Следует запомнить цвет мясистых частей тела, таких как голая кожа лица, век, ног и ступней, а также цвет глаз. Цвета всех частей тела следует зафиксировать, пока муж еще не остыл, поскольку они начинают бледнеть почти сразу же после смерти мужа.
Как-то раз мы с моей однокашницей (в прямом смысле этого слова!) решили отправиться на охоту. Мы перечитали множество книг, бросали кости и гадали по объедкам, чтобы определить наилучшее время и место для поиска гнезд мужей. Мы основательно вооружились, отрабатывали песни и заговоры, которые должны были помочь нам привлечь самцов (хотя, должна вам сказать, я и не верю в то, что ритуальные песни хотя бы на одну десятую так эффективны, как это принято считать). Однако в последнюю минуту меня вызвала Доберманша и сказала, что племя никак не может без меня обойтись, поскольку все знамения свидетельствуют о том, что в ближайшие несколько месяцев у нас будет очень много еды, еды тяжелой, которую могу переварить только я — благодаря своему богатому опыту и отменному пищеварению.
— Ты — наш едок. Ты должна принять верное решение, — сказала она мне.
И я осталась и жевала долго и упорно, потеряв все шансы на поимку мужа — ведь моя подруга отправилась на охоту одна.
Доберманша очень худощава, она не может похвастаться пышностью форм, которая, без сомнения, у нее была — давным-давно. Когда-то Доберманша была лучшим едоком, едоком величайшим, и ее подвиги на поприще поглощения пищи не удавалось повторить еще никому. Ее челюсти до сих пор сильны: челюстные мускулы перекатываются под кожей даже тогда, когда она ничего не ест, — так, будто она постоянно проверят свои силы. Я уверена, что Доберманша до сих пор обладает чудовищной мощью. Как мне хотелось бы увидеть ее за работой!..
Никто и никогда не ел столько, сколько ела Доберманша. Говорят, что удалось отвоевать у потоков еды, что постоянно грозят нашей земле, целую область, — и все благодаря челюстям Доберманши. Иногда мне кажется, что она мне благоволит. Мне нравится думать (хотя я и не осмеливаюсь говорить об этом), что Доберманша видит во мне, в моей увлеченности и аппетите, себя — такой, какой она была в молодости.
В этом случае может помочь зарисовка мужа. Положите его на бок на лист плотной, гладкой бумаги и обведите (лучше в нескольких различных положениях). Поза мужа будет естественной вплоть до того момента, когда вы снимете с него шкуру. Нарисуйте несколько контуров, чтобы в дальнейшем выбрать, какой из них станет основой для окончательной зарисовки.
Сегодня ко мне доставили плотную хрящевую массу. Я одела второсортные зубы (правильно, нечего портить хорошие «инструменты» об эту пакость) и занялась едой вплотную. На вкус хрящи были отвратительны, к тому же у меня заболели от них все кости черепа. Сначала я даже подумала, что проедаю себе путь через что-то, однако мои мысли блуждали где-то далеко. Я даже не помню, думала ли я о пищеварении. Это был тревожный знак. Я никогда не теряла веры и всегда отличалась выдержкой.
Положите мужа на спину, голову разверните влево. Пальцем раздвиньте шерсть вдоль грудины: у большинства мужей там наличествует полоска голой кожи. Разрез делается вдоль кости с помощью маленького острого скальпеля. Шкуру следует снимать с помощью пальцев и скальпеля, продвигаясь от разреза на груди вниз. Дойдя до ног, следует как можно сильнее дернуть их вверх и отделить от тела.
Я думаю, что, будь у меня муж, я ела бы как никогда, я жевала бы быстрее самой Доберманши. Я просто уверена в этом.
Иногда мне снится, что муж пришел и сидит на крыше моего бунгало, свесив ноги в отверстие для дыма.
Приходит утро, и я вижу, что муж так и не появился. Привозят пудинг, просто горы пудинга… В жизни не должно быть ничего, кроме еды.
