-- Я не я, но у Омарыча есть две сучки. Пока они грызут тапочки, а когда вырастут, то станут бульдогами.
-- Да ну-у-у? -- передразнил его Андрюша и тут же схлопотал по шее.
-- Я те сказал? Значит так оно и есть!
Затем вино. Много вина. Улыбки стали шире. Уже можно разглядеть пломбы, которые едва держатся от смеха. Кто-то уронил стакан. В глаза ударил табачный дым.
-- Ой, мамочки! Я юбку измазала.
-- Хорошо не трусы.
-- Андрюша, я сейчас обижусь!
Визг стула. Тени мелькают на периферии зрения. За стол садятся. И выходят из-за стола.
-- Экш! Пойдем курить!
-- Не хочу.
-- Да ладно тебе, пойдем!
Я встаю и иду за Андрюшей на кухню. Он худой как собачья кость. Ребра видны сквозь рубашку. Голова маленькая. С два кулака.
Казалось бы, невзрачный паренек. Сразу и не приметишь. Но с удивительным талантом -- способен заставить понравиться. Непроизвольный гипноз. Завораживает чем-то, заставляет доверять каждому его слову. Вызывает на откровение. Околдовывает тебя, впитывается в тебя, заставляет ворошить память и чувства. Свои. Чужие. К себе. К другим. Подобен вампиру. Но безобидному.
Вот и сейчас. Курим и болтаем с ним. С другим, может быть, и не о чем было бы говорить. Но только и не с ним. У него всегда есть тема, которая увлечет тебя, которая заставит тебя быть внимательным собеседником. Разговор сам по себе может быть и неинтересен, но словами Андрюши он преображается, становится иным... Это всегда ему удается... А еще он очень чуток...
Не в моих силах описать эту его особенность. В этом кроется нечто нежное, хрупкое, подобное воздушному кружеву, выполненному из паутины плавленой сахарной нити. Дотронешься рукой -сломаешь. И я не трогаю. Боюсь. И потому ограничусь лишь одним словом, но наиболее точно описывающее свойство, так присущее ему. Это слово -- Душа... Поэтому и имя его созвучно натуре... Андрюша... Душа... Андрюша...
Курим. Разговариваем. Смеемся. Тлеющий табак упирается в фильтр -- гасим сигареты. Он уходит. Плечи опущены. Спина сгорблена. Я остаюсь на кухне. Прикрывая дверь.
Облокачиваюсь спиной на стену. Холодная. Поворачиваюсь. Это не стена, а окно. За ним дождь. Смотрю вниз. Там люди. Как муравьи, но ленивые и с зонтиками. Огни в коммерческих ларьках. Белые шапки цветов. И в такую погоду!.. Люди суетятся, ходят далеко внизу, копошатся. Пытаюсь понять их возню. И курю. Курю. Курю. И моросит дождь. Свет на шершавом асфальте. Сейчас бы раздавить их всех ногой. Всех. И не будет возни. Будет покой. И я смогу думать. О них. Но только пусть они не суетятся. Пусть полежат. Отдохнуть. За них буду думать я. И курить, курить, курить.
-- Экш! Ты что тут делаешь? -- за спиной.
Оборачиваюсь. Это Мила. Опять она.
-- Смотрю в окно.
-- Зачем?
-- Почему ты не спрашиваешь, зачем я дышу?
-- Не понимаю... О чем ты?
Смотрю ей в глаза. Да, действительно. Она не понимает. И не поймет. Может быть, это и хорошо. Будет вот так смотреть и не понимать.
-- Мил, ты можешь полюбить газовую плиту?
Я буду считать до пяти, потом она ответит.
-- Не знаю. Не пробовала.
Она приняла правила игры.
Значит любовь плиты тебе равнодушна?.. Ей грустно и хочется плакать от этого.
Я подхожу к плите и открываю духовку. На противне сгоревшие куриные окорочка. Я отламываю себе кусочек и запихиваю его в рот. Соленая корочка скрипит на зубах.
-- Так мило, -- ее лицо улыбается. Святая простота.
-- Так больно, -- отвечаю я. -- Ей больно.
За окном скребется дождь.
Дым костра съел листву плотным облаком грез .
За окном. за окном. За окном. За окном. За окном.
Я отламывая себе еще кусочек курицы.
Мила молчит. И смотрит на меня. Она готова слушать. Хорошо, говорю я себе и начинаю лепить образы в голове. В начале я делаю это нескладно, слова нелепы. Они льются с моего языка и я жонглирую ими не совсем умело, так, что иногда роняю их на пол. И не могу поднять, боясь рассыпать остальные. Так было всегда. Но хмель как замазка уничтожает все изъяны моей речи. И вот я уже поэт (или прозаик -- не важно). Главное - меня слушают, а я наслаждаюсь этим. И пусть ерунда все, что я говорю, пусть все это бред, который выветрится с утренним похмельем, но говорю то я от души. Пусть и неловко, как настоящий мастер, но на пределе чувств.
-- Красота умирает. Остается грусть. В нее можно играть, но ...
-- Вы тут! -- дверь приоткрыта, в щель просовывается голова Мити. Глаза совсем маленькие и блестят, как кусочки слюды. На них можно поскользнуться и упасть. Я отвожу свой взгляд. И молчу. Мне лучше молчать.
Митя смотрит больше на Милу, чем на меня и тоже молчит.
Лучше опустить глаза.
-- Ну ладно, -- Митя уплывает в коридор, закрывая дверь. Я никогда не мог его понять. Наверное, это правильно, ведь понять -значит упростить.
Мила смотрит на меня просяще. Еще слов. Но я вижу, что она устала. Устал и я. Надо отдохнуть. Голова как чугунный котел с шариками. Они перекатываются там, трутся боками и высекают звуки: хрум-хрум-хрум... Когда пьян - нет ничего лучше, чем выпить. Я хватаю ее за руку и тащу в комнату, где слышна музыка.
Там мало света. Так мало, что его надо хватать руками и притягивать к себе. Я промахнулся и не поймал его. Однако поймал в свои объятия Милу. Музыка из магнитофона нежна и знакома. Пары танцующих качаются, как яхты при легком призе. Я прижимаюсь к Миле и отдаюсь движению волны. Волосы бьются в глаза и нос. Запах духов и парного молока. Теплое дыхание в шею.
Слишком много всего, чтобы быть правдой.
Я отталкиваю ее и включаю свет в комнате.
-- Ну что?! Мы пьем или едем?!
В начале в лицах недоумение. Затем злость. Я нарушил привычный ритм. Прервал спокойное движение. Должен быть наказан... Но зеленый змий побеждает. Несколько рук тянуться к бутылкам.
Булькает жидкость в бокалах. Звук не приятен, как и вкус вина. Но это только в первый момент. Потом оно проскользнет по пищеводу в желудок и заснет на время, умасленное бутербродом с ветчиной.