- А скажите, дедушка, что это Вы все время присвистываете? полюбопытствовал Сквозняк.
- Жуб мне выбили, вот фто. Теперь по-другому не полушает-фь-я. Только это ражве фь-вишт... Вот раньфе, ш жубом - это был фь-вист. Деревья валил...
- А кто ж Вам зуб-то выбил? - не унимался Сквозняк.
- Да Илюшка, фулюган... Пошпорили мы ш ним по пьяному делу, уш не помню, иж жа шего, только он ка-ак двинет... Шилен был мужик, фь-вист мой выдерживал, а ведь вековые дубы ш корнем вырывало!
- А что фы сепе протез не сделаете? - спросил Глюк.
- Не ражрешают. Штобы нашаждения не портил... Да нишего, жить и так можно. Паромом жарабатываю, хватает. Мне много не надо, не то, что раньше, когда я увлекался худовештвенным фь-вистом... А ведь народ пошледнюю рубашку был готов отдать...
- Чтоб Вы посвистели? - уточнил Ежи.
- Нет, фтобы перештал, - на полном серьезе ответил паромщик, - Эх, хоть бы кто жжалился, фь-делал мне протеж.
Паром пристал к берегу, мы расплатились и поехали дальше.
- Напрасно ты, Хайнер, подал ему мысль о зубных протезах.
- А что?
- А то, что он еще чего доброго снова возьмется за свой художественный свист лесоповальный.
- А ты-то откуда снаешь?
- Ну, не знаю, как вы, а я его, кажется, узнал. Это же СоловейРазбойник! Зря его, что ли, так прозвали?
- Н-да... - Глюк принялся чесать в затылке.
Это была не единственная переправа на нашем пути, но дальше мы, уже не раздумывая, творили тоннели. И чтобы время не терять, и чтобы не сморозить лишнего. -==III==
У меня сохранились самые радужные воспоминания двадцатилетней давности от отличного отдыха вместе с родителями в Пицунде. Какой же это был славный край! На щедрой земле жили веселые гостеприимные люди, обилие приезжих давало им приличный и надежный доход, так что было приятно смотреть на ухоженные дома, увитые виноградом и окруженные фруктовыми деревьями. И насколько обидно было впоследствии видеть по телевизору те же дома разоренными и пустыми, когда местные жители вместо шампуров взялись за автоматы. Я надеялся, что хоть теперь увижу этот край цветущим, как в нашем мире в прежние времена. Увы, открывшаяся нашим глазам картина была безрадостной.
Шаги нашей избушки гулко отдавались на пустой улочке одного из пригородов Сухуми. За обветшалыми каменными оградами зияли пустыми глазницами выбитых окон покинутые дома. Сидевший на одном из заборов павиан тревожно закричал, завидев нашу избушку, и из заросшего сада, вереща, стали разбегаться его многочисленные подданные, которые до того беспощадно обирали одичавшие деревья. Как видно, обезьяны и разорили эти места, начисто лишив местных жителей всех видов на урожай, до которого они с безнадежным постоянством добирались первыми. А того равновесия, как например в Индии, где хватает и места, и питания и людям, и обезьянам, добиться, похоже, пока не удалось.
К счастью оказалось, что бедствие было локализовано на небольшой территории, которую люди отдали на откуп своим хвостатым пародиям. С севера ее ограничивали горы, с юга - море, а с запада и востока - заговоренная разделительная черта избирательного действия, через которую могли беспрепятственно проникать все живые твари кроме павианов и макак. По другую сторону этой черты я, наконец, увидел цветущий край.
Здесь еще ярко светило солнце, и сезон сбора винограда был на исходе, так что местные жители уже не столько работали, сколько веселились. Кругом царил один сплошной праздник, оглашая долины замечательным многоголосием, о котором все, конечно же, имеют представление. В каждой долине - свои песни, одна лучше другой.
Рекомендованная навигационной системой дорога на одном из перевалов оказалась перегорожена обвалом, и мы неосторожно остановились спросить путь в деревне с многообещающим названием Ахалшени.
