- Сейчас-то что мы можем сделать, - вздохнул Ригг, - утром разве что, тот-то, который жрец у стопы... он же говорил, что оружие дадут.
- Ага, когда подпалят нас, тогда и дадут, вместо дров кинут, добавил Итернир.
- Не след щас говорить-то, - пробасил Крын, - все одно - не надумаем... завтра, видать... эта... виднее будет.
- Да, - покачал головой Итернир, - это, наверное, самая трезвая мысль и есть на сегодня.
- Да вы что? - громко изумился принц, - как же? Столько прошли и теперь сдаться? Сложить руки и ждать казни?
- А что делать? - спросил Итернир, тоже повышая голос, помнишь, тогда, в лесу, когда нас дикари те поймали? Тоже ничего не оставалось делать, кроме как ждать. Только Ригг нас и спас, углубившись в воспоминания, Итернир расхохотался, - помнишь, как мы с тобой ругались, когда он развязывал нас?
- Да, - ответил принц, неохотно отступая, - помню. Помню еще как в замке, в бочке мылся, а принцы эти дружбу предлагали...
- Нам есть, что вспомнить, - кивнул Ригг, - помнишь, Крын, как на скале-то, на уступе посреди Стены сидели?
- А как Крын косил?
- Как за обоз бились?
- И мальчик этот с нами тогда стоял. Кто бы мог подумать...
- Как же это, все-таки, - спросил Ригг, - как же это так можно - предать?
- Видать - обманулся, - пожал плечами Итернир, - а вообще, такое часто бывает. Может, пообещали они ему что-нибудь, а может, еще как? Из-за государственных интересов часто приходится идти на предательство. Верно, принц?
Кан-Тун ничего не ответил.
- Все равно, - мотал головой Ригг, - никак в толк не возьму, как же так можно?..
Крын, слушая перебор воспоминаний, попытался и сам вспомнить, что же сделал для общего дела. Он уже давно стал считать это Восхождение общим делом. И готов был отдать жизнь за этих людей. Из своего вклада, напрягшись, вспомнил только, как держал мост. Строили все-таки, вместе.
Улыбнулся. Если бы не его сила, не дойти бы сюда. Хотя, из-за силы, этой проклятой он здесь и оказался. Даже самое далекое воспоминание о детстве было связано с силой. Сейчас ему уже четырнадцать, почти пятнадцать, потому далекое детство помнил мало, одну только картинку.
Он совсем маленький стоит в одной рубашонке до пят посреди двора, а в руке желтый пушистый цыпленок.
- Мама! Мама! - кричит он, - гляди! Какой маленький!
Мать подходит и смотрит на зажатого в кулаке мальчика цыпленка. Охает и качает головой.
- Что же ты, - говорит она, - гляди, он уж мертвый, все нутро наружу. Что же ты сжал-то его так...
- Как же, мама?! - бросается в плач мальчик, всхлипы дергают грудь, душат слезы, - как же?! Он же... Я же только погладить. Мама!..
Проклятие силы преследовало всю жизнь. Только один раз она послужила добру. Тогда, как помнил Крын, из стойла Рушни Корявого сбежал бык. Здоровый черный, как смоль, в самом соку. Его и держали отдельно, потому как был совсем дурной и рвал и других быков и коров. Года два назад это было, как помнилось Крыну. Подросток шел по деревне, а вокруг слышались крики, вопли, и только он безмятежно не придавал им значения. Когда прямо перед ним появился бык, мальчик даже не успел испугаться, просто сунул кулаком прямо в широкий лоб, промеж рогов. Потом все радовались, ходили вокруг него, сам старейшина, Нишок Костлявый хвалил.
Но во всех остальных случаях, сила приносила одно несчастие. Он редко думал, и к родителям то и дело приходили, кто за поломанную руку сына, кто за задушенную скотину, кто за развороченный амбар али плетень. Отец ругал его дурнем и нещадно порол.
Так Крын и попал сюда. Деревню давно беспокоила его удаль. Он, хотя никогда не задирал других, и редко понимал, когда задирают его, в играх способен был перегнуть палку по недомыслию. И однажды, когда сошлись стенка на стенку с другой деревней, вышиб из соседского парня дух. Мать долго убивалась над телом. Отец отвел на тризну своего бычка, но старейшины порешили при первом удобном случае отправить его из деревни. А к этому году Костлявый и предложил, чтобы послужил дурень деревне.
Большую часть своей жизни Крын вместе со старшими братьями ходил с отцом на работы. Отец был знатным плотником и его приглашали и из дальних деревень то мосты ладить, то избы рубить. Однажды даже ставили терем наместнику. Там-то Крын и давал выход силе, попутно трудолюбиво стараясь уяснить уроки отца. Совсем еще пацаном он один поднимал бревна, которые таскали два взрослых мужика. Зато с ремеслом было тяжелее. Вроде все поймет, и, получив лесину, правильно определял волокно и видел, к чему та сама тяготит, но, работая, постоянно делал что-нибудь на свой лад. Отец ругался. Поминал не одно поколение мастеров, которые, знать, не дураки были, что так всегда делали. И порол. Крын сам очень печалился от своей непутевости. Старался делать, как все, но нет-нет да сбивался.
