— Точно, дыра!
В роте потом долго недоумевали, откуда старший лейтенант про дыру узнал. Все совершенно определенно: в том кишлаке командир никогда не был. Черножуков в ответ только пожимал плечами, потому что вразумительного сказать ничего не мог. Просто пришел к умозаключению: если есть стена, выполняющая роль забора, то в ней обязательно должна быть дыра. С детства запомнилось, что какой бы забор ни был, лазеечка в нем всегда найдется.
— А почему точное направление указал — на север? — качал головой Андрей Борисов.
— Просто указал, где дом родной...
Такой вот случай произошел с прапорщиком Видлогой. И когда он поддержал заместителя командира по политчасти, ни у кого, даже у самых ярых оптимистов, сомнения не оставалось: расслабляться нельзя. Боевая подготовка — тот путь достижения знаний, на котором, чтобы стать победителем, надо никогда не сбавлять темпа.
Умел старший лейтенант Борисов убеждать людей. От него им передавался какой-то особый настрой, словно от тела, обладающего большой мощности биополем. Черножуков помнил, как Андрей выступал перед аксакалами из племени нурзай. Старцы, убеленные сединой, внимательно слушали советского офицера, рассказывавшего о революции, мире, земле и новых декретах афганского правительства. Переводчик начал было переводить, но один из старейших, улыбаясь беззубым ртом, остановил его на минуту и бросил какую-то фразу, отчего другие аксакалы сдержанно засмеялись.
— Что он сказал? — спросил Черножуков.
— Зачем, говорит, речь портишь, — смутился переводчик.
У Андрея все в жизни получалось внешне легко и красиво. Когда складывалась такая обстановка, что кто-то из офицеров роты должен был брать ношу потяжелее: прорывать с боем душманские заслоны или наоборот — прикрывать отход подразделения, он всегда, заранее отвергая возможные возражения, произносил излюбленную фразу: «Это мое дело, комиссарское».
Все его уважали и все хотели говорить с ним о чем угодно. И Борисов в любое время суток, в каком бы настроении ни был, с желанием беседовал с людьми, с искренним участием. Черножуков даже как-то пошутил: мол, не устаешь от разговоров-то? Язык притупится.
— Острый язык — это единственное режущее оружие, которое становится острей от постоянного употребления, — улыбнулся в ответ политработник.
Внимательностью завоевал Андрей сердца сослуживцев в очень короткое время. Бывало, подойдет к солдату, скажет что-нибудь незначительное, а настроение у человека поднимается, как ртутный столбик на солнечной стороне. Подчиненные были его и радостью, и заботой. С ними он вел себя так, как, наверное, со всеми своими друзьями и товарищами. В любой беседующей группе он не чувствовал себя лишним и его никогда не считали лишним, хотя в солдатской среде порой бывает: подошел офицер и все тут же умолкают. С Андреем, напротив, разговор только набирал силу, в который он быстро включался, не меняя общего настроя. Или песню запоет, обязательно какую-нибудь о родной земле, о Родине: «Степь да степь кругом», «Широка страна моя родная», «Там вдали, за рекой»... Невозможно представить себе человека, настоящего патриота своей земли, который при звуках родной песни не ощутил бы в себе огромный прилив любви к Отчизне, не вспомнил бы при этом отчий дом, родителей.
Иногда Черножукову казалось, что Андрей слишком мягок с подчиненными. Может, так оно и было на самом деле. Но за Борисовым шли все дружно, потому что видели: не только на словах политработник мастер шагать впереди. А если человек может заставить себя пойти на верную смерть, значит, он сильнее страха, значит, и мне, думал каждый из воинов, труса праздновать негоже. Очень это важно. Потому что в бою так: струсил — пропал. Даже если жив останешься, все одно пропал. Какая же это жизнь, коль чести у тебя нет?
Александр относился к Борисову как к брату. Ему в заместителе по политчасти нравилась чистосердечность, с которой тот обычно рассказывал о себе, о товарищах, книгах, природе. Не мог не восхищаться Черножуков и его неудержимым жаром и свежестью воображения.