Это оказалось весьма опрометчиво. Во всяком случае, именно эта остановка предопределила то обстоятельство, что последующие шаги избушки были неуверенные, заплетающиеся, я бы даже сказал: синусоидальные. Впрочем, на своих двоих мы передвигались не лучше. Воистину, гостеприимство местных жителей не знает границ. Мы оказались в Ахалшени часов в одиннадцать утра. Нас проводили к местному старосте, батоно Давиду, представительному старику, который единственный из всех немного знал общепринятый в этом мире язык межнационального общения - латынь. Он обстоятельно рассказал нам обо всех местных козьих тропках, после чего не терпящим наших робких возражений тоном предложил немного перекусить.
Я начал догадываться о масштабах того, что нас ждет, когда под большим тутовым деревом на главной площади деревни в ошеломляющем темпе появились столы, лавки и мангал. В какой-то момент я испугался, что зажарить решили нас, потому что со всех сторон начали собираться мрачного вида лица, как когда-то говорили, кавказской национальности. Но на шашлыки пошел молодой барашек, появились кувшины с вином, блюда со свежими фруктами... Мы и опомниться не успели, как оказались сидящими за этим обильным столом, с солидной горкой дымящегося шашлыка перед каждым из нас, с рогами в руках, полными благородного напитка рубинового цвета, дружно в меру сил и слуха подпевая прекрасному хору.
Между прочим, когда каждый голос ведет свою партию, подпевать гораздо проще, чем когда все поют одну мелодию: можно как угодно импровизировать, главное - правильно подхватить ритм, и не орать благим матом, а выдавать хоть сколько-нибудь гармоничные созвучия. Это все вполне по силам, если есть хоть минимальный слух. А после третьего рога уже и это совершенно неважно.
Дальнейшее я помню смутно. Помню батоно Давида, дирижировавшего дымящимся шампуром на фоне пламеневшего заката. Помню Глюка в свете луны, сидевшего бок о бок с местными парнями. Дружно раскачиваясь, они распевали что-то, причем Глюк пел по-немецки, а местные парни - по-абхазски, тирольское "Голарио" эхом раскатывалось по окрестностям, и собаки подвывали в ответ. Помню свой сольный номер, кажется, это было ленноновское "Let it be", причем так исполненное, что бедняга Джон, наверное, перевернулся в гробу, и тоже подвывали собаки...
Следующее утро прошло под девизом: "Привет с большого бодуна". Батоно Давиду пришлось отливать нас водой. Я надеюсь, мои друзья сумели объяснить ему, что до тех пор, как мы сели здесь завтракать со вторника на пятницу, у нас не было опыта столь тесного знакомства с местными винами. Про свой латинский я точно знал, что в моем нынешнем состоянии высказать что-либо в таком смысле было за пределом возможного.
Удивительно, но вода, которую лил нам на лоб батоно Давид, оказала поистине магическое действие: похмелье как рукой сняло, более того, я себя давно так бодро не чувствовал, как после этой водной процедуры. Поливая нас, старик приговаривал на латыни:
- Да, ребята, слабы вы против нашего вина... Ну, ничего. Сейчас живой водой оболью - голова и пройдет...
Живой водой! Я ткнул Сквозняка локтем в бок.
- Я слышал, не беспокойся, - ответил Ежи. Глаза его горели. Он вскочил на ноги и начал оживленно расспрашивать батоно Давида. Тот отвечал, сначала нехотя, потом оживился, не устояв перед напором обаяния моего друга.
Выяснилось, что местная родниковая вода обладает всеми свойствами живой воды. Точнее, это была не родниковая вода, а скорее минеральная, для лечебных надобностей, так как воду для питья жители Ахалшени брали из другого родника. Неподалеку был и третий, из него текла вода мертвая, ее тоже использовали в медицинских целях. Кстати, как выяснилось, такие родники били по всему Кавказу. Примечательная информация!
