Вот мимо прокочевала орда – с виду монгольская. Двигалась она задом наперед – видимо возвращалась в Монголию. Затем уже из Монголии но все также задом наперед прошли существа доселе Андреем неведомые. Они шли часто на четырех конечностях, но порой становились на две задние и на них передвигались быстрее…
Не зная об экспериментах в цехах, батюшка Аркадий взирал на враз переменившийся мир.
Стали полупрозрачны стены церкви. Через нее батюшка видел, как плывут по воздуху дома города Аккума, как бредут странные животные, похожие на призраки, как кочует орда.
Он понял: это Конец Света, и Гавриил уже вспоминает ноты Трубного гласа.
Батюшка перекрестился, и оттолкнулся от земли. Взмыл легко, словно в детстве. Пролетел через купол церквушки и направился туда, где по его мнению был Бог.
– Выключите эту хреновину! – кричал Андрей. – Немедленно выключите!
Беглецкий и рад был бы это сделать, его рука била по рубильнику – но проходила сквозь него.
Андрей видел, как искривляются линии домов, как из гнезд вышек выплывают казаки и плывут по воздуху как по воде, сжимая в руках винтовки. Столбы вышек тоже кривило, буксир, приписанный к Аккуму ветром гнало к берегу… И он проплыл сквозь пирс, поплыл по улицам города.
– Прекратить! Это приказ! – кричал Андрей.
И внезапно это прекратилось. Что-то щелкнуло в агрегате, он выключился, курьерский пронесся в обратном направлении.
…Андрей очнулся на полу, тяжело поднялся на ноги.
– Доложить о потерях… – проговорил он заплетающимся языком первое, что пришло на ум.
Что-то громыхнуло по потолку.
А потери были.
Трое казаков сломали руки, ноги, ребра, грохнувшись с высоты своего полета. Еще одного солдата выключение застало, когда тот пытался взять в руку чашку. Чашка так и осталась слитой с рукой. Позже конечность пришлось ампутировать по кисть.
– Было страшно? – говорили казаки потом. – Да вы чего! У меня даже папаха от ужаса поседела.
Единственным погибшим оказался батюшка: выключение генератора застало его между землей и Богом на высоте полуверсты.
Он рухнул с этой высоты прямо на крышу цеха.
Опознали его по рясе.
Попа похоронили в Аккуме, на бережке, там, где некогда любил сидеть покойный.
Не то к могиле, не то просто к морю часто приходил его кот.
К слову, после смерти батюшки никто не мог вспомнить имени животного. И половина людей звали его Мурзиком, остальные – Барсиком, хотя Андрей был уверен в том, что кота былой владелец звал как-то не так.
Не то от пережитого, не то от разнобоя имен кот стал без меры задумчивым и нерешительным.
Обнаружив, скажем, мышь, он не бросался на нее, а начинал рассматривать, пытаясь словно вспомнить: кто она ему и кто он ей.
Это, в свою очередь, опасно дезориентировало мышей.
Установку более не включали. Хотя это и было возможно при надлежащих мерах предосторожности, никто не решился. К тому же оказалось, что несколько минут невнятной реальности стоили где-то пятой части запаса энергии в инопланетном источнике.
Ленин вскорости отбыл в Париж, а Высоковский и Оспин остались в Женеве.
Петр Мамонович и Владимир Ильич попрощались откровенно. Оба знали, что друг друга более не увидят.
Бывший туруханский ссыльный хорошо понимал, что доживает последние месяцы. Он знал: чахотка чаще всего заканчивается могилой, и жил с этой болезнью достаточно долго, чтоб смириться с уготованной судьбой.
Высоковский угасал. Силы покидали его, он все больше лежал, спал, просыпался лишь для пароксизмов кашля, туалета и скромного обеда.
От Петра Мамоновича Павел старался отводить взгляд, словно был виноват перед умирающим в его же болезни.
А в середине декабря на Высоковском поставили крест. Сделали это на здешнем православном кладбище.
То была последняя воля усопшего: исповедь, соборование, отпевание и могила не с обелиском, а с христианским символом. Остальные большевики исполнению не перечили, хотя в церковь за редким исключением не пошли.
Павел был и там, поскольку он находился среди тех, кто нес гроб: даже после смерти Высоковский требовал за собой ухода.
Кто-то из присутствующих большевиков обмолвился:
– Значит, перед смертью Петр Мамонович с богом примирился. Только дюже я сумневаюсь, что господь его в райские кущи пустит.
– Дурак ты даром что крещеный, – обиделся батюшка. – Он не из-за райских кущей к Богу вернулся, а из-за жизни вечной…
– Что толку с вечной жизни, ежели она дана для вечных мучений.
Но перед смертию батюшка общался с покойным долго:
– Не думаю, что Господь наш будет к нему суров: ведь сколько лет человек на каторге мучился. Да и в аду, поди, потеплее чем в Туруханском крае.
Гроб отнесли на кладбище, к отрытой уже могиле.
Могилу ранее тоже вырыл Павел и выделенный ему в помощь паренек. Еще имелся при кладбище не то сторож, не то могильщик, кому и надлежало рыть яму. Но он слишком рано начал встречать католическое рождество и был по этому поводу беспробудно пьян.
Начинали вдвоем, но скоро оказалось, что Пашкин помощник неспособен ни к чему, кроме как чистить лопату.
И привычный к рытью земли бывший анархист, занялся работой в одиночку.
Капал мерзкий дождик, с озера дул препротивнейший зябкий ветер. Чем больше углублялся Павел, тем меньше чувствовался ветер, и под конец работы в могиле было даже хорошо.
И тогда, глядя на погружаемый в землю гроб, Павел подумал, что там покойному будет не так уж и плохо…
После поминок Оспин засобирался. В Женеве его будто бы ничего не держало. На свете у него осталось лишь двое знакомых людей – Владимир Ильич и Аделаида Кузьминична. Оба они были в Париже.
Весной 1910 года Ленин отправил Пашку на учебу в партийную школу, что находилась в Лонжюмо – в пригороде Парижа. Школа размещалась в небольшом двухэтажном домике, и все, что в нем говорилось – в голове у бывшего анархиста не задержалось.
Аделаида и Павел много времени проводили вместе, и летом они поженились светским браком – расписались в мэрии какого-то небольшого городка, куда выехали на неделю.