Одной из фантастических причуд Андрея была влюбленность в ночь, в ее особое, пусть и тревожное, очарование. Он часто вспоминал свою юность, ночи, как с товарищами допоздна засиживался у костра и пел. И здесь, в Афганистане, когда в комнату входила «темноликая богиня», Борисов порой зажигал свечу, изливающую тусклое призрачное сияние, и при бледном свете читал. А что-нибудь интересное любил читать вслух. И всегда, казалось Черножукову, ждал, покуда к нему обратятся с такой просьбой. Один из вечеров Александр представил отчетливо, будто происходило это только вчера. Борисов тогда посмотрел на него внимательно, дескать, пора начинать? Он, Черножуков, кивнул головой. Послышались проникновенные строчки:
Чем растревожило тогда Александра это стихотворение? Отчего так сильно застучало сердце? И почему так остро, так зримо встали перед глазами дорогие картины? Да, наверное, потому, что все это и у него было когда-то.
...Баку. Двор с беседкой, увитой виноградом. Душный вечер. На пятом этаже, за розовой занавеской светится окошко — «огонек таинственный». И жила там затворница. Все было! Только та затворница не знала, вернее, не догадывалась, что он наблюдает за ее окном. А может, знала? Да, поэты — это певцы. Они могут сделать память о любви более сладостной, чем сама любовь...
Борисов был холост. Он только писал одной девушке в Новосибирск. «Другого адреса не имею», — признавался Андрей. Возможно, сильно любил, но почему-то письма слал редко. И не висел над его кроватью, как у большинства солдат и офицеров, портрет той девушки. Об их отношениях Черножуков лишь догадывался по отдельным фразам, хотя во всех других вопросах Андрей открывался, как говорится, до дна.
Правда, как-то Борисов не сдержался, заметил с печалью в голосе, что в любви у него до сих пор ясности нет. В курсантские годы он влюбился в одну девушку. Сильно влюбился, как это бывает в первый раз. Ждать выходных не хватало сил. Но не оценила избранница его порыва, вышла замуж за другого. А что может быть горше в юные годы, чем потеря любимой?
— Тогда я понял шекспировское: «О женщины, вам имя — вероломство!» — грустно, с долей иронии процитировал Борисов. — И хотя потом повстречал ту, которой пишу, правда, редко, печать сомнений хранится. А все же, что бы ни говорили, от любви остаются чудные воспоминания!
Наверное, его чувства к знакомой, которой писал теперь, были гораздо глубже и серьезнее, чем он о них говорил, но груз прошлого продолжал на него давить. И тоска по прошлому тоже была сильная. Он еще не убедился, что прошлое недостижимо.
Хотя Андрей писал знакомой девушке очень редко, словно боялся разбрызгать на бумаге чувства своей красивой души, Черножуков по отдельным фразам друга все же догадывался, как глубоко предан он новой избраннице в далеком сибирском городе.
Рассказывая однажды об отъезде в Афганистан, о прощании с девушкой, Андрей сказал замечательную фразу, очень понравившуюся ему, Черножукову:
— Она летела по перрону, словно птица, раскинув руки, едва касаясь земли.
Эх, Андрюша, сколько трепетных чувств скрывалось за твоим показным равнодушием, которое ты пытался изобразить всякий раз, когда разговор заходил о любви, верности. Там, в Афганистане, соленых шуточек в адрес жен, любимых, просто знакомых не отпускают, как нередко случается еще в молодежной среде. Даже те представительницы прекрасного пола, с которыми в общем-то и не очень ладили, становились предметом серьезных раздумий.
И такие прекрасные слова находили, какие, наверное, не услышишь в другой обстановке никогда. Вся шелуха спадала с человека, побывавшего под смертельным огнем. А настоящие чувства в разлуке только крепчают.
