Свежий ветер рвался под колеса машины, бился в смотровое стекло. С хрустом отлетали в стороны мелкие камешки. Уже замаячили впереди навес тупичкового полустанка и зеленые допотопные вагончики с одутловатым локомотивом под парами.
Водитель выключил скорость.
— С каким будете возвращаться, товарищ капитан?
С самым последним.
— Хорошо. Машину подам минута в минуту.
И газик умчал.
По перрону деловито ходили куры. Где-то неподалеку ревел ишак. Беленькую мазанку, вероятно служившую жильем начальнику полустанка, окружали плотным кольцом яблони. На ветвях тяжелели, наливаясь, плоды. Лаяла лениво собака, потревоженная голосами собравшихся к поезду.
Лидия Степановна показала на локомотив:
— Его у нас почему-то «космонавтом» именуют.
«Если бы она знала, кому это говорит!» — усмехнулся про себя Горелов. Вслух сказал:
— Такое чучело на орбиту не выведешь.
— Чу-че-ло! — подхватила Наташка. — Ой, дядя Алеша. Это же паровоз.
В рабочий день с утренним поездом пассажиров уезжало мало, а в детском вагоне, куда они сели вместе с Наташкой, и вовсе никого не оказалось. Горелов повесил на крючок пыльник Лидии, сел напротив нее. Наташа, как мячик, перепрыгивала со скамейки на скамейку — от матери к нему, а от него к ней. На перроне гулко ударил колокол. Алексей не удержался от восторженной улыбки. Паровозик выбросил в небо струю дымка, перемешанного с искрами, и опустевший перрон поплыл за окном. Набирая скорость, поезд катился по голой необъятной степи. Очень редко проносились в окне постройки — летние, пастбищные. Отары лохматых черных овец приводили Наташу в радостный восторг. Кусты саксаула чернели, как памятники, и только густой настой полыни, врываясь в вагон сквозь открытое окно, приятной терпкостью обдавал лицо.
На первой же станции состав простоял больше пятнадцати минут. Разговор в пути был вялым, плохо вязался. А когда поезд остановился, Лидия и вовсе умолкла. Подперев ладонями голову, она неотрывно смотрела в степь, позабыв о своем соседе. Горелов не стал прерывать ее раздумья. Все-таки она еще во многом была для него непонятной. Он видел теперь ее плотно сжатые губы и остановившийся взгляд, какой-то непередаваемо-тоскливый, и удивился, как сильно она вздрогнула, когда тонко просвистел паровоз, возвещая об отходе. Ствол обожженного молнией карагача с голыми прутьями промелькнул в окне. Пронесся длинный ряд унылых выбеленных глинобиток, а Лидия все продолжала смотреть в раскрытое окно, в степную глубь, убегавшую к горизонту. Алексей понял, что ее надо отвлечь от этого напряженного созерцания, видать, горестного и непонятного для него.
— Что вас там привлекло, Лидия Степановна? — поинтересовался он тихо и увидел, как опустились ее плечи.
— Меня? — она резко оттолкнулась от оконной рамы и ладонями с силой стиснула виски, будто старалась унять острую боль. Наташка неожиданно побледнела, перестала шалить, и ротик ее жалко покосился:
— Мама, не надо… Ты сейчас опять будешь плакать.
— Я? — грустно переспросила мать и решительно отняла от висков ладони. — Нет, моя девочка, — сказала она глухо и твердо. — Я не буду сегодня плакать.
Алексей мельком, так, чтобы не видела Лидия, глянул в окно. Он был летчиком, и одного натренированного взгляда ему хватило, чтобы занести, как на пленку, увиденное и надолго сохранить в памяти.
«Что могло ее так разволновать?» — гадал он.
Бесцеремонно громко стучали колеса поезда. Вагоны отбрасывали косую тень под железнодорожную насыпь. Стонали рельсы и мелькали шпалы. Маленькие домики, окружавшие станцию, исчезли. Горелов увидел небольшое озерцо с тенистыми берегами, вероятно страшно обмелевшее в эту знойную пору, горбатый деревянный мостик над ним, голую рощицу и длинную линию жесткого черного кустарника, сквозь который виднелись могильные холмики и черные надгробия над ними. Потом блеснула змейкой извивавшаяся в камышовой ложбине речонка — и все кончилось. Железнодорожная ветка резко брала здесь вправо, так что из своего среднего вагона Горелов увидел успевший завернуть паровозик. Нет, ни о чем ему не сказал этот пейзаж, ни на какую догадку не натолкнул.
