- А чего я там не видела?
- Ну, все не видела... А в Тауэре?
Сюзанна изумилась:
- А что это?
- Ну, это... Замок такой,- я просто сгорала от неловкости.
- Нет,- сказала потускневшая Сюзанна.- Я была только на этой, ну, обгаженной голубями площади. Все семь дней я ходила и кормила этих крылатых бройлеров. Там же я знакомилась с джентльменами.
- Зачем? - поразилась я.
- Зачем кормила? - ласково сказала Сюзанна,- Чтобы джентльмены думали, что я очень добрая и простая девушка, ведь все они очень сентиментальны там, в далеком туманном Лондоне.
- Все семь дней,- убито сказала я, наконец поняв, что она издевается и, видимо, давно. -==Возвращение в Т-ск N3.==
Пуповина моей духовной связи надорвана, но не прервана. Россия, старая развратная дура, прижившая меня непонятно от кого, я не могу избавиться от тебя и это вечный позор и гордость моей души, видевшей... скорее чувствовавшей проблески синих озер среди зелени опушек, щедрость к убогим, способность к дикой свободе и бесконтрольным счастью и тоске. Зачем испортила ты мне жизнь, назвав русской, но шепнув, что я чужая... Как обволакивала ты меня! Как липкое тело моллюска - инородное тело. Черный жемчуг ненависти и тоски, выращенный тобой, действительно редок.
Живя в Иерусалиме, я слишком многое считаю близким и ничего - родным. Русское подворье, Елизаветинское, ~эта колонна-монолит была отрыта...~, стойкая архитектура куполов, бары ~Николай~ и ~Сергий~, как это отзывается во мне.
Но душа моя скулит, обращаясь к Нему над пламенем двух зажженных свечей: ~Благословен ты, Господь, давший им субботу~...
Я не знаю и знать не хочу могилы своих предков. Кто были эти люди, бунтующие и сходящие с традиций, как электроны с орбит?
Безродная космополитка, случайно возникшее сочетание дворняжечьих генов с официальной записью в паспорте ~лицо без определенной национальности~, я имею право стороннего суждения и домысла. Я лишена права сказать обладателям родословных ~мы~, но я говорю ~мы~ тем, с русской безалаберностью и еврейской скорбью, с польской гордыней и латышской прохладцей... Послушайте, господа дворовой национальности, свобода эмоциональной независимости дороже! Любите ее в себе, и вам обеспечены ненависть и зависть окружающих!...
Я не еду. -==Следующая часть моей ситуации.==
Образование мое выборочно, а существование пунктирно - я теряю целые сгустки времени и судорожно цепляюсь за моменты эмоциональных всплесков. Не помня, как ехала до работы сегодня, я запоминаю фразу, сказанную чуть более гортанно в момент, когда открылось окно, и ветерок разгара осени устроил канцелярский листопад с моего стола. Фраза была: ~Я не понимаю того, что понимать лень~. Недоумение же мое постоянно.
Героини моих ежедневных ролей более плоски и интересны, чем я. Свободнее обрисованные, они умеют всерьез разговаривать о еде и одежде, причем делают это уже совсем самостоятельно, а я ухожу. Еще одна ступенька той самой лестницы. Меня давно мучает загадка - о чем я думаю в это время?
Постоянные упреки в благополучии унижают меня, потому что жаловаться некому.
Хорошо, что состояние предвлюбленности оставило меня. Тревожность его мешала, как постоянный посторонний взгляд. Все.
Что пришло взамен? Пройдена еще одна ступенька лестницы одиночества, и я не жалею об этом. Мое унылое ныне сердце зажигается лишь от осеннего туберкулезного солнца сквозь случайные желтые листья Иерусалима. О, как ощутимо человеческое движение относительно каменности этих стен! Выражение моего лица только подтверждает сказанное, вернее, так и не сформулированное.
Хорошо бы завести собаку, с которой не надо гулять по утрам.
В последнее время я смеюсь одними губами. В России губы были плотно сжаты, но глаза смотрели насмешливо. В конце-концов взгляд мой бывает удивленным, это уже много. Свободным он тоже бывает.
Пожалуй, стоит еще усомниться в правильном понимании мною /но и не только/ свободы пространства. Нет у меня даже этой свободы. Как ощущаю я те пятнадцать километры моей страны, дистанцию кроссов моего детства, которые отделяют синюю пучину моря от зеленой трясины ислама... Я не боюсь умирать, но я боюсь умереть по чужой человеческой воле. Это принципиально, но бесполезно.
