Вопрос Текки опять был неожиданным, как тогда, когда он спросил — я католик? Но на этот раз я промолчал. Рассказ его был нелеп, как нелепа была обстановка, которую он описывал. Но рассказ был интересен, и на этом интересе строились наши взаимоотношения. Он рассказывал — я слушал.
Пусть рассказывает еще.
Не дождавшись ответа, Текки закрыл глаза. Казалось, он прислушивался к своему дыханию. В груди у него булькало и хрипело. Двадцативаттная лампочка тускло горела под потолком лазарета. Вверху, на палубе, ходил и ходил, как маятник, вахтенный.
— Пожалуй, изумление было обоюдным, — заговорил Текки, с их стороны и с моей. Сколько бы оно ни продолжалось, оно прошло. Началось знакомство друг с другом. Оказывается, они уже знали мое имя — Артуро… Не буду говорить о приборах и приемах, которые употребили пришельцы при разговоре со мной. Скоро я понял, что мне нужно максимально напрягать мысль и воображение, чтобы они меня понимали. И я делал это в угоду им, потому что они тоже старались отдать мне все, что могли. Кроме любопытства с их стороны и, как мне показалось, растерянности, — я ничего другого в них не увидел: ни страха, ни злости. Может быть, их растерянность была отражением моей собственной, — они хотели понять, что я такое, примениться ко мне и поначалу, возможно, считали страх и растерянность естественным для меня состоянием. Чтобы понять меня, пытались «влезть» в мою шкуру… Это были ученые, и обращение со мной было для них экспериментом над неведомым существом. Существо, к их удивлению, оказалось разумным. Они хотели иметь сведения о землянах, я им подробно передавал эти сведения. Они мне — свои.
Их информацию я усвоил не полностью, отрывками — как из старой книги, где целые главы оказались стертыми или выцветшими. Сейчас я не могу изложить все последовательно, мешает жар, головная боль, — ведь я умираю, доктор… Спрячьте свои часы, не глядите на них! Они мешают вам сосредоточиться. Мне тоже мешают… Вот так, в карман, и не доставайте их больше.
Текки на минуту замолк, оправил простыню на груди, переложил платок из правой руки в левую, — все это были мелкие ненужные движения, но ему надо было успокоиться или собраться с мыслями перед главным, что он хотел сказать.
— Они с далекой звезды, — заговорил Текки, когда уже нечего было делать рукам: простыня оправлена, платок переложен из одной руки в другую. — Это черная невидимая звезда вблизи Центра Галактики, которая имеет несколько планет, близко обращающихся вокруг нее. Звезда почти погасла, не светит, она только греет, но дает достаточно тепла, чтобы на их планете существовала жизнь. Планета покрыта водой, жизнь, в том числе и разумная, зародилась и существует в воде. Планета называется Ири — так это звучало в моем мозгу. Иряне не знают, что такое солнечный свет, кванты и радиоволны. Свет они воспринимают как ту или иную дозу тепла. Энергетика их построена на освоении теплоты, гравитации и нейтринного излучения. Радиотехника у них отсутствует. Понятие об электромагнитных колебаниях чуждо их сознанию полностью. Зато нейтринная энергетика ими освоена хорошо, — связь на своей планете они ведут при помощи нейтринных потоков. Они исследуют вселенную в поисках планет для колонизации. Земля привлекла их внимание потому, что на две трети покрыта водой. Иряне понятия не имели, что Земля заселена разумными существами. Их приемная аппаратура, созданная на иных принципах, чем на Земле, не обнаружила человечества. Наше Солнце для их органов чувств было мощным источником тепла, и только. На всех диапазонах нейтринной и гравиосвязи Земля молчала, радиоволн их аппаратура не воспринимает, — Земля казалась необитаемой… Встреча со мной была для них все равно, что гром с ясного неба. Только через мой мозг они увидели наши города, машины, корабли, самолеты — все многообразие земной жизни. Поэтому они были так поражены. Мы со своей стороны не могли обнаружить их корабль; он полностью поглощал радиоволны, превращая их в тепло — как солнечные лучи. Электричества они тоже не знали. Потоки электронов считали помехами, превращая их в теплоту. Вся их техники основывалась на трех видах энергии: гравитационной, нейтринной и тепловой. Развитие цивилизации шло совсем другими путями.
— Немного повторяюсь, — сказал Текки. — Но, поверьте, от всего этого у меня голова как паровой котел. Я не понял, наверно, и половины того, что они пытались передать мне. Многого из их представлений я вообще не принял. Не мог понять их подводную жизнь, — лезла в голову какая-то мешанина. Об их нравах, обычаях и говорить нечего. Как рни живут, развлекаются, любят — все это не дошло до меня. Они казались мне безобразными уродами, я изо всех сил крепился, чтобы не выдать негативного отношения к ним. Не дай бог, если они это поняли. По-своему они были гуманны; гостеприимны и вежливы, но в конце концов совершенно не знали, что со мной делать.