— Наташенька, — мягко попросила Лидия, — пойди поиграй у соседнего окошка.
Девочка ничего не ответила. Она только как-то очень серьезно, совсем уж по-взрослому посмотрела сначала на мать, потом на Алексея и отошла от них. Горелов поглядел на Лидию. На ее лице еще не улеглись следы недавнего волнения. Синие глаза сухо блестели. Она снова поднесла к вискам ладони, но тотчас же их отняла, даже не дотронувшись до волос.
— Алеша, — сказала она бескровными губами, и он удивился, что именно в эту, видимо, очень тяжелую для нее минуту она назвала его по имени, — Алеша, — повторила она, — я должна рассказать вам тяжелую правду о себе. Один только раз. И дайте мне слово, что вы ни о чем больше не будете меня расспрашивать?
Он расширил серые глаза, с готовностью тряхнул курчавой головой.
— Лида, если вам трудно об этом рассказывать, то но говорите совсем. Слышите, Лида, не надо! Для меня вы… — прибавил он горячо и запнулся.
Лидия отрицательно покачала головой:
— Нет, я должна рассказать. Даже обязана это сделать. Вы видели в окно вагона кладбище, Алеша?
— Видел, — не сразу отозвался он.
— Там хоронят не только жителей этого селения… Там и степновцев хоронят. Среди могил есть черный мраморный обелиск. Из вагона ни я, ни вы не могли его заметить. Четыре года назад на том месте похоронили Наташиного отца, моего мужа, старшего лейтенанта Николая Бакланова. А теперь слушайте…
Роясь в собственной памяти, Лидия Степановна часто со всеми деталями вспоминала события тех лет, но ни разу не могла решить, была ли у нее большая любовь к Николаю. Пожалуй, все же не было. Ни сильной тоски в разлуках, ни горячих страстных объятий, о которых она читала так много у классиков, ни ревности, ни обид. Просто появился этот упрямый, настойчивый парень с открытым взглядом удивительно располагающих черных глаз — и все пришло сразу; привязанность, верность, желание быть всегда вместе. Лидия вела тогда четвертый класс в городской средней школе, а лейтенант Бакланов приехал к ним как шеф на День Советской Армии. Он очаровал ребят своим рассказом о нашей армии и флоте — о ракетных установках, о подводных лодках, способных на атомных двигателях спокойно обойти морями и океанами весь мир, находясь под водой несколько месяцев. Она из вежливости попросила его остаться на вечер старшеклассников, и Николай, улыбаясь доброй улыбкой, охотно согласился. Все танцы они протанцевали вместе. Бакланов стал приезжать к ней по воскресеньям. А месяца через три они поженились.
Лидия оставила работу в школе и уехала с ним в далекие степи, в маленький, хорошо благоустроенный городок. На первых порах она радовалась и кафельной ванне, и просторной кухне с удобными нишами, и новой мебели, предоставленной в рассрочку, — низким фигурным креслам, шкафчикам, секретерам, дорогому приемнику на красивой подставке. В магазинах, продовольственном и промтоварном, было все, что требуется.
И люди, окружавшие их, с которыми ежедневно она встречалась, были добрыми и вежливыми. Только о работе своей, о том самом главном, ради чего жили они в этой далекой степи, они никогда не говорили.
Бакланов рано уходил из дому, а возвращался со службы поздними вечерами. В их доме эти вечера были такими светлыми и счастливыми, что пролетали совсем незаметно. Похорошевшая Лидия носилась по квартире, бурно проявляя радость. Голос ее, грудной, певучий, всегда высекал улыбку на усталом лице мужа. «Коленька, это же не квартира, а Эдем! — восклицала она. — А магазины, а библиотека, а скверик у Дома культуры! Если еще, как ты обещал, я со временем устроюсь на работу в школу, будет жизнь, о которой ни в сказке сказать, ни пером описать». — «Будет и работа в школе», — сдержанно улыбался он.
Потом Бакланова перевели в Степновск.
В большом авиационном городке нашлась для него интересная работа. Вскоре родилась Наташка и наполнила их квартиру веселым лепетом.
