«Волга» помчалась по широкой асфальтированной дороге, оставляя позади подмосковные леса и затерявшийся в них городок космонавтов. Вано включил радиоприемник, и вальс Штрауса наполнил кабину. Откинувшись на мягкую спинку сиденья, Алексей думал, что, раз окружают таким вниманием, значит, сроки полета приблизились и не за горами старт. А может, она уже и началась, предстартовая горячка, та, которая звено за звеном охватывает весь огромный аппарат, связанный с запуском небольшого экипажа, а то и одного человека.
Серая лента шоссе разворачивалась впереди, приближая панораму столичного пригорода. Горелов вспомнил вдруг о Лидии Степановне. Еще и суток не прошло после расставания, а уже тоскует он по ее голосу, по ее синим преданным глазам.
«Волга» въехала на московскую улицу. Того, кто хоть ненадолго покидал столицу, всегда волнует радость возвращения. У Алексея ее удваивало сознание близкой разлуки. Минут недели — и он уйдет в заветный полет, оставив все свои привязанности на земле. А любовь к Москве — одна из этих привязанностей. Ему, парню из тихого Верхневолжска, выросшему на берегах раздольной Волги, Москва давно сделалась родной и необходимой. Он грустил, если неделю-другую не удавалось побродить по ее улицам и площадям, прокатиться в метро, побывать в театре или на одной из художественных выставок. Взгляд отыскивал сейчас перемены. Месяц назад, когда он уезжал в Степновск, вот здесь, на окраинной улице, еще были строительные краны. А теперь вырос целый городок светло-голубых, цвета морской волны зданий. В квартирах окна уже занавешены — появились новоселы. А вот новенькое кафе с декоративными орнаментами, все из стекла и железобетона. Его тоже не было.
«Волга» пересекла центр и выехала на Ленинский проспект. Горелов легко отыскал в новом районе восьмиэтажный дом, остановил машину у подъезда с аркой. Сказал водителю:
— Жди меня до победного конца, друг Вано.
На четвертом этаже ему открыла дверь миловидная темноглазая женщина. Была она в легком темно-коричневом платье, в руке держала портфель.
— Здравствуйте, Алексей Павлович, — обратилась она к нему приветливо, как к давнему знакомому. — По всем описаниям вы и есть тот самый Горелов, ради которого я должна задержаться на полчаса?
— Станислав Леонидович точен в своих портретных характеристиках, — улыбнулся Алексей.
— Зато он не слишком точен в своих поступках. Назначил вам встречу на час дня, а две минуты назад позвонил и торжественно известил, что задержится еще на двадцать минут.
— О, не судите его так строго, — заступился Горелов — он у вас такой занятой…
Темные глаза женщины сузились:
— Смотрите! А я и не предполагала, что у моего мужа может оказаться такой надежный адвокат в лице космонавта Горелова… Однако вы меня должны простить, Алексей Павлович. Спешу на заседание ученого совета. Муж попросил вас ожидать его в кабинете и, если будет скучно, просмотреть папку, оставленную на письменном столе.
Она проводила Горелова в кабинет и ушла.
Алексей с интересом огляделся. Считается, что о характере, наклонностях и увлечениях человека в какой-то мере говорит и его жилище. У человека веселого, но незадачливого вы обнаружите на стенах портреты кинозвезд и балерин в пикантных позах, а недостаток книг на полках будет возмещаться стопками патефонных пластинок. Попробуйте навестить седого рабочего, отдавшего своему заводу лучшие свои годы, и дома у него, какой бы ни была квартира — большой или тесноватой, — где-то в темноватом уголке вы обязательно увидите слесарные тиски. У альпиниста вам бросится в глаза повешенный на стену ледоруб и фотографии покоренной вершины, покрытой синеватой снежной папахой. У отставного летчика уже в прихожей под вешалкой вы споткнетесь о старые унты, а у землемера в углу, возможно, будет стоять подставка от теодолита с острыми ножками.
Кабинет Станислава Леонидовича говорил о высокой организованности и самых разнообразных увлечениях хозяина. Большой широкий письменный стол на высоких старомодных резных ножках был чист: ни пылинки на поверхности, ни окурка в пепельнице. Запечатанная пачка гаванских сигар и открытая «Северной Пальмиры» живописно лежали рядом с бронзовым чернильным прибором. Ровные стопки книг и папок с чертежами, раздвинутая логарифмическая линейка и коробка цветных карандашей. Два пластмассовых человечка, белый и оранжевый, один в легком, другой в массивном скафандрах. Алексей поднял глаза на стены и улыбнулся. Если стол был средоточием технических замыслов и работ конструктора, то стены, вернее, простенки между книжными навесными полками отражали увлечения и привязанности хозяина. Шкура медведя и подвешенное над нею ружье. Несколько пейзажей. Два из них, это Горелов определил сразу, принадлежали кисти великого Айвазовского, авторами остальных были Дубовской и Лагорио. И на всех пейзажах — вода: то черно-голубая, пенящаяся, всесокрушающая, то нежная и светлая, озаренная розовым солнцем. Скалы, паруса, лодки. Значит, очень любит конструктор водную ширь, если в минуты усталости, отрываясь от чертежей и расчетов, отдыхает, созерцая ее. Портреты Байрона, Пушкина и Гейне говорили о том, что музыка стиха ему тоже не чужда. Очень маленькое пианино с круглым стульчиком уютно поместилось в дальней части кабинета, нисколько не нарушая его деловитости.
