— Дрэк, — сказал я, — мое убеждение — что эти существа абсолютно металлические, совершенно неорганичны, как мы понимаем этот термин, что это какие-то невероятные, неизвестные формы.
— Я тоже так думаю, — кивнул головой Дрэк, — но я хотел, чтобы вы это сказали первый. И все разве это так невероятно, профессор? Как определяется живой разум? Его способностью к восприятию?
— Принято определение Геккеля, — ответил я. — Все, что может получить стимул, что может воздействовать на стимул и сохранить воспоминание о стимуле, — должно быть названо разумным, сознательным существом. Разрыв между тем, что мы давно называли органическим и неорганическим, все уменьшается. Вы знаете о замечательных опытах Лилли с металлами?
— Кое-что знаю, — ответил Дрэк.
— Лилли, — продолжал я, — доказал, что под действием электрического тока и других возбудителей металл показывает дочти все реакции человеческих нервов и мускулов. Металл уставал, отдыхал и после отдыха был заметно крепче, чем до этого. Кроме того, металл мог заболеть и умереть. Лилли пришел к заключению, что существует настоящая металлическая сознательность. А Лебон доказал, что металл чувствительнее человека, что его неподвижность только кажущаяся. Возьмите глыбу магнитного железняка, кажущуюся такой серой и безжизненной, подвергните ее магнитному току, и что произойдет? Глыба железа состоит из молекул, которые в обычных условиях расположены по всем возможным направлениям. Но когда проходит ток, в кажущейся безжизненной массе начинается невероятное движение. Все крошечные частицы, из которых глыба состоит, поворачиваются и переходят с места на место, пока все их полюсы с большей или меньшей приблизительностью не расположатся по направлению магнитной силы. Когда это произошло, глыба сама становится магнитом, напитанным и окруженным полем магнитных сил. Это с ней происходит инстинктивно. Снаружи она не тронулась с места, наделе же было огромное движение.
— Но ведь это движение не сознательное, — возразил Дрэк.
— А почему вы это знаете? — спросил я. — Если Яков Леб был прав, то это действие молекул железа точно так же сознательно, как малейшее из наших движений. Между ними нет совершенно никакой разницы. Глыба железа отвечает всем трем испытаниям Геккеля. Она может получить стимул, воздействует на этот стимул и сохраняет воспоминание о нем. Даже после того, как ток прекратился, она остается измененной в отношении проводимости и других свойств, потерпевших изменения от этого тока. А с течением времени это воспоминание ослабевает. Так же точно как человеческий опыт увеличивает, с одной стороны, усталость, а с другой — вызывает предусмотрительность, причем свойства эти остаются при нас после того, как опыт окончен, и ослабевают пропорционально нашей чувствительности к восприятиям плюс нашей способности задерживать впечатления, отделенные течением времени от самого опыта. Все это совершается так же точно, как происходит и с железом.
— Согласен, — сказал Дрэк. — Мы теперь дошли до их способности к перемещению. Говоря самым простым языком, всякая перемена места есть движение в пространстве против силы тяготения. Ходьба человека есть ряд задержек от этой силы, которая постоянно стремится притянуть его вниз, к поверхности Земли, и держать его там прижатым. Ходьба — постоянный прорыв течения этой силы. Возьмите кинематографическую картину идущего человека и пустите ее очень скоро. Вам покажется, что он не идет, а летит.
— Я признаю, — сказал я, — что движение этих предметов есть сознательное прерывание течения силы тяготения, как и наше движение, но в таком быстром темпе, что оно кажется непрерывным.
— Если бы мы могли так владеть нашим зрением, чтобы достаточно медленно воспринимать колебания света, — заметил Дрэк, — световые лучи представлялись бы нам не ровно текущим светом, а рядом вспышек-скачков, так точно, как это бывает, когда кинематограф замедляет вращение фильма, чтобы показать нас идущими и “спотыкающимися” о силу тяготения.
— Отлично, — сказал я, — так, значит, в этих явлениях нет ничего такого, чего не может допустить человеческий разум, а бояться следует только того, чего не может охватить человеческая мысль.
