Эльдар уже всей душою прилепился к Степану Ильичу, часами готов был смотреть на него, и Сарыма, как ни старалась, не умела разгадать смысл новых чувств, которые отражались в его глазах. И девушке было даже обидно, что Эльдар начинает жить как бы иной жизнью, словно меньше замечает ее.
— Эльдар, — сказал однажды Степан Ильич, — не довольно ли нам есть хлеб в этом гостеприимном доме? Не хочешь ли ты пойти со мною в Прямую Падь?
Нечего и говорить, с какой охотою отозвался Эльдар на приглашение Степана Ильича идти с ним в Прямую Падь, аул, известный по всей Кабарде. Этот аул с давних лет славился зажиточностью и красотой девушек. Прямая Падь — это знал и Эльдар — лежала почти на границе с Осетией, за Аргуданом, на берегу Уруха. Да что там! Эльдар пошел бы за Степаном Ильичом не только на край Кабарды, но и на край света.
— Пустой дом — пещера, пустой стол — только доска, — не раз говаривал Кургоко своим сыновьям — старшему, Нашхо, темноволосому, как отец, и покладистому характером, как светловолосая мать, и младшему, Казгирею, о котором говорили: «Мать снаружи, отец внутри», — ибо светловолосый Казгирей унаследовал от отца честолюбие и твердость, благородство и сметливый ум.
Кургоко не роптал, он был доволен сыновьями. Есть кому приумножить состояние, накопленное долгим трудом. Самой же большой гордостью старика уорка был верховой конь Кабир — один из лучших в Кабарде. Не будут сыновья глупыми — оценят труд отца. Подрастут, женятся, переймут хозяйство, и тогда можно мирно доживать годы в тени мечети за столами на пирах, куда охотно зазывают Кургоко. Не худо бы, конечно, иметь и дочь: выдать девушку замуж, породниться с именитым человеком, ездить к нему в гости. Но аллах не дал дочери, — стало быть, не суждено. Да оно, может, и к лучшему! Дочь — это гостья в семье. Сегодня есть, завтра в чужом доме по вечерам моет ноги своему мужу.
Уорк Матханов радовался и красивому местоположению своего дома в Прямой Пади — на склоне холма, поросшего фруктовым садом, вблизи мечети. За Урухом, впадающим в Терек, виднелись веселые зеленые холмы Малой Кабарды, аулы и станицы.
Кургоко был доволен и соседями, особенно ближайшим — трудолюбивым Касботом. Его усадьба была рядом. Небольшой надел земли он обрабатывал сам с женою, а в страдную пору выходили на прополку или копнение всей семьей. В зимнее время занимался извозом и никогда не забывал просьбы соседей — привезти новый хомут или косу, гвозди или сосновые доски, а детишкам гостинца. Не отказывался помочь по хозяйству и соседу-уорку.
С истинным расположением приветствовали соседи друг друга и полагали так и прожить свой век — дружно, трудолюбиво и безмятежно. Судьба распорядилась иначе.
Приближался байрам, и Касбот заколол барана для жертвоприношения во славу ислама, дабы аллах не упрекнул его, не сказал, что Касбот нарушил заповедь. Все совершалось по заповеди: Касбот разделал тушу, вывалил в ведро внутренности и пошел к арыку, протекающему у подножия холма. Туша осталась висеть на суку. Касбот помыл руки, смыл кровь с одежды и обуви, отряхнулся и не спеша пошел обратно. Занес ведро в дом, перебросился двумя-тремя словами с женой, хлопотавшей у очага, вышел опять во двор. Смотрит — туши на дереве нет.
— Жена, где барашек?
Жена, миловидная и кроткая, лишь посмотрела удивленными глазами. Побежали к дереву, к плетню, позвали соседа, но и он не мог сказать, куда девалась туша. На примятой траве нашли следы крови. Следы привели за сарай, и все объяснилось: огромный дворовый пес, до отвала наевшись баранины, пытался закопать остатки туши впрок.
— Ах ты песья пасть! Собака среди собак!
Вспыливший Касбот побежал домой и возвратился с винтовкой в руках. Касбот перепрыгнул через плетень, но собака спряталась в яме под сапеткой[14]. Касбот выхватил из плетня кол и начал острием бить животное. Пес визжал, скулил, но из укрытия не выходил.
На пороге дома показался Кургоко.
— Что ты делаешь?
— Ломаю ему ребра.
— Перестань, ты, в день холеры рожденный! — возмутился Кургоко.
— Она сожрала баранью тушу… Вылезай! В последний раз ты ела мясо, тварь! — кричал разъяренный Касбот.
