Исихасты становятся объектом шуток.
Быть понятыми у них нет шансов.
Прерафаэлиты гонимы назарейцами.
Жаркий август томится в клумбах.
Прохлада вновь остановлена за речкою.
Угрюмые адамиты ее не любят.
Я - испачканный синим небом
братаюсь с первым встречным пустынником.
Грезится Фиваида, где с ним я не был,
и снег, на котором остынет он.
Гноящиеся глаза молодого Кафки
в близкой осени видят птичьи стаи,
тянущиеся на поиски новых африк.
Над их песками им стоит таять.
Я выковыриваю вкусные слова
из брошюрки о правилах хорошего тона.
Каждое слово - это новый волан
для ежевечернего бадминтона.
Я сплю меж страниц устаревшей книги.
Я мочусь над грустной приильменской равниною,
над кустиками морошки и черники,
ощущая нечто ни с чем не сравнимое.
Я окликаю допарижского Кортасара
с просьбой о займе в сотню песо.
Мы в двух шагах от сгоревшего вокзала.
Мы оба искушаемы полуденным бесом.
Из города больше не вылетают самолеты.
Окажусь ли я снова над облаками?
Боюсь, дом мой - книжные переплеты,
а не кирпич, бетон или камень.
Очертит для меня далекий двойник,
посверкивая циркулем масонским,
после величайшей последней войны
место Августа под августовским солнцем.
Расплетается завязанная в узлы жизнь...
Психиатрическая лечебница для гигантов.
Только здесь по утрам ты услышишь
лучшие из лекций Лейбница или Канта.
* * *
Дома тупы и недалеки.
Мир отражений без воды.
На жесточайшем солнцепеке
как тряпки брошены коты.
Зигзаг блестящей быстрой змейки
сверкнет в траве, мелькнет в пыли.
Мерцает поле, в дымке меркнет,
отмеривая край земли.
Вот горизонт - за ним свобода
лесов и кладбищ, рощ и дач.