И разве не ты, дорогой мой заместитель, рассказывал ребятам подслушанную где-то восточную легенду? В ней говорилось, как однажды Огонь, Вода и Верность отправились в дальнее путешествие. В дороге рассказывал каждый о своих делах и доблестях. Огонь говорил, что, не будь его, люди погибли бы от холода и не на чем было бы готовить пищу. Вода говорила, что без нее и человек, и природа исчезли бы. А Верность сказала: «Без меня вообще жизнь бессмысленна». Когда их путешествие подошло к концу, они начали выяснять: если потребуется опять собраться в путь, как им найти друг друга? Огонь говорит, что его можно найти там, где дым. Вода заявляет, что она всегда там, где зелень. А Верность молчит. Когда ее спросили — как же тебя найти — она удивилась: «А разве вы со мной тоже прощаетесь? С Верностью никогда не расстаются, ее не теряют и не ищут. Я всегда должна быть с вами. День и ночь, на каждом шагу...»
...Где же ты, дорогой человечище, Андрюша Борисов? Горят ли радостью и надеждой твои глаза, как в ту душную афганскую ночь, когда заходила речь о тамбовской метели?
***
Возвращались с полигона в слякотную осеннюю погоду. Продолжал накрапывать нудный мелкий дождь, точно небо прохудилось от старости. Увядающая краса леса намокла и не отливала багряным костром.
Черножуков сидел в уазике командира полка и молча смотрел в забрызганное дождем окошко. Настроение у него было под стать погоде.
— Что голову повесил, добрый молодец? — повернулся к нему с переднего сиденья майор, комполка. — Батальон действовал неплохо: первый блин — и не комом.
— Комом, товарищ майор, в том-то и дело. В том-то и беда, что комом, — заговорил Черножуков. И, не ожидая вопросов, рассказал о действиях третьей роты.
— М-да, — качнул головой майор. — Любят у нас некоторые без труда в дамки шагнуть. Для них учения — всего лишь игра, спектакль, где роли распределены и следует только блестяще показать себя. Тут и к нашим училищам счет предъявить стоит, в них иногда курсантов не к полю готовят, а к тиши кабинетов. Вы, кстати, какое закончили?
— Бакинское общевойсковое...
— Я не прав?
— Правы, ох, как правы, товарищ майор. Горы были рядом, а мы порой перевалы штурмовали все больше по картам, в классах да на макетах.
— Что же, очень приятно, что понимаем это. Значит, будем учить людей так, как того требует бой. И не стесняйтесь рассказывать об афганском опыте. Побольше вводных, которые сами решали в боевых условиях. Смотрите, анализируйте, предлагайте.
Майор усадил молодого комбата в свой уазик, оторвав от личного состава, конечно же, не ради праздного любопытства. Ему хотелось, вернее — ему надо лучше знать, что за офицер Черножуков, в свои двадцать пять назначенный командовать сотнями людей. О многом говорит то, что он — Герой Советского Союза. Да, есть у него боевой опыт. Но это еще не означает, что он всего достиг. Пока что комполка видел зрелого человека, о каких говорят: «Военная косточка». И это уже хорошо. Нет, это уже замечательно!
Дорога с размаху ударилась в забор части, расположенной на окраине старинного русского города, и раскололась на две. Уазик повернул направо, к воротам КПП. За ними виднелись стены из красного, от времени слегка покрошившегося кирпича. Знакомые стены, знакомый военный городок. В нем Черножуков и начинал офицерскую службу. Входил в эти самые ворота с волнением и тревогой, с надеждой и верой в свое завтрашнее.
В мечтах, насколько Александр помнил их, он не уносился далеко. Считал, что нужно в первую очередь в совершенстве овладеть своим ремеслом — только тогда работа принесет счастье. Этому его настойчиво учила мать, преподававшая в школе русский язык и литературу. Она тогда имела в виду не военное дело (хотела, чтобы сын тоже стал педагогом), а ремесло вообще. Правда, окунувшись в «ремесло», лейтенант Черножуков с трудом представлял, какие усилия надо затратить, чтобы им овладеть. Основной вывод из первого года службы он вынес для себя такой: верить в силу своей воли. Человек может не успевать в каком-то деле, но может заставить себя быть храбрым солдатом и честно выполнять свой долг. Делая себе поблажки, он ленится и трусит. Только усилием воли заставишь себя трудиться на совесть и совершать героические поступки.