За плетнем показались лица младших детей Касбота и сверкнули косоватые глаза старшего, всегда хмурого, четырнадцатилетнего Инала.
Выскочил на свое крыльцо и старший сын Кургоко, ровесник Инала, болезненный Нашхо. Младший, Казгирей, был в это утро в медресе.
— Прекрати, сосед! Прекрати! — кричал Кургоко. — Животное ищет защиты, оно в моем доме. Уходи!
Собака, как будто понимая, чей голос звучит в ее защиту, выскочила из-под сапетки и метнулась к Кургако. Касбот отбросил кол, схватил винтовку, выстрелил. Собака взвизгнула, подпрыгнула, истекая кровью, забилась под крыльцо. Кургоко продолжал что-то кричать. Ни он, ни Касбот уже не соображали, что делают. Хозяин побежал в дом и вновь показался с ружьем в руках. Касбот выискивал место, чтобы снова выстрелить по собаке. Кургоко закричал:
— Кораном, заклинаю, перестань! Не смей!.. Два выстрела раздались почти одновременно:
Касбот стрелял в собаку. Кургоко — в Касбота…
Весь жемат собрался на дворе уорка.
У ступенек крыльца издыхала собака, а посредине двора, под тутовым деревом, лежал Касбот с простреленной головой. В руках он еще держал винтовку; как будто намеревался встать и отомстить за себя и осиротевших детей. В стороне на сложенных для просушки дровах понуро сидел несчастный Кургоко.
Приходили новые и новые люди, никто ничего не спрашивал, хотя не всем было ясно, как произошла эта драма. Слышались безудержные рыдания двух женщин. Четверо младших ребят Касбота — мал мала меньше — залезли на плетень и молча, разинув рты, смотрели на бездыханного отца. Старший — подросток Инал — хорошо понимал, что случилось: отец убит, убит соседом. Отца будут хоронить. Мальчик знал, что предписывает на такой случай закон. Инал хмуро думал об этом, и к страшному горю примешивалось новое для него чувство, большой ответственности за себя, за братьев, за мать. Что-то будет? Ведь и у соседа, у Кургоко, есть сыновья, которые могут постоять за себя. До сих пор были общие игры, забавы. Инал особенно тянулся к Казгирею, хотя тот был на два года младше. Теперь была пролита кровь, требующая возмездия…
В тот день на дворе мечети состоялся суд старейшин. Присудили из имущества убийцы отдать семье убитого половину: две лошади, две коровы, двадцать баранов, сорок сапеток кукурузы. Судьи обязали Кургоко купить осиротевшим детям по два аршина ситца на рубашки и штаны, сшить каждому к зиме по шубке из овчины. Таким образом, дело кончили миром, без права мести со стороны семьи убитого, ибо несчастный Кургоко не только не возражал против решения, но готов был и на большие жертвы.
Самое тяжелое состояло в том, что по шариату Кургоко должен был покинуть старый, обжитой дом и поселиться вдали от кровников. Что ж, пришлось сделать и это. Вот тогда-то и узнал бездомный, бродячий мастер, известный по аулам Кабарды под именем Степана, о продаже дома в Прямой Пади.
Как жестоко оборачиваются иной раз страсти людские! Как произошло такое несчастье с человеком богомольным, разумным, щедрым, с человеком, который никогда не брался зарезать барана или телку? Он отдавал полголовы барана тому, кто резал вместо него, да вдобавок еще часть позвоночника и ножку. Никогда не стрелял птицу, а ружье держал просто так, для виду. В самом деле — какой же кабардинец не имеет ружья!
И вот такой человек убил соседа! Соседа, которого всегда приглашали к столу, если в дом приходили гости, соседа, которому даже давал поносить свою каракулевую шапку! Запросто они ссужали один другому то мешки, то борону, то ловко отточенный топор. «Они дружны, как пальцы на одной руке», — говорили про Кургоко и Касбота…
Все рухнуло. Несчастный случай все изменил в жизни старика, и не только в его жизни. Ужасные выстрелы на дворах Матханова и Маремканова, принесшие столько горя обеим семьям, оказали решительное влияние и на жизнь осиротевших детей Касбота, и на судьбу сыновей Кургоко.
Расчетливый умный старик Матханов смотрел далеко. Он искренне готов был помогать сиротам. И не оставлял обездоленную семью на зиму без дров, весною — без семян, вдову — без платка, детей — без гостинца к празднику. В своих молитвах Кургоко и его жена Амина никогда не обходили страшного греха, содеянного в диком припадке гнева. Все это так. Но не мог Кургоко не думать о том времени, когда вырастет старший сын убитого. Кто может поручиться, что Инал останется удовлетворен решением суда старейшин и кровь не возмутится в нем, не соблазнит его вид винтовки, надежного кинжала?.. Старик Матханов знал жизнь, знал горячность и неукротимость, свойственную иным его соплеменникам. Кто поручится, что искренние дары, принимаемые сейчас с детской беспечностью, впоследствии не истолкуются превратно и в сердце оскорбленного юноши не найдется ничего, способного остановить месть?