Скажи мне, мой муж и художник Илья, мужчина моей мечты и моей усталости, каково жить с женщиной, делающей завтраки редко и машинально? Да так же и живем мы с тобой, Илья, и нет этому оправданий перед законами естества, но где они, эти законы - давно уже не по ним живет загнанное в угол своей истерической скукой человечество. Молчи, Илья, грусть моей неосуществленности, почему я остаюсь с тобой, каждый раз имея ввиду другого.
Недоразвитая моя принципиальность со временем усугубляется. Надеясь, Илья, на большее, я готова получать все меньше.
Чего бы я хотела? Уснуть и видеть сны - это похвально, но ложь. Мне бы хотелось удавиться. -==Лицо, приспособленное к отъездам.==
Это не я. Но это мой двойник по юности, каракатица интеллектуальных изощрений, находящийся в непрерывном движении человек, близорукий настолько, что тыкался растерянным лицом в закрытые двери и делал это в половине случаев нарочно. Марк.
Снимая очки, ломал он противоречие между зыбкостью себя и четкостью окружения. Не самый удачный способ. Он был моей лучшей подругой, потому что духовный секс, плывший на заднике сцены, был не разнополым, а скорее гибколесбийским, легким и утонченным. А мне хотелось хозяина, самозванца, который был бы не способен спросить: ~Что мы будем делать?~
Полуеврей, полууверенный в себе человек, он разрешил себе заведомо удобный способ жизни и легко приглашал делать это остальных. Марк, помнишь ли ты пирожное в театральном кафе, взятое тобой как бы в назидание отлынивавшей продавщице, а ведь мы опаздывали. В какой упущенный мною момент ты решил позволять себе, Марк, и ты позволял, но укромно, мило, без оскалов и нахрапов, можно даже сказать: умело держа грань, а ведь это сложно. Украденное и съеденное тобой пирожное долго стояло в моем горле.
Порой, вспоминая как плавно и неотвратимо расходились наши пути, я снова ощущаю тошнотворную сладость. Я восхищалась той непосредственностью отъезов, которая была свойственна ему. Он все время легко уезжал, но каждое возвращение давалось мне все тяжелее. Я почти не бросаю людей. Порывы мои поспешны, но я привязчива. Терпя до последнего слова, прощаю я недостатки, и даже потом, не прощая, долго притворяюсь. Вполне возможно, что это обоюдно. Сомнения в праве причинять людям боль не оставляют меня даже в очевидных ситуациях.
Ты любил меня, Марк, а плачу о тебе - я.
Ударяясь об углы воспоминаний, чувствуешь ли ты боль? Лестничные пролеты, пропахшие раскаленными общественными батареями, кошками и мусоропроводом. И от этого не тошнило! От этого хотелось только тихо устраниться, а если нельзя, то можно было жить параллельно, не замечая бездарных декораций, но самозабвенно репетируя свою роль. Роль, как образ жизни.
Подружка моего несчастливого несчастного отрочества, кого снова переводишь ты, черпая, занимая, изымая чужие домыслы и расцвечивая их своим настроением? Ты согласен на анонимность, ибо безвозмезден и щедр - воровато всовываешь в букет, посвященный Вечности свою записочку: ~Жду! Надеюсь! Восхищен!~ Да простится тебе это, но не простится иное, Марк. Да не простится тебе то циничное состояние души с которым приглашал ты в свом письме уже отсюда русских вялопатриотических приятелей повеселиться вместе с тобой - с ласковой улыбкой блаженного творца бросать по-русски в лица туповато-безвозмездных киббуцников: ~Суки, дерьмо~. Марк, ты использовал их цинично и зло, считая, что имеешь на это право, ибо получил свой бесплатный паек, и очки, и квартиру не в Иерусалиме, а на краю цивилизации, рядом с Иорданской границей. Твое израильское письмо, читанное мною еще в России, Марк, по-прежнему оплывает, как сальная свеча и застывает на камнях этой земли копотью и жиром, и сладковатая тошнота снова встает в горле.
Знаешь, Марк, я по-прежнему люблю нашу юность, но я теперь твердо знаю: если правом убить обладает только палач, то правом на подлость - только подлец. -==Деловая женщина.==
~Стоило ли ехать за этим зрелищем?~- спрашивает сумасшедшая - истеричку. ~Да, конечно, потому что..~. Потому - что? Я всегда славно придумываю начало анекдотов, но не в состоянии красиво завершить их. Так и в жизни - постоянное мое состояние - застрявшая в середине анекдотичной ситуации женщина, не умеющая найти достойный выход.