Доберманша сказала, что ее зовут Элен. Я и понятия не имею, зачем бы ей было мне об этом говорить. Должна сказать, мне это польстило.
Снимите шкуру с шеи и головы. Будьте особенно осторожны, когда дойдете до ушей, поскольку их следует снимать целиком с помощью маленьких щипчиков. Также будьте осторожны, снимая кожу вокруг глаз. Следует снять кожу и с губ (кроме тех случаев, когда пойман муж небольшого размера). После этого можно удалять мозг. В отдельных случаях череп мужа может оказаться слишком большим, чтобы снять шкуру через голову. Тогда следует сделать продольный надрез от шеи к затылку, что позволит снять кожу без риска порвать ее.
Сегодня на пути от болота домой я заметила под кустом сбоку от тропинки что-то розовое. Я оглянулась по сторонам, чтобы быть увереной, что меня не видит Доберманша — Элен, — и с чувством умопомрачительной отваги сошла с тропинки. И там, в грязи, лежала шкура мужа. Она была аккуратно свернута, будто кто-то тщательно подготовил ее к хранению, но потом изменил свое решение и бросил шкуру здесь без всяких формальностей.
Я слышала, как где-то далеко волна еды тупо и тяжело бьется о дамбы, и чувствовала, что эти удары отдаются в моих ногах. Вне полей сражений, что раскинулись по краям тропинки, барабаны наших ведунов звучали тихо, как сверчки. Я подняла шкуру. Звуки барабанов, словно выталкивая меня из окружающего мира, придавали особую пикантность всему — моим ногам, комьям грязи, хлопьям непонятного происхождения и движущимся пятнам жуков. Впрочем, мне не хотелось ни во что вглядываться: я нашла мужа и на меня снизошло вселенское умиротворение.
Сейчас шкуру мужа следует подлатать и обработать. Для того чтобы выскоблить шкуру изнутри, обычно используется качественный скребок. На этом этапе шкура представляет собой всего лишь что-то вроде носка или рукава — конечно, несущего определенную символическую ценность, но тем не менее неспособного выполнять функции мужа. Необходимо придать шкуре изначальную форму мужа, натянув ее на каркас. Раньше шкуру просто набивали соломой, мягкой стружкой или другим подобным материалом. Однако набивка уже устарела; сейчас каркас для шкуры может вырезаться из бальсового дерева или плестись из проволоки, обернутой промасленной тканью. Шкура должна поддерживаться проволокой так, чтобы поза «чучела» была естественной; проволока же, проходящая под шкурой, обычно соединяется с жердью, укрепленной в полу. В том случае, если от мужа требуется выполнение каких-либо действий, можно нанять специалиста-дрессировщика.
Шкура мужа упорно не хотела распрямляться, словно лист бумаги после того, как из него сложили оригами. Было не так-то легко изничтожить все следы от складок — даже тогда, когда я положила ее под пресс. Пришлось замочить шкуру в горячей воде с уксусом, чтобы она размякла, а после придавить камнем.
Похоже было, что этой шкурой хорошо попользовались: кое-где выпали перья, а после грязных жирных рук предыдущей хозяйки шкура потемнела и залоснилась так, что казалась покрытой лаком; ко всему прочему, на одной из ног была прореха — такая, словно хозяйка шкуры что-то часто пинала. Должна сказать, что шкура пришлась мне впору, хотя и была выделана для другой жены, потоньше и повыше, без моего мускулистного живота и внушительных челюстей. Бывшая владелица была не из едоков — или просто еще слишком молода. Что могло случиться с ней, если она потеряла своего мужа или, еще более невероятно, бросила его сама?
Я сунула шкуру в мешок для срыгивания — он был всего лишь ненужной мерой предосторожности, поскольку мне никогда не приходилось его использовать, — и поспешила домой.