У Николая появились добрые друзья, охотники и рыболовы. С ними он не однажды уходил в заиртышскую пойму. Как-то в сырую осень Николай отбился на охоте от товарищей, провалился по пояс в холодную воду незнакомого болотца и поспешно стал их разыскивать, чтобы возвратиться домой. Неожиданно на косогоре увидел дикого козленка и наугад, не успев прицелиться, выстрелил. Как ему показалось, дробовой заряд просвистел в стороне. Перезаряжая на ходу ружье, Бакланов поспешил к козленку. Но тот, навострив уши, отпрянул. Николай ускорил шаги, потом бросился за ним. Козленок как-то очень тяжело и медленно уходил от своего преследователя. Видя, что расстояние быстро сокращается, Николай не стал тратить последний заряд. На его глазах козленок споткнулся о корягу, упал и больше не стал подниматься. Он только смотрел на подбегающего охотника желтым, полным ужаса глазом. «Все-таки я его задел, — азартно подумал Бакланов, — кажется, зверек что надо. На добрый шашлык хватит». Он остановился над своей жертвой, опустился на одно колено. Козленок лежал на боку, и глаз его медленно тускнел. В желтом зрачке не было теперь ни ужаса, ни отчаяния, он смотрел на Бакланова с какой-то почти человечьей апатией, словно козленок хотел сказать: я так устал, что не сделаю больше ни шага. Бакланов нагнулся и поднял агонизирующего зверька за мягкий шиворот. Несмотря на большие размеры, был козленок удивительно легким. «Кожа да кости, — подумал охот-пик, — вот тебе и шашлык!» И удивленно застыл. Весь правый бок его был голым, кровоточил ранами. Можно было подумать, козленка заживо свежевали. Лишь в трех-четырех местах торчали жалкие островки шерсти. От козленка шел неприятный запах гниющего мяса. Бакланов в раздумье провел рукой по голому боку козленка, покрытому незаживающими язвами. «И что за зверь этак его разделал? Брать или не брать такой трофей? — Остановился Николай и тотчас представил, как будут измываться однополчане, завидев в его руках облезлого козленка. — Да ну его к черту!»
Однажды под утро Бакланов проснулся от смутного тонкого звона в ушах и адской головной боли. Во рту было сухо. Рассвет уже вползал в комнату, но знакомые предметы двоились в глазах. Страшная слабость разливалась по телу, сковывала руки и ноги. «Козленок… — подумал старший лейтенант. — Как же я не вспомнил об этом сразу? Он же безумно похож на тех кроликов, свинок, овец и телят, которых я видел на плакатах, где они были представлены как разносчики страшной смертельной болезни, которую редко, но приносили из-за кордона. Значит, и этот козленок за сотни километров пришел в заиртышскую пойму, чтобы встретиться со мной». В комнате все светлело, и светлело, а боль, раскалывающая виски, становилась невыносимой. «Еще можно уберечься от смерти, — холодея, размышлял Бакланов, — надо только немедленно, сейчас же заявить о своем предположении». Стараясь преодолеть разрастающуюся слабость, он позвал плохо повинующимся голосом:
— Лидочка! Лида!
Она спала с Наташкой в соседней комнате, но спала чутким сном матери и тотчас же встала, подошла к его двери, ласково спросила:
— Чего тебе, Коленька?
Николай привстал в постели, стараясь упереться локтями в подушку, но они подогнулись, и он тяжело упал.
— Лидочка, — прошептал он сипло, — пожалуйста, не впускай ко мне Наташку. И сама тоже не подходи. И скорее вызови из санчасти врача Карлина.
Через час в машине «скорой помощи» Бакланова отправили в одну из городских больниц. Лидии не сказали, что с ним, и она едва только рассвело, покормила Наташку, оставила ее на попечение соседки и умчалась в город. В больничном гардеробе ей сразу выдали халат и назвали номер палаты. Не обращая внимания на свободную кабину лифта, она стремительно взбежала на третий этаж. У палаты под номером девять два рослых санитара попытались преградить ей путь, но она бросилась к дверям, отчаянно закричала:
— Пустите!
И отступила. Дверь палаты распахнулась, навстречу ей вышел усталый человек с худым, из одних нервных мускулов лицом. На ходу снимая ненужную теперь хирургическую повязку, вялыми, все понимающими глазами оглядел поникшую Лидию. С болью отрывая от себя каждое слово, произнес:
— Я из тех, кто имеет неприятную особенность говорить правду сразу. Уже поздно, Лидия Степановна. Случившегося не поправить…
Николая Бакланова похоронили на ближайшем от Степновска кладбище.
В сухой сентябрьский день, когда никла уже к земле паутина бабьего лета, грустно играл гарнизонный духовой оркестр. А маленькая девочка в голубеньком пальтишке с капором цеплялась за черный подол плачущей женщины, ничего не понимая, спрашивала: