СОЛДАТЫ, которые служат за границей, ценят великодушие прославленных звезд экрана и сцены, готовых пожертвовать своим временем, удобствами и покоем, пересечь полный опасностей океан и выступать в частях или прямо на передовой под грохот артиллерии и вой падающих бомб. Но настоящие их любимцы, которым всегда открыты солдатские сердца, — маленькие, безвестные, самоотверженно странствующие труппы, вроде фронтовой концертной бригады номер X-117.
Бригада X-117 не могла похвастаться звездами первой величины. Никто из ее участников не был известен за пределами захолустных городков. Во главе труппы стоял Эдди Стинсон, комик, выступавший, до того как его призвали, во второсортных ночных клубах. Когда этот круглолицый, с обвислыми щеками, толстяк в котелке, который был ему явно мал, выходил на сцену, сразу становилось ясно, что он будет смешить.
Кроме него, в труппе состояли Сэмми Сиск, игравший на банджо и объявлявший номера, фокусник, заявленный в афише как Великий Зербо, аккордеонист Пит Руссо, оснащавший представление музыкой, певица Конни Клэй (она же вне сцены миссис Стинсон), Морин Перл, исполнявшая акробатический танец, и Верна Вейн. Верна была ассистенткой в номере у Эдди Стинсона.
Бригада колесила по охваченной войной Европе из Руана до Реймса и Страсбурга, из Страсбурга вверх до Хертогенбоса и Ниймегена и снова вниз через Льеж и разбомбленный Аахен, давая концерты в жару и холод, в грязи и под проливным дождем, всюду, где только имелась солдатская аудитория, ждавшая их, — пусть самая маленькая.
Иногда выступали под крышей, но чаще на помосте, сколоченном где-нибудь в чистом поле. Задником служили развалины фермерских построек, клубы черного дыма, поднимавшиеся над горизонтом, или сгоревший «Тигр» с угрожающе воздетым к небу дулом 88 калибра. Звуковым сопровождением неизменно выступало бормотание орудий. Случалось, свист вражеского снаряда вносил диссонанс в аккорды Пита Руссо, а автоматная перебранка невдалеке заглушала репризы Эдди.
В маленькой труппе не было примадонн. Никто не хватал звезд с неба, но усердием и преданностью делу актеры возмещали недостаток мастерства. Частая близость к передовой, регулярные бомбежки и внезапные разрывы снарядов неподалеку больше воодушевляли, чем пугали их. Они гордились своей смелостью и способностью делать дело, когда приходится несладко, так что в конце концов привыкли не обращать внимания на шум и опасность. Все, кроме Верны. Война пугала ее так, что душа уходила в пятки.
Верна изо всех сил пыталась справиться с этим мучительным страхом, и нельзя было догадаться, как она напугана, если не заглянуть в ее темные глаза, на дне которых колотился ужас.
В военном обмундировании, состоявшем из широких штанов защитного цвета, тяжелых ботинок и не по размеру большой полевой куртки с крылышками фронтовой бригады на левом предплечье, она казалась еще меньше, чем была на самом деле. Из-под железной каски, болтавшейся у нее на голове, на плечи падали волосы, обесцвеченные до светлосоломенного цвета. Длинные черные ресницы, загибавшиеся к подсиненным векам, были настоящими, но румянец происходил из коробки с гримом и был наложен толстым слоем, чтобы скрыть всегдашнюю бледность Верны.
Ее пугало все: внезапно закашлявший мотор грузовика, вид танков и орудий, присутствие автомата или пистолета. Когда в небе пролетал транспортный С-47, она с головой уходила в свою мешковатую куртку. От всякого громкого звука вздрагивала, а стрекотанье какой-нибудь самоходки, прочищавшей перед походом орудия в поле неподалеку, вызывало у нее жестокую дрожь. Она ничего не могла с собой поделать. Ей было страшно, что ее ранят или убьют. Ее нервы никак не могли приспособиться к войне.
На самом деле Верну звали Мари Войчик, она была родом из-под Чикаго, совсем одинока, поначалу подвизалась в кордебалете в дешевых кафешантанах и третьесортных ресторанных шоу, потом стала перемещаться на восток через Детройт и Питсбург, трудясь изо всех сил и самоотверженно приближая тот день, который, она была уверена, однажды случится в ее судьбе. Верна считала, что рождена для шоу-бизнеса и ей суждено, как она говорила, актерское поприще. Единственным ее желанием было стать звездой, и она твердо верила, что ничто не помешает ей добиться своего. Верне было невдомек, что у нее нет ни малейшего актерского таланта.
Наголодавшись в Нью-Йорке, она прибилась к бригаде X-117, отправлявшейся за океан. Ее привлекла стабильная работа, кормежка, а самое главное, профессиональная практика. И в отклике солдат на первых выступлениях в тиши Англии она увидела предвестие будущих триумфов. В их гиканье, свисте, одобрительном гудении и хохоте Верне слышались овации, которые обрушатся на нее в один прекрасный вечер, когда она выйдет в главной роли в самой популярной музыкальной комедии сезона и будет петь, танцевать и блистать перед самой утонченной, самой искушенной и состоятельной публикой на свете. В мечтах богачи и бедняки падали к ее ногам, а газеты наперебой пели ей хвалу. Саму себя она видела в бриллиантах и рубинах.
Дело в том, что Верну привлекала и вдохновляла только внешняя сторона успеха. Что есть что-то еще, более серьезное, глубокое, она не ведала. Может, потому, что в ней самой не было ничего, кроме готовности делиться с такими же, как она, одинокими существами, которые могут рассчитывать только на самих себя в этом ошеломляюще огромном мире.
Верна не умела по-настоящему ни петь, ни танцевать, ни держаться, ни производить впечатление. Но она была миленькой, с готовностью обнажала перед публикой свое худое, детское тельце и растягивала маленькие розовые губки в ослепительной застывшей улыбке.
Она освоила несколько простейших чечеточных шагов, которые исполняла под мотив из «Невинных обманов», — скованно и не попадая в ритм. Еще у Верны была собственная песенка — если имелся микрофон, иначе ее было не расслышать. Распахнув ресницы и выкатив от напряжения глаза, она прижималась к нему губами и дрожащим голосом выводила: «Маииа бятья аапу стели, с тех поорка кты ушоол».
Вот и все, что могла предложить зрителям Верна, но чаще всего — не успевала, потому что толстяк Эдди Стинсон то и дело перебивал ее. В чем, собственно, и заключался их номер. Все зависело от того, как был настроен Эдди и как публика встречала его шуточки.
Верна была первой девушкой из участниц концерта, появлявшейся на сцене. Сэмми Сиск подходил к микрофону и говорил:
— А теперь перед вами — прррямо из Сток-клуба в Ньюууу-Йоррке (наглое вранье, которое публика легко проглатывала) легендарная Верна Вейн.
И тогда выбегала Верна, в шелковых трусиках с короткой серебряной бахромой на бедрах и расшитом блестками лифчике, в который она что-нибудь подкладывала, потому что ее маленькая грудь не могла наполнить чашечки. Ноги у нее были тощие, но стройные.
Эдди Стинсон уже находился на сцене, в маленьком котелке, составлявшем смешной контраст с его полевой формой, — курил большую черную сигару. Увидев Верну, он судорожно затягивался и выпускал клубы дыма, и солдаты начинали радостно свистеть и гоготать.
Затем, когда Верна останавливалась и дарила публике улыбку, Эдди вынимал сигару изо рта и обращался в зал:
— А вот интересно, парни: мы сейчас с вами об одном подумали? — Ржанье и свист усиливались, а когда стихали, он выдавал заключительную репризу: — Потому что я подумал: польет завтра дождик или нет? — под новый взрыв хохота.