Впрочем, многие жены предпочитают выполнять функции мужей самостоятельно. Шкура мужа, как правило, точно повторяет форму тела жены. Для этого ей всего лишь надо надеть шкуру на себя, аккуратно натягивая ее через голову: просунуть руки в руки шкуры (вплоть до пальцев), стянуть края шкуры в районе поясницы и, что самое главное, осторожно натянуть головную часть шкуры так, чтобы глазницы шкуры соответствовали ее собственным. Иногда приходится делать разрез на головной части шкуры, поскольку объем мозга жены превышает объем мозга мужа, но этот разрез легко замаскировать кусочком меха, шляпой или просто гребнем.
Я надела мужа. Он был еще слегка влажным, пах уксусом и чем-то странно-незнакомым, но пьянящим, кисловатым, напоминающим запах земли. Этот запах заставил меня сжать зубы, словно я порывалась жевать и жевать. Свет, пробивающийся сквозь выскобленную шкуру, мерцал желтым и оранжевым, выявляя мельчайшие изъяны мужа, все утолщения и тени от прядей волос, что плыли, мелькали и мельтешили перед моими глазами. Потом шкура мягко легла мне на плечи и лицо мужа накрыло мое собственное. Я осторожно протянула пальцы — и они стали пальцами мужа, пальцами, которые знали — да и просто представляли собой — то, чего я так долго ждала. Я ущипнула сама себя — и это было словно меня ущипнул муж. Я оглядела свою хижину глазами мужа и нашла ее вполне приличной.
Наконец-то у меня был муж, и я могла бы делать это каждый день, не прячась и не увиливая, сама будучи мужем — в своем роде. Существовал ряд тем, на которые мог говорить только муж. Были ласки и поглаживания — я могла себе это позволить только тогда, когда мою руку покрывала шкура мужа. Были свойства взгляда на мир — невнимание или, наоборот, пристальное внимание к мелочам, — которые я могла бы испытать, только будучи в шкуре мужа — в прямом и переносном смысле. И я собиралась все это испробовать.
Я хотела бы выступать в роли мужа всегда. Но из-за шкуры не могла надеть «сбрую» из губок для очищения во время сна и, кроме того, я не могла есть. В маленький рот мужа просто не пролезала пища, которая предназначалась жене-едоку. Потому-то я и сняла шкуру.
Проснулась я на следующий день с ощущением, что все произошедшее было действительно грандиозным. Я услышала тяжелый стук еды у своего шлюза. В обычное время одного этого хватало, чтобы я вскочила и привела зубы в боевую готовность, горя желанием работать… В обычное время. Но не сегодня. Я чувствовала себя отяжелевшей и отупевшей, словно мне не удалось выделить достаточно жидкости для того, чтобы наполнить мою губчатую «сбрую». Когда я сжала одну из губок, то жидкости едва хватило на то, чтобы смочить мои пальцы. Я сняла «сбрую» и бросила ее на пол, даже не потрудившись выжать. Секунды еле ползли, а я продолжала чувствовать себя так, будто мой желудок заполнен до отказа. Мне было грустно — и я даже не знала почему. Эта грусть словно искала в моей душе что-то, за что можно было бы уцепиться, так, словно я сама была пустой шкурой. Желудок болел, казалось, что в нем полно дыр. Я была так голодна, что могла бы съесть лошадь, хотя сегодня мне достались пирожки и куча блинов. Я могла бы закончить с ними к полудню и потребовать новую порцию. В обычный день я назвала бы это приятным ощущением, назвала бы «аппетитом» — или чудесным старомодным словом «голод» и получала бы удовольствие от того, что мое тело прекрасно справляется со своей задачей — справляется так, будто это первый завтрак после долгого воздержания. Я, пожалуй, даже сравнила бы это ощущение с тем, как в свою пору раскрывается цветок. Но сегодня мне было нехорошо.
Почему муж заставляет меня грустить? Если честно, то мне не так уж понравилось ощущать на себе его шкуру, тесную и жесткую, совсем не такую мягкую, какой я ее себе представляла. Но это было не все: я также забыла, как это было — быть мужем, или как мне казалось это было, когда я надела его шкуру. Дело было в самом желании добыть мужа: оно исчезло. Я утратила цель, к которой так долго стремилась только для того, чтобы получить нечто, лишь отдаленно эту цель напоминающее. Я чувствовала себя обманутой, но винить было некого.
Жена-муж может исполнять функции мужа несколько часов в неделю, после чего ей следует снять шкуру, посыпать ее тальком, сложить и убрать в ящик, пересыпав шариками от моли.
Мне уже почти не хотелось надевать шкуру мужа, даже по выходным. Я обнаружила, что его руки намертво присохли к бокам. Я не хотела даже видеть мужа; не хотела видеть его пустые глаза, вмятины на пустой шкуре и ожидание, скрытое в каждой линии его усохшего тела.
Что мне было делать? Нехватка решимости ослабила мои челюсти; каждую новую порцию еды я встречала с отвращением. Доберманша начала странно на меня поглядывать. Ее обычный щипок вместо приветствия стал совсем не таким дружелюбным, как раньше. И конечно же, я не осмеливалась называть ее Элен. Интересно, догадалась ли она о том, что у меня есть тайный муж, и о том, что у нас начались проблемы.
У меня был еще один секрет, похуже тайного мужа: я уже не могла доедать все за обедом. Мне пришлось прятать свои объедки в шкуре мужа, подвешенной вниз головой. Муж постепенно заполнялся едой. Если бы так шло и дальше, то скоро в хижине просто не осталось бы свободного места.
Сначала наполнилась голова мужа: я видела еду через его глаза и рот. Потом — грудь, ее просто распирало от еды. Похоже, я делала из шкуры что-то вроде телячьего рубца с потрохами. Если я выверну шкуру, то получу этакую жену — сделанную из еды, разумеется, — жену, идеально подходящую моему мужу… А я ему явно не подходила.
В конце концов шкура была набита едой под завязку: жена была готова. Я больше не могла уклоняться от своих обязанностей, ведь мне больше негде было прятать еду. Я посмотрела на свои пожелтевшие зубы, на потускневшую «сбрую» — и решила изменить свою жизнь. Я буду жевать для своей деревни. Я буду жевать для Доберманши.
Я развернула вокруг открытого очага бунгало ширму, чтобы задерживать пар, после чего поставила на огонь котел с водой. Набитую едой шкуру мужа я поместила в котел вниз головой, и она готовилась на пару два дня.
Бунгало заполнили странные запахи, просачивающиеся наружу через отверстие для дыма в крыше, однако я не обращала внимания на косые взгляды соседей и продолжала есть и посещать болото как обычно. После того как жена из еды была готова, я вынула ее из котла и уложила на кровать. Шкура мужа, в которой я готовила ее, стала бело-желтой и кое-где полопалась. Я начала обдирать ее; шкура снималась полосками.
Жена из еды была серо-коричневой и исходила паром. Неожиданно я поняла, что должна сделать. Я подняла жену и отнесла ее Доберманше.
— Прости меня, — сказала я, положив перед ней мой подарок, мою точную копию, мою вину.
Она нахмурилась. Я видела, как вздрогнули ее могучие челюсти. Затем Доберманша вонзила зубы в жену и разорвала ее на части.
Майкл Маршалл Смит родился в Англии, его детство прошло в США, Южной Африке и Австралии, после чего он снова вернулся в Великобританию. Сейчас писатель живет на севере Лондона с женой Паулой и двумя кошками.
Его рассказы публикуются в антологиях и журналах по всему миру, они составили два сборника: «What You Make It» и «More Tomorrow and Other Stones». За свои рассказы Смит три раза получал Британскую премию фэнтези, а его первое большое произведение, «Only Forward», удостоилось премий Филипа К. Дика и Августа Дерлета. Права на экранизацию его второго романа, «Spares», уже приобретены кинокомпанией «Paramount Pictures», а четвертый роман Смита, «The Straw Men», объявлен бестселлером лондонской «Sunday Times». Совсем недавно вышла в свет очередная книга Смита — «The Upright Man». В настоящее время писатель работает над новым произведением.