~Знаешь,- добавляет истеричка.- Мои отношения с людьми противоестественны: я их боюсь.~ Сумасшедшая же застывает на этой фразе от озарения:~О, да! И те, кого ты боишься, ненавидят меня!~
Русская жизнь Иерусалима 90-х годов психически ненормальна. Она ведет себя вызывающе, она дергается, а она /Сюзанна/ чувствует себя, как рыба и снует где только можно. Она повела меня на клуб деловой женщины, и лицо ее уже с порога общинного дома стало сосредоточенно-важно-услужливым. Сигарету Сюзанна держала не на отлете, но курила с достоинством и серьезно.
- Обычно такие люди ходят с пелефонами,- посоветовала я.
- Или с подругами, которые всегда кстати. Смотри, какие монстры.
Монстры улыбались, как могут только они.
- Коровы, жилистые антилопы, бухгалтеры, содержательницы детских садов и педикюрши,- тихо шипела Сюзанна, ласково улыбаясь во все стороны.- Смотри, везде поднимаются сигнальные столбики бизнесменного дыма. Наши в городе. Дерьмо собачье!
- Ну и почему же?!- агрессивно и вымученно интересуюсь я, забыв, что Сюзанна сейчас будет веселиться, ибо две истории, связанные с дерьмом, отрежессированные Сюзанной же, я исполняю и исполняю на публике вот уже годы, чтобы слегка поколебать их недоумение по моему поводу. И все эти годы меня унижают две вещи: что наибольшим шансом на смех обладают истории на тему дерьма; и что я судорожно рассказываю их вот уже много лет вместо того, чтобы встать и уйти, каждый раз во имя смутной надежды на смутное отклонение от стандартного завершения. Кстати, в дома, где я рассказываю эти истории, стараюсь не возвращаться, но получается редко.
Вернемся к дерьму.
В отрочестве у меня была собака, купленная под честное слово, что не буду болеть, звали Грейси, рыжий сеттер, она и в детстве была умницей а, главное, ей помогло то, что ее честно и дорого купили, поэтому пытались воспитывать по книжке. Живя рядом с домом для социально-избранных, Грейси подружилась с Толиком - бульдожьим подростком, подобострастно внесенным в семью вместе с ящиком дефицитной жратвы на День конституции, то есть в виде классической взятки щенком.
Гуляла с Толиком хорошая добротная девушка, которая умела правильно ежиться в песцовой шубке, не взирая на температуру. Меня, в связи с интересом Толика к Грейси тоже брали на прогулку, к чести этой девушки, ибо я была угловата во всех отношениях.
Чем кормим собак мы выяснили в первый же вечер: Грейси ела по книжке, то есть всякий ужас типа странной костной муки из неясно чьего организма, но с витаминами, за всем этим я ходила в собачий клуб. У Толика меню было более человеческим - его кормили остатками взяток, а последние замечательны своей полной непредсазуемостью. Видимо, что-то Толика в этом не устраивало, ибо славный избалованный пес имел одну мерзкую особенность - он жрал дерьмо. Где только видел, тут же его и жрал. Недостаток в этом материале на освещенных улицах он компенсировал шастаньем по заброшенным беседкам, дворикам и кустам. В непролазном апреле, в России. Семейство к Толику уже привязалось, поэтому пыталось мужественно бороться с этим подлым поворотом песьего метаболизма Грейси носилась по вечерним пустым улицам, а Толик хрипел на поводке.
Наконец Толик дорос до относительного ~канатного~ равновесия с этой девушкой, то есть она упиралась, а он задыхался и продолжал тянуть, но уже не обмякал на ошейнике.
Однажды в туманный апрельский вечер равновесие лопнуло, и Толик хозяйку как бы слегка поволок, а она волоклась с трудом и, непривычная, выпустила поводок. Мы к этому моменту гуляли по пристадионной парковой территории, идеальной для собак и хулиганов. И, возвращаясь к основной теме - был там общественный туалет. Россия всегда славилась особым состоянием отхожих мест, а тут еще стадион... В общем, Толик рванул туда, волоча поводок и рванул грамотно, по половому признаку, в ~М~. А девушка бегала вокруг этой одноэтажной ассенизации в своих песцах и кричала жалобно:
- Толик! Толик! Ко мне!