Горелов приблизился к столу, остановился перед раскрытой папкой чертежей и технических описаний. Взяться за нее не успел, как, бесшумно отворив дверь, в кабинет вошел сам Станислав Леонидович. Был он в приподнятом настроении то ли от встречи с Гореловым, то ли по другой причине. Вольно расстегнутая нейлоновая рубашка и светлые брюки молодили его. Черные волосы аккуратно разделены пробором, в глубоко посаженных глазах — откровенная усмешка. Бас, так не вязавшийся с его высокой тонкой узкоплечей фигурой, сразу заполнил комнату.
— Батенька вы мой! — зарокотал Станислав Леонидович, бросаясь к Горелову и тиская его в объятиях. — Дайте-ка я вас получше разгляжу. А поворотись-ка, сын, как говаривал, бывалоча, Тарас Бульба, повинуясь волшебнику Гоголю, коего сейчас, возможно, и в Союз писателей бы не приняли за старомодность.
Станислав Леонидович шутливо оттолкнул от себя Горелова, покачал головой. Несмотря на веселость, лицо конструктора было осунувшимся, в глазницах лежали тени усталости.
— Экий вы бронзовый! — похвалил Станислав Леонидович. — Совсем как эмир бухарский. Значит, на пользу пошло пребывание в Степновске? А ну-ка, согните руку. Эка твердость в бицепсах! Рад за вас, дорогой мой Алексей Павлович, весьма рад. Вы в ожидании не заскучали?
— Вроде бы нет, Станислав Леонидович.
— Окончательный вариант скафандра, представленный на утверждение, видели?
— Не успел.
— Как так? А чем же вы тогда, позволю себе спросить, занимались?
— Кабинет ваш осматривал, Станислав Леонидович, — признался космонавт.
Конструктор слегка попятился, привстал на цыпочки и наклонил набок голову, словно к чему-то прислушиваясь.
— Ну и как же вы его нашли?
— Занятным. Сколько же у вас увлечений: и живопись, и музыка, и охота, и поэзия!
Станислав Леонидович отмахнулся:
— Бросьте, бросьте, батенька мой. Разве это можно выдавать за разносторонность увлечений хозяина? Если копнуться поглубже, сразу станет ясно, что, кроме точных наук, хозяин этого кабинета ни во что не проник.
— Не прибедняйтесь, Станислав Леонидович.
Конструктор сел в глубокое официально-черное кресло, глазами пригласил космонавта садиться в другое, напротив.
— И не собираюсь, — возразил он, — то, что я вам сказал, — сущая правда. О какой разносторонности можно вести речь применительно к нашему поколению? Мы очень односторонни. Суровая эпоха часто лишала нас этой возможности. Согласитесь, Алексей Павлович, что в первые годы Советской власти юноше, да еще где-нибудь в глухомани, трудно было дотянуться до этой же, скажем, музыки, до эстетики. Я хоть немного преуспел. Рос в семье врача, старого интеллигента. Помню, как отец брался за голову и ужасался, когда наш учитель в начальной школе Захар Юхимович Криворучко объявил нам, что Пушкин и Лермонтов тоже классовые враги, потому что они были-де царскими офицерами и писали, как он выразился, свою поэзию про одних помещиков, их дочерей и офицеров». Отец ужасался, а мы целым табуном бегали за нашим Захаром Юхимовичем, потому что в нашем маленьком заштатном Белоцерковске один только он носил боевой орден Красного Знамени и такие истории про рубку с врангелевцами и петлюровцами рассказывал, что в ту пору для нас они были куда интереснее «Евгения Онегина» или «Демона». Да и жилось нелегко. Я, например, на рабфак и зимой и летом в одних парусиновых туфлях хаживал. Знаете, были такие, самые дешевые студенческие? Впрочем, откуда вам знать, — рассмеялся Станислав Леонидович. — Летом были они у нас белыми, как им и полагалось, а на зиму мы их тушью обрабатывали, отчего туфли приобретали соответствующий времени года цвет. Жили впроголодь, но дружно и весело. И гранит науки, надо сказать, нашим зубам поддавался. Все же росли-то мы без хороших манер, без лоска. А выросли, да еще какими, раз фашистскую Германию разбили, а теперь космические корабли запускаем! — Станислав Леонидович потянулся к пачке сигарет, вытащил одну, размял в тонких пальцах. — Вы, конечно, ни-ни? — покосился он на гостя.