Леденящий душу рассказ «Открытые двери» в первый раз увидел свет в сборнике Смита «More Tomoirow and Other Stories».
Признаюсь, я никогда не умел строить планы. Всегда все решаю прямо на месте. Никаких предварительных раздумий, если только вы не ведете счет годам размышлений и поисков — а делать этого вовсе не следует, потому что я-то уж точно не собираюсь. Вся эта ерунда не имеет ничего общего с особенностями, механикой каждой отдельной ситуации, так что толку от нее никакого. Я просто брал и делал. Всегда. В этом весь я. Всегда просто беру и делаю.
Вот как это произошло. Суббота. Жены не будет до вечера — отправилась на обед в честь какой-то своей подруги, которая через пару недель собралась замуж. Черт, вот еще кое-что, с чем ей придется… впрочем, не важно. Рано или поздно ей все это надоест. Короче говоря, в полдень за ней заехали на такси и она укатила в машине, битком набитой женщинами и воздушными шарами, а я остался дома один. У меня было чем заняться, так что ничего страшного. Вот только я никак не мог заставить себя взяться за работу. Не знаю, случалось ли с вами такое: просто не можешь ничего делать. И дело-то есть — я должен был починить старый сломанный телевизор с холодильник величиной, он давно уже просился на свалку, но раз уж клиенты так хотят, деньги-то их, — но на нем никак не сосредоточиться. Ладно, невелика беда, ремонт этот вроде бы не срочный, а сегодня суббота. Я свободный человек. Могу делать что хочу.
Но тут я обнаружил, что не могу делать и ничего другого. Впереди у меня был целый день, а возможно, еще и вечер. Моя жена и ее друзья-приятели не часто собирались вместе, но уж если собирались, то пили напропалую. Может, в этом и была загвоздка: столько времени — и полностью в моем распоряжении. Не часто случается. Успеваешь отвыкнуть. Не знаю. Просто не мог ни на чем сосредоточиться. Я пробовал работать, пробовал читать, пробовал выходить в интернет или просто слонялся из угла и угол. Но никак не мог почувствовать, что занимаюсь делом. За что бы я ни брался, все это совершенно не было похоже на деятельность. Не давало того ощущения, которого я хотел.
Я решил, что мне это не по нраву: что-то идет не так, как нужно.
В конце концов я так издергался, что схватил какую-то книгу и ушел прочь из дому. Неподалеку от станции подземки открыли новый паб, и я решил пойти туда, попытаться немного почитать. Я остановился возле газетного киоска на углу напротив паба и купил себе десятиштучную пачку сигарет. Я бросаю курить. Я занимаюсь этим уже некоторое время и более или менее стараюсь придерживаться правила: чуть-чуть здесь, капельку там и никогда дома. Но бывает, что тебе просто необходима чертова сигарета. Иногда бросание обходится тебе дороже, чем сами сигареты. Не можешь сосредоточиться. Просто чувствуешь себя не в своей тарелке. Мир будто бы ускользает от тебя, словно ты уже не его часть да и не больно-то ему нужен. Раздражает, что те, кто знает, что ты больше не куришь, теперь считают это причиной всего, что бы с тобой ни стряслось, будь это плохое настроение или какие угодно неприятности. Я был совершенно уверен, что мое беспокойство вызвано не потребностью в никотине, но мне показалось, что, раз уж я вышел из дому, я мог позволить себе выкурить парочку.