— Металлические, — сказал Дрэк, — и кристальные! Но почему бы нет? Разве мы не всего только мешки из кожи, наполненные известным веществом в растворе и натянутые на поддерживающие и подвижные механизмы, сделанные с большой примесью извести?! Мы вышли из первобытной плазмы, которую Грегори называет протобионом, и после неисчислимых миллионов лет образовались наша кожа, волосы, ногти. Вышли из той же плазмы и змеи, и птицы, и носороги, и бабочки; скорлупа краба, нежная прелесть мотылька и сверкающее чудо перламутра.
— Я все это понимаю, — перебил я, — но что вы скажете о сознательности металлических?
— Этого, — ответил он, — я не могу понять. Вентнор говорил… как он выражался!., да, групповая сознательность, действующая в нашей сфере и в сферах выше и ниже нашей, с эмоциями, известными нам и неизвестными. Мне как будто что-то становится ясно… но я все же не могу понять.
— Мы решили по причинам, казавшимся нам достаточными, называть эти предметы металлическими, Дрэк, — ответил я. — Но это не значит, что они состоят из известного нам металла. Однако, будучи металлом, они должны иметь кристаллическое строение. Как и указывал Грегори, кристаллы и то, что мы называем живой материей, берут начало в одних и тех же истоках жизни. Мы не понимаем жизни без сознательности. Голод может быть только сознательным чувством, а к еде нет другого стимула, кроме голода.
Кристаллы насыщаются. Извлечение силы из пищи сознательно, потому что это делается с целью, а нельзя стремиться к цели, не имея сознания. А кристаллы извлекают силы из пищи и, кроме того, передают эту способность детям, совсем как мы. Нет, как будто бы, причины, почему бы им не разрастаться в благоприятных условиях до гигантских размеров, но они этого не делают. Они достигают размера, дальше которого не развиваются. Вместо этого они делятся дроблением, производят на свет меньших, которые растут так же точно, как их предки. Отлично. Мы доходим до понятия о металлическо-кристаллических существах, которые вследствие какого-то взрыва эволюционных сил вырвались из привычной нам и кажущейся неподвижной стадии и стали теми существами, которые держат нас теперь в плену. А большая ли разница между знакомыми нам формами и ими, чем между нами и амфибиями, нашими далекими предками? Или между ними и амебой — маленьким плавучим желудком, от которого произошли амфибии, или между амебой и неподвижным студнем протобиона? Что же касается групповой сознательности, я думаю, что Вентнор подразумевал общественный разум, как разум пчел или муравьев, тот разум, о котором Метерлинк говорит, как о “разуме улья”.
— Но металл, — задумчиво произнес Дрэк. — И сознательный! Все это очень хорошо, но откуда взялась эта сознательность? И что это такое? И откуда они пришли? Что они делают… почему не объявили до сих пор войны человечеству?
— Не знаю, — беспомощно ответил я. — Но эволюция — не медленный, кропотливый процесс, как думал Дарвин. Очевидно, бывают взрывы, и природа творит новую форму почти в одну ночь. Так могло быть и с этими. Им дали форму, быть может, какие-то необычайные условия. Или же они могли веками развиваться в пространствах внутри Земли. Бездна, которую мы видели, вероятно, одна из их больших дорог. Или же они могли упасть здесь из каких-нибудь обломков и стали развиваться с поражающей быстротой.
— Так вы думаете, что эти предметы состоят из крошечных кристаллов, как наши тела из клеточек?
— Да, именно так.
— Но чем же мы можем защищаться против них? — спросил Дрэк.
— Нам нужно прежде всего вернуться в город. Со стороны Вентнора это было не простым советом, а приказанием. Послушаемся его и отправимся утром в город.
— Вы говорите так, — заметил Дрэк, точно мы живем в пригороде, и нам всего только нужно поехать поездом в 9-15.
— До рассвета, по-видимому, недалеко, отдохните немножко, я вас разбужу.
— Мне неловко перед вами, — сонно запротестовал Дрэк.
— Я не устал, — успокоил я его.