— Ни-ни, — подтвердил Алексей.
— А я вот за последнее время норму потребления, что называется, удвоил. Тяжелые денечки были пережиты. Так вот по поводу разносторонности человеческих увлечений. Знаете что, дорогой мой друг. Чем больше я над этим задумываюсь, тем тверже прихожу к одной истине. Человек несет в жизнь огромный интеллектуальный заряд. Однако в девятнадцатом веке его интеллектуальная устремленность была гораздо шире, чем в двадцатом. Чего мотаете головой. Не согласны?
— Не согласен! — запротестовал Горелов решительно. — Вы, Станислав Леонидович, погрешили против правды жизни и себя в том числе.
— Ах я какой ретроград! — басовито захохотал конструктор.
— Конечно, — загорячился Горелов. — Как же можно брать за образец девятнадцатый век! Ведь самый прогрессивный человек прошлого столетия понятия не имел ни о радиолокаторе, ни о телевизоре, ни тем более об электронной машине. Мы так шагнули вперед, что, если бы на минуту встал из своего склепа житель прошлого века, он бы глазам своим не поверил. А потом, не надо забывать — теперь наука и искусство доступны миллионам…
Конструктор сквозь облако табачного дыма хитровато смотрел на Алексея:
— Насчет миллионов верно. И все же я положу вас на обе лопатки, милейший, в другом. Назовите мне хотя бы одного ученого, который был бы одновременно выдающимся художником и поэтом, как Михаило Ломоносов, или композитором, который наряду с созданием оперной музыки и ораторий открывал бы химические новшества, как это делал почтенный Бородин. Ройтесь, ройтесь в своей памяти, не стесняйтесь.
— Великих не назову, а увлекающиеся есть, — замялся Алексей.
Конструктор с улыбкой победителя вынул изо рта сигарету, сбил с нее пепел.
— То-то и оно. В наши дни техника и точные науки развиваются настолько бурно, что они могут подмять под себя все гуманитарное. А человек, работающий в своей области, настолько унифицирован, что за рамками своей узкой профессии нередко оказывается дилетантом. За доводами далеко ходить не надо. Я, например, кроме своих скафандров и систем корабля все остальное знаю весьма приблизительно. Нельзя объять необъятное, и человек, совершающий великие открытия, иной раз попросту не имеет времени, чтобы ознакомиться с мифологией, Вольтером, сесть за пианино. По-моему, я не сделаю крамольного открытия, если скажу, что оперу и театр решительно вытесняют радио, телевидение, кино. И вы все реже и реже встречаете людей, которые восклицают: «Ах какой был вчера Хозе!» или «Ах какая вчера в «Грозе» была Катерина!»
— Да, Шаляпиных и Собиновых что-то нет, — прищурился Алексей, но конструктор перед самым его лицом назидательно поднял палец.
— Нет, дорогой мой, не хитрите. Дело не в голосах, а в дыхании века, врывающемся к нам с антенн, с широкоэкранных кинотеатров, телевизионных установок. Вот и начинаем мы порой забывать древних философов, классиков прошлых веков, перестаем прислушиваться к музыке слова. Однако, дорогой мой, — спохватился Станислав Леонидович, — мы забрались в такие дебри! Вы меня все же поняли?
Алексей пошевелился в удобном кресле.
— Разумеется. Вы хотите, чтобы человек будущего при всей его технической эрудиции не терял бы и эмоциональности. Одним словом, чтобы голова у него была классического образца, как у всех предков, а не кубышкой, напичканной формулами, как у сказочных марсиан.
— Представьте, именно так, — весело подтвердил конструктор. — Не надо нам превращаться в роботов. Человеческий мозг — это же чудо Вселенной, и его не заменит ни одна электронная машина. И мы обязаны воспитывать человека эмоционально, эстетически, что ли…
— Только не так, как это иногда делают в нашем отряде. Андрей Субботин здорово однажды начштаба Иванникова подстерег, — вспомнил Горелов. — Заходит к нему в кабинет и застает нашего добрейшего полковника за составлением расписания. Склонился над листом ватмана и шепчет вполголоса: «Чем же я космонавтов в субботу на двух последних часах займу? А, ладно, запишем — эстетическое воспитание. Отправлю их в Москву, пускай Иосифа Кобзона или Майю Кристалинскую слушают».
— Весьма, я вам скажу, оригинальное решение, — захохотал конструктор и кулаком смахнул с правого глаза слезу. Потом пересел за письменный стол, достал из ящика пенсне, которое надевал лишь в редких случаях, когда надо было чертить или читать мелкие надписи. Глаза из-под стекол блеснули на Горелова требовательно: — Подойдите поближе, Алексей Павлович.