Присматриваясь к Иналу, стараясь приласкать его, Кургоко уже сейчас замечал в черноголовом, широкоскулом, смуглом мальчике с пытливо глядящими, слегка раскосыми глазами замкнутость и упорство… «Вот такое же упорство и привело его отца к несчастью», — думал старик, и это наблюдение заставляло его снова и снова задумываться над судьбой Нашхо и Казгирея. Наконец он высказал свои соображения жене, и та согласилась с ним не без душевной боли. А соображения были такие.
Нелегко поднять руку на важного человека, скажем, на писаря в суде, даже на писаря в ауле — человека, умеющего написать прошение, истолковать закон. Так худо ли, если Нашхо станет таким человеком? Нет, это было бы не худо!
Кто посмеет поднять руку на своего муллу? Худо ли, если Казгирей станем муллою в своем жемате? Ведь нынешний мулла не нахвалится успехами лучшего своего ученика, младшего сына Кургоко… Что же касается Нашхо, то надо добиться, чтобы мальчика приняли в русскую школу, открывшуюся в казачьей станице.
Амина соглашалась, что такой план дает почти полную уверенность в спокойной будущности обоих сыновей. Но придется замаливать новый грех: сын правоверного меняет медресе на русскую школу.
Пошли с подарками к старосте казацкой станицы, и вот Нашхо уже с осени стал ходить в школу, а младшего, Казгирея, учитель медресе начал готовить к поступлению в духовное училище в Баксаке.
Кургоко объявил о продаже дома. Покупатель нашелся. Это был Степан Ильич. И тогда уже немолодой человек бродячий мастер-оружейник решил перейти на оседлый образ жизни.
Сначала Кургоко не хотел продавать ему дом — возражала вдова убитого Касбота.
— Русский человек заведет свиней, — утверждала Урара, — как жить с таким соседом?
— Я не собираюсь заводить ни свиней, ни даже кур, — объяснял ей покупатель. — Все знают, что я только слесарь и плотник, чиню оружие, а не считаю яйца. Мне дом нужен под мастерскую. Продавай, Кургоко! Всем в ауле от меня будет польза, и ты, Урара, тоже будешь довольна соседом, видит аллах.
Как было отказать такому человеку? В ту пору Степан Ильич и одевался по-кабардински, а не по-русски — не пальто, а черкеска, не картуз, а кубанка…
Кургоко сдался.
Новый жилец и впрямь оказался мастером на все руки. Бывший дом Кургоко превратился в мастерскую. В кунацкой Степан Ильич поставил сверлильный и точильный станки, по стенам развесил инструмент, и это новшество пугало правоверную соседку не меньше, чем близость свиней. А главное — никаких сил не было удерживать детей от посещения дома гяура.
Инал просто не отходил от соседа, а уж если тот разрешал мальчугану взяться за инструмент — напильник, клещи, рубанок, мало ли что было разбросано по столам и развешано по стенам. — Инал забывал все на свете, даже книги с картинками, которые показывал ему Степан.
Началась эта дружба между ними после того, как Степан Ильич не без труда понял из рассказов Инала, какая драма предшествовала продаже дома. Инал к тому времени уже не раз ходил на заработки то в казачью станицу, то еще дальше — на железную дорогу, кое-как понимал русскую речь и даже выучился произносить некоторые русские слова. Степан Ильич с каким-то особенным вниманием стал приглядываться к хмурому на вид подростку. Он понял, что Инала продолжала мучить мысль о страшном происшествии. Извечная, как бы врожденная вера кабардинца в правоту закона кровной мести — вот что, заметил Степан Ильич, больше всего беспокоило мальчика.
Степан Ильич знал о решении стариков, об искреннем желании невольного убийцы искупить свою вину. Вскоре Степану Ильичу стало понятно и отношение матери Инала к тому, что случилось: богобоязненная, душевно добрая женщина опасалась как раз того, что многим другим людям казалось естественным и неизбежным, — она боялась непримиримого голоса крови у старшего из сыновей. И велика была радость Урары, когда она узнала от сына, что сосед, которого Инал ставил выше муллы, тоже говорит ему: не нужно крови.
А что же нужно? Это нелегко было понять Иналу.