И дальше в том же духе. Верна пела, а Эдди Стинсон корчил рожи у нее за спиной, паясничал, отпускал шуточки, так что иногда, может, и удавалось расслышать строчку-другую из песни или стук каблучков, но, как правило, нет, — смех все забивал. Однако, когда Верна уходила со сцены, ее провожали бурей аплодисментов. Иногда они не смолкали, и ей приходилось вернуться на поклон.
Удивительно, до чего она нравилась солдатам. Верна была уверена, что их восхищает ее талант. Она не подозревала, что любительщина, с которой она выступала, даже не воспринимается как номер. Солдатам нравилось смотреть на нее просто потому, что она была такая худенькая, искренняя, трогательная и беспомощная и напоминала им девчушек, которых они оставили дома.
Когда бригада пересекла границу и оказалась во Франции, под Вервеном, с Верной произошло непредвиденное: она потеряла самообладание. Однажды в небе впервые появились ночные бомбардировщики люфтваффе и стали бомбить группировку войск не дальше, чем в полумиле. Верна забилась в угол подвала, закрыла лицо руками и завыла. С тех пор, едва заслышав звук самолетных моторов, она начинала скулить и мешала отдыхать своей соседке, Морин Перл, танцовщице, с которой их селили вместе.
Переезды на джипах и грузовиках по дорогам Франции, вдоль которых там и тут стояли таблички «Разминировано, мины сброшены в кювет», были для Верны нескончаемым кошмаром. По мере того как приближались к линии фронта, от непрестанного грохота и уханья орудий, периодически сопровождаемого воем снаряда, взрывавшегося самое дальнее в миле от них, ее ужас усиливался, а от звуков далекой перестрелки Верну колотила дрожь, которую она была не в силах унять.
Только в короткие минуты на сцене Верна, казалось, владела собой. Где бы, когда бы ни выступали, она появлялась в своих трусиках и лифчике, чтобы выдать улыбку, пролепетать песенку и исполнить танец, пока Эдди Стинсон потешал публику.
От постоянного напряжения она худела на глазах, у нее впали щеки, и Эдди, который по жизни был незлым малым, стал прикидывать, как бы отослать ее домой. Но когда он предложил это Верне, она отказалась наотрез. Плакала, умоляла, давала слово, что больше никого не потревожит. И даже если все-таки не сумеет победить страх, то, честное слово, никто никогда об этом не узнает.
Все пытались понять, почему Верна, настолько неприспособленная к войне, хочет остаться. Ближе других к истине подошел фокусник Зербо. Он сказал: «Малышка думает, она актриса. Может, у нее храбрости побольше, чем у нас всех».
Верна и в самом деле считала себя актрисой. И по ее понятиям будущая звезда Бродвея не могла отступать перед трудностями. Она жила такими расхожими фразами, заемной мудростью. Но, кроме того, что-то в ее сердце отзывалось, когда она видела перед собой лица изнуренных, усталых, как собаки, бойцов. Эти тоска и тревога в их глазах, это отчаянное одиночество напоминали ей о собственном одиночестве и борьбе за место под солнцем. Она чувствовала себя хорошо, только когда выходила на сцену, чтобы их повеселить и помочь забыться. Если она уедет, то чего-то лишит их, разочарует, подведет.
Она ведь считала, что вызывает восторг своим исполнением, и не догадывалась, что если и были проблески мастерства в их номере, то благодаря Эдди Стинсону. Не подозревала она и о том, что, когда шутки Эдди были давно позабыты и солдаты лежали в окопах или шли вперед под огнем, в их памяти удивительным образом оставалась она — трогательная неловкая девочка из родных краев.
Она действительно изо всех сил старалась держать себя в руках и, ночи напролет с ужасом прислушиваясь к рокоту войны, закусив армейское одеяло, душила слезы, чтобы не разбудить Морин. Все в труппе уважали ее усилия, удерживались от насмешек и даже перестали отпускать шуточки насчет ее будущих триумфов на актерском поприще, слушать про которые было, честно говоря, более трудным испытанием, чем бурная реакция Верны на опасности войны.
