Да и более они не виделись…
– Каш-ш-шмарные новости! – кричал на углу Арбата мальчишка-газетчик. – Киевские евреи убили христианского ребенка, чтоб добыть крови для мацы! Подозреваемый арестован нашей доблестной полицией! Новые каш-ш-шмарные подробности!
– Что за чушь? – возмутился Андрей.
Но газету все же купил.
В Аккум новости приходили с опозданием, в крайне ужатом виде, а то не приходили вовсе. Потому даже Андрей, который из города выезжал сравнительно часто считал, что от событий он отстал.
В газетке писалось, что еврейская община Киева, дабы освятить место постройки будущей синагоги похитила и ритуально убила мальчика – Андрюшу Ющинского, который, ко всему прочему мечтал о карьере священника. Дело на личный контроль взял Петр Аркадьевич Столыпин, по подозрению в убийстве арестовали первого попавшегося еврея.
Дело в суде рассыпалось, но Столыпин этого не узнал: через месяц после ареста Бейлиса Петра Аркадьевича в том же Киеве застрелили.
По мнению генерала Инокентьева, Столыпин на посту премьер-министра, как, впрочем, и везде, был основательным. Этой основательности не хватало его преемникам – ни Коковцеву, ни, тем паче, Горемыкину.
За сим Инокентьев настоял на аудиенции у императора, выложил все фотографии, в том числе и с пометками покойного Столыпина и попросил, дабы далее именно Государь взял под личное шефство и попечительство Запасное Бюро.
Государь Император, с интересом ознакомившийся с представленными документами, всемилостивейшее согласился.
В газеты это, разумеется, не попало.
Ленин считал, что любого большевика, даже если он посредственный оратор, следует на средства Партии освободить от изнурительного одиннадцатичасового рабочего дня, дабы он мог вполнепосвятить себя партийной работе. Но с Павлом этого не произошло, может быть, потому что он ораторскими талантами не обладал, а может, дело было в том, что партия большевиков, не смотря на многочисленные «эксы» была бедна, словно церковная мышь. Поэтому рядовым членам партии, да и не только им, приходилось зарабатывать на жизнь своим трудом.
Желание Высоковского сбылось – он, верно, хихикал глядя с облака, или из другого места, куда попадают примирившиеся с Богом большевики.
Павел получил рабочую специальность – его устроили на завод металлистом. Он занял место у большого, словно деревенские ворота, кромкогиба. Работа была будто бы не сложна. Следовало из подготовленной заранее кипы металла взять лист, просунуть его до упора, нажать на педаль, после чего опускалась плита словно на гильотине, загибала металл и снова уходила вверх. Далее лист следовало извлечь и бросить в короб с готовыми изделиями. Короб в конце смены краном забирали и куда-то увозили. Куда и зачем – Павел не знал.
Первое время до невозможности ломило руки, спину, он едва успевал за смену справиться с нормой, а утром его уже ждала новая пачка металла.
Работа забирала все силы и внимание. Перед первой сменой Павла предупредили, что предыдущий рабочий, проработав на установке три года, зазевался, вместе с металлом просунул свою руку, и ее аккуратно и бесстрастно обрезало. Рабочий не кричал, он задумчиво осмотрел свою культю… После засунул свою голову под нож и снова нажал педаль…
Не то после того случая, не то просто по случайности, на ножах были пятна ржавчины, похожей на застывшую кровь.
После работы сил на агитацию или другую партийную работу не оставалось.
Павел посещал собрания кружка, слушал скучные чтения газеты «Искра», клевал носом, читал сам, при этом тут же забывая смысл прочитанного. Затем одиноко возвращался домой. Иногда начинал писать письмо своей жене, но вспомнив, что ее адреса у него нет, забрасывал.
В съемной квартирке было холодно и тесно. Все глубже, все резче чувствовалось одиночество. Порой приходила мысль, что пройдет еще лет пять и Павел вовсе отойдет от революции, от анархистов, большевиков, меньшевиков, эсеров…
Павла словно кошки, царапали мысли: сколько он тут? Давно, уже третий год. А в жизни ничего не изменилось. Кружок – словно вторая работа, даром что сплошная говорильня – устаешь от нее не меньше чем от кромкогиба. А выгоды с нее никакой: ни тебе выслуги лет, ни червонца к праздникам. Думалось еще: и понесла его нелегкая в анархисты. Сейчас бы жил у себя в деревне, работал в поле, купался в речке, нашел бы себе хорошую девушку, которая бы нарожала ему детишек.