Но несмотря на эту новость, я все-таки с легким ужасом ожидал продолжения нашего пути. Ведь мы были еще только в Абхазии, предстояло пересечь Сванетию, Колхиду и Картвелию, прежде чем мы доберемся до Кахетии. А сами названия мест, через которые лежал наш путь, навевали ностальгические воспоминания об ассортименте магазина "Российские вина" года этак 1989-го: Рухи, Зестафони, Ахалдаби, Гурджани, Ходашени... Или придется их объезжать за версту, или наше путешествие очень и очень затянется. -==IV==
Мы решили дальше продвигаться в автономном режиме. Бедняга Верблюд! Не то чтобы мы были так уж привередливы, но кроме него не к кому было обратиться за едой. То есть можно было бы заехать в какой-нибудь аул, но по опыту посещения Ахалшени мы уже знали, во что это выльется, а ведь надо было спешить: мы уже вторую неделю находились в пути.
Так или иначе, наша избушка мерно трусила по дороге, шедшей вдоль правого берега Риони. Ярко светило солнце, с реки дул легкий ветерок, с гор периодически погрохатывало: обвалы, обычное дело. Нам через них то и дело приходилось перебираться. Неожиданно загрохотало как-то уж очень близко, лишь чуть-чуть впереди. Мы тормознули. В полуверсте перед нами на дорогу посыпались камни, сначала мелкие, затем крупнее, и наконец весь склон сполз, перегородив нам путь. Зрелище было монументальное, те обвалы, через которые мы ежечасно перелезали, этому не годились и в подметки. Прямо-таки первобытный разгул стихии возбуждал инстинкт самосохранения, который заставил нас отойти назад еще саженей на полтораста. Кусок склона, аршин этак четыреста на семьсот, как был так и съехал прямо в Риони, перегородив реку и слегка ее запрудив. По ту сторону завала быстро, даже слишком быстро, разливалось озерцо.
- Хайнер, айда наверх, - крикнул я. Глюк в этот момент командовал избушкой. Он меня понял: если сейчас хилая новообразованная плотина прорвется, пойдет такой селевой вал, что нам на берегу не поздоровится!
Избушка повернула влево и начала карабкаться вверх по склону. Мы решили пробираться выше того места, которое оказалось затронуто оползнем. Избушка уже влезла до уровня половины склона, обнаженного в результате наблюдаемого нами катаклизма, как вдруг среди развороченной земли что-то желто блеснуло в солнечном свете, чем и привлекло наше внимание.
- Что пы это могло быть? - указал на эту штуку Глюк.
- Ума не приложу. Сходим посмотрим? - ответил я.
- Но, но! А если этот склон опять поедет? Где я вам с ходу родники с живой водой найду? - стал возражать Сквозняк.
- Да ладно тебе, в случае чего успеем организовать люк.
- Люк - дас ист прафильно!
И Глюк сотворил люк из нашей избушки прямо на обнажившийся склон, так что мы вылезли в аршине от этого блестящего предмета. Верьте или нет, но это оказался не какой-нибудь кувшин, как можно было бы ожидать, а вовсе даже сверток какой-то то ли ткани, то ли не ткани, на пленку, вроде, не похоже, скорее все-таки на текстильное изделие. Этот материал имел ни с чем не сравнимый цвет и блеск червонного золота. Когда мы его взяли в руки, он и на вес оказался довольно тяжелым, опять-таки как золото.
Когда мы с Глюком притащили этот куль в избушку, Сквозняк долго чесал в затылке, пытаясь вместе с нами сообразить, что же это такое. Простейший химико-магический анализ, проведенный на краешке этой красивой материи, показал, что глаза нас не обманывают: это действительно было золото! С четверть пуда самого настоящего золота, причем в такой замысловатой форме.
Преодолев опасный участок осыпи, мы вышли из избушки уже втроем и развернули полотно на всю ширину. Саженей пять в длину и три в ширину, оно по форме напоминало выделанную шкуру. Это и навело меня на мысль. Мы же в Колхиде!
- Парни, а это часом не Золотое Руно?
- Как, то самое?! - воскликнули мои друзья не то чтобы хором, но около того.
- Этого уж я не знаю. А что, истории известно еще одно?
- Я не слышал, но ведь я не историк, - ответил Хайнер.
- Надо запросить по сети, - неуверенно проговорил Ежи.