовы ее каждую осень пылесосить, а каждую весну доверять ей велосипед.
Соседи, не сумевшие сговориться о том, чтобы поровну скинуться на общий замок, вынуждены держать дверь открытой. А наличие на площадке хоть одного алкоголика, маразматика или рассеянного табакура, делает ее вечно незапертой даже при наличии хорошего английского замка, установленного по общей договоренности в равных долях.
Вещи, которые загромождают тамбур, являются олицетворением impossible компромисса между жадностью и здравым смыслом. Здравый смысл диктует выкинуть ненужный предмет, а жадность не дает этого сделать. Поскольку жадность непобедима по определению, и в истории человечества еще не было случая, чтобы здравый смысл победил ее в честном поединке, то здравый смысл обычно побеждает по очкам — при помощи тактики, хитрости и неисчерпаемых запасов терпения. Классической тактикой здравого смысла является идея перенести ненужный предмет через границу жилища в погран-зону тамбура в качестве немой просьбы для воров. Примерно это я и искала.
Мне удалось обнаружить в одном из незапертых тамбуров старческое пальто, пахнущее землей и луком, а также старые галоши, которые я надела поверх босоножек. В другом тамбуре обнаружился оренбургский пуховый платок со следами регулярных бизнес-ланчей моли и клетчатая колесная сумка, набитая пустыми стеклянными банками.