Я буквально свалился им на голову, едва они вышли из своего корабля. Это был биологический вид, попавшийся им на глаза, они увидели во мне что-то общее с собой и тотчас доставили меня на корабль, который находился в плавучем положении под водой. Они тут же обнаружили, что я в бессознательном состоянии, и поступили так, как поступали, оказывая скорую помощь своим попавшим в мертвую воду, отравленную сероводородом или другой какой гадостью, — подали мне в легкие обогащенную кислородом воду. Подсоединенные датчики сказали им, что я разумное существо, память показала картины земной жизни. Бесконечно это не могло продолжаться. Они составили общее мнение о планете, о землянах, и тогда встал вопрос, что делать со мной, и вообще, — что делать?
Экспедиция не была готова к контакту с нашей цивилизацией. Не только потому, что иряне и мы были разными существами. Экспедиция не ожидала на планете разумной жизни и не имела полномочий вступать с ней в контакт. Такое разрешение мог дать правящий Совет Ири. Разведывательная экспедиция не могла вступить в переговоры. Требовалась другая экспедиция, которая была бы послана с этой целью. Но все-таки — что делать со мной? Ознакомившись по впечатлениям моего мозга с жизнью Земли, они поняли, что планета занята, для колонизации недоступна. Совместить на планете две цивилизации нельзя, пусть даже пришельцам нужен только океан. Он нужен им весь. Но ведь он нужен землянам! Нельзя допустить столкновения интересов, конфликта. Иряне приняли решение — улететь. Но как быть со мной? Они предложили мне лететь с ними. Я отказался. Тогда они подняли меня на поверхность и оставили в шлюпке, хотя, как они это сделали, я не знаю. — Вот и все, закончил рассказ Артуро Текки. Молча я глядел на него. Его рассказ окончился так же внезапно, каким было его появление. Тысячи вопросов возникали в моей голове сразу, но я знал, что рассказчик не ответит на них. Его час пробил. Последний его час пробил. И все-таки… Кто ты, Артуро Текки? — пытался я трезво посмотреть на рассказчика. Матрос — это подтверждал документ. Итальянец — об этом говорили глаза, темперамент. Образованный человек — недаром тебе знакомы нейтрино и гравитация. Но откуда ты взялся? То, что тебя нашли в шлюпке нашего рефрижератора, — случайность: шлюпка была сорвана ураганом, могла уцелеть. Как ты оказался в ней, Артуро Текки?.. Здесь кончалась действительность и начиналась фантастика. Принять твой рассказ, как он есть, значит, поверить в неправдоподобное. Бывает ли оно, неправдоподобное, или не бывает?.. Может, ты все это выдумал? Положим, что «Эрл» затонул. Положим даже, что от электронной мины, с такими игрушками не шутят. Примем, что тебя трепало по океану на перевернутой шлюпке. Чьей шлюпки — с «Эрла» или с «Элмери»? Тут уже теряется линия рассуждения, раздваивается. А еще точнее — уходит в глубь океана. Были пришельцы или их не было? Если были, то это — эпоха. Но эпоха умрет вместе с тобой. Ты ведь умираешь, Артуро Текки. Умрешь и никому не сможешь повторить свой рассказ. А для меня он нелеп и необычен. В моей голове он не помещается. Я не могуне могу! — проверить из рассказа ни одного слова. И ты не можешь представить никаких доказательств. Как же быть, милый Артуро? Ты умрешь, а это все равно, что тебя не было. И если встреча с инопланетными существами была, то и ее все равно, что не было. Круг замыкается на тебе, Артуро, и никто его никогда не разомкнет.
Я тоже не разомкну.
— Все, — повторил Текки. — По сути мне не дано права на жизнь. Я мертв с той минуты, как шлюпка с «Эрла» пошла ко дну. То, что произошло, — случайность. Величайшая из случайностей, но все же — случайность. Я нахлебался воды уже тогда, когда тонул под ударами шторма. Только благодаря искусству ирян я жил под водой. Они поддерживали во мне жизнь, исследовали меня, но они ничем не могли помочь мне. Мои легкие надорваны и разъедены солью. В шлюпке я был в бессознательном состоянии и наверняка бы умер, не подбери меня «Элмери».
— Я и теперь умру, — сказал он спокойно. — Но, — он с трудом поднялся с подушки, — обещайте мне побывать в Милане, рассказать родным о моей кончине. Обещайте, — просил он, вы католик, выполните мое последнее желание. Обещайте!
— Обещаю, — сказал я.
Артуро умер к утру. Наверно, я задремал у кровати и упустил его последний вздох. Но глаза ему я закрыл — прекрасные черные глаза, которые даже под тусклой лампочкой блестели живо и молодо. Мне было жаль парня.