Устал я или нет, я хотел поговорить с Юруком наедине. Дрэк вытянулся и положил голову на седло.
Когда дыхание Дрэка убедило меня, что он спит, я прошел к евнуху и присел перед ним на корточки, держа в руке револьвер.
— Юрук, — шепнул я, — вы любите нас, как пшеница любит град. Вы радуетесь нам, как приговоренный к повешению радуется веревке. Открылась какая-то таинственная дверь, и мы вошли к вам через нее. Отвечайте правдиво на мои вопросы, и мы быть может, скоро уйдем в эту дверь.
Глаза Юрука вдруг повеселели.
— Отсюда есть выход, — пробормотал он. — Я могу вам его показать.
— Куда же ведет он? — спросил я, не доверяясь его словам — За нами гнались люди, вооруженные копьями и стрелами Ваш выход ведет к ним, Юрук?
Он помолчал мгновение, полузакрыв глаза веками.
— Да, — угрюмо сказал он потом. — Через этот выход вы попадете к ним. Но разве вам не спокойнее быть с ними, с себе подобными?
— Не думаю, — ответил я. — Те, которые не подобны нам, разбили подобных нам и спасли нас от них. Почему же не остаться здесь, а идти туда, где нас хотят уничтожить?
— Они бы не тронули вас, — сказал он, — если бы вы дали им ее. — Он указал пальцем на спящую Руфь. — Черкис многое бы простил за нее. Да и вы сами разве не сумели бы позабавить его?
— Черкис? — спросил я.
— Черкис, — прошептал он. — Разве Юрук так глуп, что не знает что в вашем мире многое должно было измениться с тех пор как мы бежали от Искандера в долину? Что вы можете еще дать Черкису, кроме этой женщины? Многое, я думаю. Так и не бойтесь идти к нему.
— Юрук, — спросил я, — та, которую вы называете Великой, Норхала, — тоже из народа Черкиса?
— Давно, давно, — отвечал он, — в Русзарке, в обширной стране Черкиса, была смута. Я бежал с той, которая была матерью матери Великой. Нас было двадцать человек. И мы бежали сюда… путем, который я тебе укажу…
Он подождал, но я не произнес ни слова.
— Та, которая была матерью матери Великой, заслужила расположение того, кто повелевает здесь, — продолжал Юрук. — Но со временем она стала старой и безобразной. Тогда он убил ее. Так же он убивал и других, которые переставали ему угождать. Одно время его восхищала та, которая была матерью Великой. Потом она постарела, и он убил и ее. Тот раз он поразил и меня, как поразил этого, — Юрук указал на Вентнора. — Когда я очнулся, одно плечо оказалось у меня ниже другого. По еще до этого родилась Великая. Тот, кто повелевает здесь, часто навещал ее мать и, конечно, в родстве с Великой. Как же иначе могут от нее исходить молнии? Разве не был отец Искандера богом Зевсом-Аммоном, приходившим к матери Искандера в виде огромной змеи? Так вот, с самого рождения от Великой исходят молнии. Хи-хи, — тихонько засмеялся Юрук, — они делаются старухами, и их убивают. Я тоже стар, но я прячусь, когда те приходят. И вот я жив! Уходите к своим, — закаркал старик, — уходите к своим! Лучше пострадать от своих братьев, чем быть съеденным тигром. Я покажу вам дорогу…
Он вскочил на ноги, крепко сжал мою руку, провел через центральный зал в комнату Норхалы и нажал на одну из стен.
Открылось овальное отверстие, и я увидел тропинку, идущую в лес, серевший в тусклом свете.
— Идите туда, — сказал он, — возьмите своих и идите, пока вас здесь не убили. Вы уйдете?
— Нет еще, — ответил я, — нет еще.
В глазах Юрука загорелось злобное пламя.
— Веди меня назад, — коротко сказал я ему.
Он задвинул дверь и угрюмо повернул назад. Я последовал за ним, спрашивая себя о причинах его ненависти к нам, его желании во что бы то ни стало отделаться от нас, вопреки приказаниям женщины, которую он подобострастно называл Великой.