Когда бои стихали и угроза неминуемой гибели отступала, Верна немного успокаивалась и принималась безостановочно говорить о своем поприще. Все в ее глазах влияло на него, приближало или ненадолго отдаляло тот день, когда ее звезда взойдет над Бродвеем. Она знала по именам всех критиков и важных шишек, которые придут на премьеру, описывала свой будущий дом и приемы, и какие у нее будут платья и меха, и статьи в газетах. Виски она пить не станет, потому что это вредит голосу, и курение тоже. Она бесконечно репетировала свои два чечеточных шага, и все это безумно действовало на нервы остальным членам труппы.
Пускай сами они не стали звездами, но владели ремеслом, были профессионалами в своем деле и хорошо понимали, что Верна не только никуда не выбьется, но не сгодится даже в бродвейский кордебалет. Они знали свое место, и их раздражало, что человек, до такой степени не обладавший не то что талантом, но даже способностями, беспрестанно морочит им голову своими несбыточными фантазиями. Они были слишком измотаны, утомлены, чтобы ощутить, что в ее безоглядной самоуверенности была какая-то святая простота.
Немцы отступали через Францию и Бельгию, американцы, англичане и канадцы преследовали их, бригада X-117 шла за продвигавшимися на восток армиями. В Льеже, где они пробыли неделю, Верна познакомилась с молодым капитаном инженерных войск по имени Уолтер Рубан. Он влюбился в нее, а она, что было сил, в него.
Капитан Рубан был родом из Калюмета в Мичигане, коренастый русоволосый парень с наивными голубыми глазами. Его подразделение строило склад в окрестностях Льежа. Увидев Верну на концерте в субботу вечером, он был сражен с первого взгляда. Добился встречи с ней, и его робость и влюбленность сразу тронули всех актеров — да и саму Верну.
Сначала он ей просто понравился, потом она тоже влюбилась. Он был непохож на других военных, которые вились вокруг нее, жадно пялясь или просто пользуясь ее присутствием, чтобы скрасить свое одиночество или тоску по дому. Уолтер Рубан сразу дал Верне почувствовать, что она — солнце, просиявшее над его жизнью, а также луна и звезды и вся Вселенная. Никто никогда так сильно не любил ее, и она была покорена. От любви она сделалась рассеянной и была очень добра ко всем вокруг все четыре дня, пока длился их роман и они с Уолтером были неразлучны.
Актеры отнеслись вполне доброжелательно, без издевки, им казалось, что судьба справедливо и милостиво решила все проблемы Верны. Морин Перл даже немного ревновала — капитан Рубан был чертовски привлекательным малым.
На пятый день он сделал Верне предложение. Расписаться можно было бы не откладывая — ему дадут разрешение старшие офицеры. Потом Верна вернулась бы в Штаты и жила в его семье, пока не кончится война, а потом он тоже вернется и они будут вместе.
Верна высвободилась из его объятий и сказала:
— Ничего себе… Уолтер, до чего ты милый. Будь моя воля…
Он взял Верну за руки и держал их, чтобы прибавить убедительности своим словам.
— А что мешает, малыш? Я тебя обожаю, сама знаешь. Все сделаю, чтоб только ты была счастлива. Ты ведь любишь меня, правда?
Она взглянула на Уолтера, увидела умоляющие ярко-голубые глаза на загорелом лице, и у нее перехватило дыхание. Она сказала со всей искренностью:
— Знаешь, Уолтер, я тебя так люблю, что хоть плачь.
— Тогда чего же не пожениться, малыш? Давай, я все устрою…
Верна отняла руки.
— Я никак не могу, миленький. По-честному. Мне надо о поприще думать, понимаешь?
Молодой капитан уставился на нее изумленно, обдумывая непредвиденное затруднение, но быстро нашел выход.
— Понимаю, малыш. Ну еще бы, конечно. Поженимся, и выступай себе дальше. Я у тебя на пути стоять не буду. Хочешь этим заниматься, пока я не вернусь, — пожалуйста…