Утром за завтраком капитан Фримен спросил побудничному спокойно:
— Умер?
— Умер, — ответил я и попытался передать рассказ Артуро о встрече с пришельцами. Где-то в середине рассказа капитан покачал головой:
— Что делают с людьми, — сказал он, — солнце и океан. В шестьдесять четвертом году мы в океане подобрали трех канадцев с «Олимпии», утопленной штормом под Гебридами. Здоровенные парни за две недели дошли до одичания, скалили зубы и рычали на наших матросов. А этот — итальянец. Итальянцы, вообще, фантазеры. — Капитан покрутил рукой возле уха: Тру-люлю…
Больше к этой теме не возвращались, — даже Листред, который вчера интересовался спасенным, а сегодня, когда тот умер, не нашел нужным что-либо спросить о нем. Пришельцы его не интересовали: Листред плавает на «Элмери» со дня выхода рефрижератора в море и знает случай с канадцами, принимал участие в их спасении. Мало ли какой бред бывает под южным солнцем? Надо считаться с фактами. Фактом для Листреда был океан, который дает людям работу, кормит их, сводит с ума и требует жертв.
Артуро похоронили по морскому обычаю: зашили в парусину и сбросили в воду с куском антрацита в ногах. Цинкового гроба на рефрижераторе не было, везти тело в холодильнике запрещено: что скажут потребители бараньих бифштексов?..
Я пока не был в Милане, хотя с тех пор как похоронили Артуро, прошло полгода. Но я католик, я давал слово и выполню волю погибшего. Поеду в Милан, найду родителей Текки. Кроме того, в Милане лучший из европейских театров — Ла Скала… Но прежде всего разыщу стариков. Только — будут ли они слушать рассказ о пришельцах? Какими глазами будут смотреть на меня?..
Если же судить о происшествии в океане и о рассказе Артуро, то я хочу здесь все разграничить и поставить на место: я — это одно, рассказ Текки — другое. Грань я провожу со всей решительностью, чтобы меня не заподозрили в фантазерстве и в сумасшествии. В фантастику я не верю. Всем говорю: не верю. Но Текки не был сумасшедшим. Это я подтверждаю как врач, иначе мое образование не стоит медного цента. Это меня смущает: в чем-то здесь концы с концами не вяжутся. Иногда я готов поверить, что все в рассказе Артуро правда, иногда считаю рассказ чистой выдумкой. Ведь Текки — итальянец. А итальянцы, вообще — фантазеры, как сказал капитан Фримен: Тру-лю-лю…
Приподняв шторку, Егоров глядел вслед вездеходу. Двойные стекла иллюминаторов не искажали красок и перспективы. Впрочем, красок — здесь неуместно: гамму грязноватых оттенков, от бурого до матово-черного, — такова она вся, Луна.
Вездеход удалялся не по-земному быстро, до горизонта подать рукой, и чем становился меньше, тем более походил на осу, расчерченную поперечными полосами. Лунный рельеф не любит гусениц и колес, — машины передвигаются на спиралях. Со стороны спираль похожа на насекомое: кабина с усиками антенн вверху, ребра выпирают наружу…
Плоская равнина, зажатая с обеих сторон хребтами, была унылой и мертвой. Солнце бросало на нее тени остроконечных гор, они лежали длинными клиньями. Даже отдельные камни стелили черные паруса под неосвещенную сторону, отчего местность казалась рябой. Черное утомляло глаза. Хотелось зеленого, голубого, как на Земле, но его не было. Камни да еще пыль. И два следа от спиралей машины, мертво отпечатанные в пыли. Следы будут лежать сотню лет, — их не засыплет ветер, не смоет дождь.
Вездеход исчез, будто прыгнул за горизонт. В микроприемнике смолкли голоса водителей — Смирнова и Беленького. Славные ребята, подумал о них Егоров. На Луне нет животных, нет ветра, зато рядом люди, их любишь по-настоящему. Даже, если видишь их первый раз. Со Смирновым и Беленьким Егоров познакомился при переезде на станцию, и сразу они пришлись ему по душе: мигом домчали до станции, повеселиться любят оба.
— За новоселье! — звенели фужерами.
Вино шипело и пенилось, пузырьки в нем поднимались крупные, как горошины.
— Вы первые на вершине Старушки! — смеялся Беленький. Луну он называл почему-то Старушкой.
— На полюсе… — уточнял Смирнов.
— Совершенно точно! — соглашался Беленький. — Куда ни плюнь, — везде попадешь на юг!