В тот первый командирский год лейтенант Черножуков впервые глубоко задумался об авторитете офицера и занес в свою записную книжку: «Авторитет зиждется: 1. На доверии, которое завоевывается профессиональными качествами (знаниями, организованностью, находчивостью). 2. Уважении, которое достигается честностью и порядочностью. 3. Любви и заботе о подчиненных, защите их интересов — быт, внимание, уважительное отношение и т. д.
Уроки первого лейтенантского года здорово помогли ему, когда он попал служить в одно из подразделений ограниченного контингента советских войск в Афганистане. И сейчас, глядя на красный кирпич старинной кладки, Александр невольно впадал в сентиментальное настроение. Любил он этот городок. В просторечье местные жители так и называли его «Красные казармы». Тем самым они отдавали дань прежде всего историческому прошлому казарм: здесь в жестокую круговерть гражданской войны формировались и уходили на борьбу за Советскую власть первые полки красной конницы. Здесь перед Великой Отечественной ковались кадры советской кавалерии, которым пришлось водить в атаки кавалерийские эскадроны в гвардейских корпусах Доватора, Кириченко, Селиванова. Наверное, в минуту фронтового затишья лихие командиры добрым словом вспоминали «красные казармы», где каждый из них учился воевать, постигал суворовскую заповедь о том, что в военных действиях нужно быстро сообразить и немедленно исполнить, чтобы неприятелю не дать времени опомниться.
Шли годы. После Великой Победы над фашистскими захватчиками в «красных казармах» появились новые обитатели. Конюшни, долгое время слышавшие ржание строевых коней, превратились в надежные боксы для могучей техники. В одном из таких боксов и размещались боевые машины пехоты мотострелкового батальона танкового полка, где командиром взвода начал офицерскую службу выпускник Бакинского высшего общевойскового командного училища имени Верховного Совета Азербайджанской ССР лейтенант Черножуков.
Уже на первом учении с боевой стрельбой командир роты капитан Леонид Карташов отметил умение молодого взводного надежно управлять подразделением. Не укрылась от ротного и такая деталь: за короткое время Черножуков сумел не только найти нужный тон в обращении с подчиненными, а и стать им как бы старшим товарищем. У лейтенанта словно не было личных дел за пределами «красных казарм». Для некоторых молодых офицеров-холостяков большой город с сияющими по вечерам огнями проспектов и улиц таил немалые
соблазны, а Александр пропадал во взводе с утра до позднего вечера. Иногда и ночевать оставался, если ранним утром предстоял выезд на полевые занятия.
Вот почему Черножуков знал каждого солдата по имени-отчеству, знал не только по сухим анкетам, но и по задушевным разговорам. И каждый человек был для него личностью. Потому, наверное, команды лейтенанта, четкие и короткие, как и положено по уставу, на тактическом учении воспринимались взводом с готовностью выполнить их как можно старательнее.
Импонировала капитану Карташову и другая черта в командирском становлении лейтенанта Черножукова: он постоянно пытался усложнить для подчиненных выполнение учебно-боевых задач. Однажды его взводу предстояло атаковать безымянную высоту, сотни и сотни раз до этого изъезженную и исполосованную гусеницами БМП и танков. Александр дольше обычного ставил задачу подчиненным. Прислушавшись к его словам, ротный не сразу понял, о чем идет речь. А когда разобрался, лишь удовлетворенно хмыкнул. Командир взвода обрисовывал высотку таким образом, чтобы людям виделся труднодоступный укрепленный опорный пункт, как крепкий орешек, раскусить который — не пустяк.
Сержанты, передавая из рук в руки нарисованную Черножуковым схему опорного пункта, высказывали свое мнение, как лучше распределить силы и средства взвода, какой вид маневра избрать в предстоящей атаке.