Еще одно воспоминание почему-то упорно лезло на глаза. Он сам не понимал, почему так цепляется за это воспоминание, упорно гнал его прочь, но оно неизменно возвращалось.
Помнил, как еще маленьким заметил среди поленьев сосновую щепку. И так запала она ему в душу, так заворожило то, что увидел в глубине дерева, что схватил топор, подвернувшийся под руку, и где стоял, принялся резать из этой деревяшки то, что видел в ней.
- Папка! - позвал он, когда закончил, просидев над деревяшкой не вставая до заката, - гляди! Папка.
На протянутой руке лежал березовый листок. Точь-в-точь, как с дерева. Крохотные зубчики по краю, рисунок жил с обеих сторон. Нежно и терпеливо выглаженное, отполированное дерево, тонкое, как настоящий листок словно светилось янтарным светом изнутри.
Тяжелый подзатыльник бросил к земле...
Отец сурово посмотрел.
- Я тебе сколько раз говорил, - пророкотал он, заметив в руке топор, - топором летягу не вырубить!
После чего распоясался и принялся пороть сына. Он говорил, что он плотник и сын его будет плотником, и нечего глупостями заниматься. На то других дурней полно. Закончив, грозно пообещал, что, заметив еще раз за таким безобразием, и вовсе прибьет. Сын с искренней старательностью пообещал, что больше не будет. И больше такими делами не занимался. А отец еще часто повторял, что топором не вырубить летяги. Хотя что он называл летягой, Крын так и не понял.
Пока Крын предавался воспоминаниям, спутники коротали ночь за неспешным разговором. И разговор то затихал, то вновь вспыхивал, перебирая воспоминания пройденного пути. Так длилась ночь, пока не исчезли звезды на зарешеченном небе, и само оно не стало из темно-синего серым.
Сверху спустили веревку, и подняли их по одному наверх, где уже ждали плотные ряды молодых, румяных и одинаковых послушников.
Безмолвно послушники выстроились в два ряда, образуя коридор, по которому и направились спутники навстречу своей судьбе. Послушники действовали столь слаженно, что казались единым целым, монолитом, отбивающим всякое желание сопротивляться. Напротив, хотелось подчиняться этой силе, слиться с ней, выполнять повеления и желания этого бога.
Так, шагая в ногу, полусотня послушников в белых длинных одеждах, провела их на круглую площадь. Которая вся была заполнена людьми. Сама площадь и вокруг. После немноголюдья земель принцев и Ватаги было как-то непривычно смотреть на эту толпу. Здесь были все. В центре площади возвышалась гора дров и хвороста, которую венчал помост с пятью столбами. Будущий костер окружало двойное кольцо жрецов, старше, чем те молодцеватые послушники, которые привели сюда пленников. За ними колыхались ряды жрецов, очевидно, привыкших к более мирным занятиям. А уже за этим кольцом стояли женщины и дети. Все эти люди были одинаковы до умопомрачения. Они и стояли одинаково с мрачно осуждающей маской на лицах. Даже дети, как и все взрослые, одетые в длинные белые жреческие одежды, смотрели не по-детски серьезно.
- По-моему, - мрачно заметил Итернир, - кругом многовато зеркал.
Их подвели к помосту, и молодые послушники разошлись, образуя еще одно, внутреннее, кольцо вокруг площади.
- Что-то сейчас будет, - жизнерадостно заявил вполголоса Итернир.
- Молчи, - осек Кан-Тун, - накаркаешь.
- Точно, - согласился Итернир, - а то, и правда, людям праздник испорчу.
Вдруг все головы, словно колосья под ветром, повернулись в одну сторону, стройные, идеально ровные ряды разошлись и к помосту вынесли паланкин Великого, сопровождаемый, кроме носильщиков, дюжиной послушников, с дубинами и дюжиной жрецов, среди которых был и Растерри.
Все люди, кроме тех, что держали дубины наперевес, не отрывая напряженного взгляда от пленников, повернулись к Великому и пали на колени, троекратно склоняя голову к земле.
- Встаньте, дети мои, - пронесся над толпой сильный и глубокий голос, Великий встал на ноги, но несмотря на малый уже рост, казался на голову выше любого из своего народа, - сегодня мы свершим то, ради чего боги привели нас сюда! Нарушившие волю богов погибнут!
Все люди общины жадно ловили каждое слово Великого.
- Возведите их на костер! - приказал Великий, взмахивая рукой.
Тотчас, словно ниоткуда появилось шестеро послушников, несущих лестницу. Они прислонили ее к помосту и пленников подтолкнули наверх.