— Не говори того, — возразил серьезный Смирнов, — чего нельзя сделать в скафандре…
Хорошие ребята, опять подумал о них Егоров, нажал на рычаг внешней защиты, — металлические заслонки надвинулись на стекла иллюминаторов,
Из столовой слышался стук тарелок; Светлана, горничная, она же радист и повар, — убирала посуду. Астроном Галин ворочал наверху, под бронированным куполом, ящики с инструментами. Станция начинала жить. Это была не первая исследовательская станция. Целый пояс городков и обсерваторий опоясывал лунный шар по экватору. Были станции севернее экватора и южнее. Освоение Луны шло тридцать четвертый год. Но эта станция была первой на полюсе. Ее так и назвали — «Полярная». На Земле спорили, где ее строить: на Южном полюсе или на Северном? Решили — на Северном. Приятнее сознавать, что стоишь на Луне, а не висишь вниз головой. На Луне это незаметно, А если смотреть с Земли… Так уж мы воспринимаем все — по инерции. В небе Луна, как арбуз, имеет свой верх и низ. Те, кто на Южном полюсе, ходят по Луне вверх ногами.
Есть даже карикатура в журнале: исследователи Южного полюса придерживают шапки на головах, чтобы те не свалились на Землю… Освоение нового мира шло весело.
Егоров не боялся карикатур. Его будут рисовать сидящим на лунном шаре верхом и поглядывающим на Землю вниз. Это все-таки лучше.
— Светлана, — сказал он, проходя через столовую, — радируйте Сергею Ивановичу, что мы вселились благополучно. Начинаем работу.
— Хорошо, — кивнула девушка. — Передам.
В кабинете Егоров расстелил на столе подробную карту «Севера».
Макушка Луны представляла странное зрелище, — будто кожа с черепа была стянута кверху и застыла в буграх и морщинах. Среди них затерялось небольшое пятнышко, пятачок, — полюс. Пятачок и близлежащие горы были обведены красным карандашом — область исследования «полярников», обитателей станции. В сотый раз Егоров углубился в изучение местности и названий. Плоское пятнышко называлось Блюдцем. Со стороны видимого с Земли полушария Блюдце отгорожено Серповидным хребтом, высотой до двух километров. Это кратерный вал, — кратер лежит на видимой стороне. Высшей точкой хребта является вершина Белая. С обратной, невидимой стороны. Блюдце окаймляют Черные Горы — хмурая гряда, наползающая на полюс от хребта Первозданного. Красная линия охватывает лишь закраины Черных Гор. Зато хребет Серповидный весь попадает в круг исследования здесь предстоит работа.
Стация «Полярная» в центре Блюдца. Это, пожалуй, единственное возвышение на равнине. Нет, не единственное. В стороне от станиции, ближе, к хребту Серповидному, торчит одинокий пик — Mалыш. Почему — Малыш?.. — спрашивает Егоров. Среди мертвых названий вдруг что-то одушевленное, человеческое…
Достает из стола фотографию местности. Блюдце, хребты, пик Белый и пик Малыш… Надо обладать фантазией, размышляет Егоров, чтобы увидеть малыша в мертвой скале. Наверно, те, кто назвали скалу Малышом, обладали фантазией. А может, случайность? Как даются названия? Кто-то сказал: «Малыш»… Другие, может, и не были с ним согласны, но промолчали и приняли. Луна требует миллиона названий, надо присвоить имя каждому хребту, морю, вершине. Так и здесь: Малыши было утверждено. Впрочем… Егоров вглядывается в тень, отбрасываемую скалой. Тени на Луне бывают более четкими, чем геологические образования, если на них смотреть невооруженным глазом. Тень от Малыша напоминала скорчившегося ребенка с поднятой головой. Может быть те, кто придумали название, все-таки правы… Фотография всегда однопланова, показывает предмет с одной стороны. Может, с другой Малыш оживет, еще больше оправдает название? Надо осмотреть скалу, пощупать ее руками, решает Егоров.
Конечно, работу он начнет не с Малыша. Есть вещи серьезнее — хребет Серповидный. Танцевать придется отсюда. Недаром поставили здесь станцию, отчертили участок. Серповидный хребет — сравнительно новое образование. Это колоссальный выброс после метеоритного удара о поверхность Луны. Такие выбросы интересны: масса породы из глубины выворочена наружу. Никакому экскаватору, кроме как метеориту, такая работа не по плечу.
Итак, Серповидный хребет! Но Егоров еще колеблется: может. Черные Горы?..
— Это — потом, — настаивал Сергей Иванович, крутя карандашом неподалеку от Белой. — Главное — Серпик! — Тут его карандаш остановился и с силой вдавил точку рядом с вершиной Белой; точка на карте видна и сейчас. — Серпик, повторил он. — Нужны алмазы.
Сергей Иванович — начальник лунной геологической, точнее, селенологической службы,
— Недаром мы ставим станцию здесь, — продолжал он. Станция стоит денег.
— Все станции стоят денег, — в тон ему заметил Егоров.