И ведь на Украину не вернуться, он, поди, до сих пор в розыске.
Не то от работы, не то от дурных мыслей сон стал тонок словно пергаментная кожа старика. Достаточно было малейшего шума, чтоб его порвать. Ну, а в большом городе таковых шумов было много. Вот проехал извозчик по брусчатке, вот кварталом дальше прогрохотал трамвай… Порой создавалось впечатленье, что трамваи нарочно делают как можно шумнее.
Каждый новый звук вырывал изо сна. Но когда Павел все же засыпал после полуночи, то и дело тревожно просыпался. Смотрел в окно или на будильник: далеко ли до рассвета? Будто темно… Но в Петербурге такая природа: белые ночи и темные дни. Он сверялся по будильнику: который час, не проспит ли он на работу?.. Будто бы еще не скоро. Но хватит ли завода на часах?
Пытаясь заснуть, новоявленный большевик ворочался на кровати, скрипели пружины, нехорошо тревожа соседей.
От дурных мыслей не было спаса особенно по выходным. Павел пытался забыться с сослуживцами, со знакомыми по кружку. Но с последними не заладилось. Соратники по партии оказались какими-то злыми, скрытными.
– Конспирация, товарищ! Партийная бдительность прежде всего.
С ними не выпьешь, по душам не поговоришь – все провокации боятся. Как есть соратники, товарищи по партии – но не друзья. Тоска, в тайге на каторге и то веселее было…
Павел стал пить «казенку» с сослуживцами по заводу: в хмельном дыму алкоголь успокаивал нервы, засыпалось действительно легче. Утро же все равно выходило мерзким по причине похмелья, но до утра надо было еще дожить…
В кабаке посиживал старичок, который все время произносил одну и ту же сентенцию:
– Как говориться: как Новый год встретишь, так его и проведешь. Ежели вы мертвы к Рождеству, то к следующему вряд ли воскреснете.
Делал это к месту и нет: говорил сие и в Пасху, и на Илью…
Но повторениями не успел наскучить: раз, пьяный возвращался домой, на лестнице споткнулся, упал да расшиб себе голову. Убился насмерть и не воскрес, как и было им предсказано. Ничего удивительного.
А ведь прав был старик, – думал Павел, поминая старого. – Каждый день одно и тоже, ничего не меняется. Война что ли хоть бы началась…
Вешним утром Андрей появился на арбатских улицах.
Позвонил в дверь, открыла тетя Фрося.
Не смотря на ранний час, Алена уже не спала: увидав мужа в окно, она спустилась в прихожую, и, не стесняясь Фроси, обняла своего суженого.
– Вы задолжали мне поцелуи за полгода, – проговорила она. – Нечто это слыхано?! Я их с вас через суд взыщу, и еще возмещение морального ущерба потребую! До конца жизни меня целовать будете! Что вы имеете сказать в свое оправдание?
– Я люблю вас, – ответил Андрей.
И поцеловал ее в уста.
Беременность и последующие роды сделали Аленку женственней. Она налилась, но совсем не потолстела – исчезла некая подростковая угловатость. Из милой девушки жена Андрея превратилась в прекрасную даму.
– Идите, поешьте с дороги, – позвала тетя Фрося. – Посидите за столом, как люди.
– Я неголодна, утром я уже попила чаек с дедушкой, – отвечала Алена.
– Экая вы кровожадная. Я тоже утром в поезде пил чай, но я пил его с баранками вприкуску. А вы вот с дедушкой. Я привез вам письма от Виктора Ивановича, вашего батеньки…
– Вы встречались?..
– Да, самым неожиданным образом с ним пересеклись.
Конверт с письмами Андрей достал из-за пазухи, передал ее Алене, но она рассеяно отложила их на столик.
В зале Андрей поприветствовал Ивана Федоровича. Тот ответно поприветствовал родственника откладывая номер «Русского Инвалида».
– О! Я гляжу, вас уже произвели в чин штабс-капитана? – удивленно вскинул бровь старый казак. – За какие такие заслуги на сей раз?.. Или секрет?