Когда я вошел в паб — мы звали его «Волосатый паб», потому что он всегда был по самую крышу увит плющом, полностью скрывающим здание, — народу там было не слишком много, и я без труда занял одно из новых больших кожаных кресел у окна, прямо возле чертовски здоровущего куста папоротника. Этот паб прежде не был таким, как сейчас. Раньше это была облезлая старомодная пивнушка, и, признаться, пивнушка довольно мерзкая. Я, как и все, люблю старомодные пабы, просто этот был так себе. Теперь у них появились шикарные кресла, и кофейный автомат с капучино, и вежливый персонал, и, если откровенно, я не жалуюсь. Плющ убрали, здание покрасили в черный цвет, и выглядело все это вполне прилично. Не важно. На самом деле паб не имеет никакого значения. Я просидел там около часа, выпил чашечку-другую кофе, выкурил парочку сигарет из моей маленькой десятисигаретной пачки. Каждая сигарета вызывала у меня небольшой приступ чувства вины, так же как и тертый шоколад, которым был посыпан капучино. Ко всему прочему, я целый месяц сидел на чертовой диете Аткинса, а это означает, как вам, несомненно, известно, никаких углеводов. Вообще никаких, ни крошечки. «Не вкушай углевода», — провозгласил Великий Доктор и откинул копыта. Шоколад — это углеводы, а еще, что более существенно, углеводы — это пицца, спагетти и поджаренный рис с яичницей, три вида пищи, благодаря которым хочется жить, триумвират жратвы, ради которого стоит выбираться из болота. Прошедший месяц был свидетелем того, как я сбросил целых шесть фунтов, или, другими словами, фунт с небольшим в неделю, но все это время я не мог есть то, что мне хотелось. А это дерьмово. Как ни посмотри.
Я попробовал читать, но никак не мог сконцентрироваться на книге. Ничего не вышло и с газетой. Мой блуждающий взгляд наталкивался на людей, сидящих в пабе кучками тут и там. Интересно, что они здесь делали субботним вечером? Одни уже были под мухой, другие еще только планировали встретить воскресенье в этом блаженном состоянии. Одежда, которую они носили, принадлежала им, и только им, а волосы всех этих людей были уложены в разные прически, которые могли им нравиться, а могли и не нравиться; некоторые из них громко смеялись, другие сидели тихо. Туда-сюда сновали официанты. Большинство официантов этого паба походили на геев. Не то чтобы это меня сильно беспокоило, я просто отметил это обстоятельство. Я частенько думал: каково это — быть геем? Наверняка очень необычно. Музыка была громкой ровно настолько, чтобы привлекать к себе внимание, и я узнавал примерно одну песню из трех. Но я видел, что другие притопывают ногами и кивают в такт. Эти песни что-то значили в их жизни. Но не в моей. Я задумался над тем, как вышло, что эти песни стали их частью, а моей — нет. Я посмотрел на свою чашку с кофе, на свою книжку, на мини-пачку сигарет и почувствовал, что ужасно устал и от них, и от самого себя, устал от своих штанов и от своих мыслей, от всего, что знал и понимал. Привычность лишила это бесконечное разнообразие свежести и новизны. У меня просто руки затряслись от того, насколько все это закоснело в своей привычности.
Наконец я встал и вышел. Я вывалился на улицу в состоянии между усталостью, скукой и раздражением. А потом я сделал нечто, чего никак от себя не ожидал. Вместо того чтобы пойти мимо газетного киоска, я развернулся и снова вошел в паб. Я направился прямо к стойке и попросил пачку легких «Мальборо». Парень-официант дал сигареты, и я расплатился. Снова вышел на улицу, посмотрел на то, что держал в руках. Много, очень много времени прошло с тех пор, как я в последний раз покупал пачку в двадцать сигарет. Сейчас ведь все так: во всех пабах и барах люди курят десятисигаретные пачки, просто чтобы показать, что они бросают курить.
Но ведь можно же завязать и с самим бросанием. Можно просто выбрать другое слово, сказать «двадцать» вместо «десять». Вот и все, что требуется. Все не так плохо, ты еще не настолько втянулся. Есть другие пути, другие возможности, другие двери. Всегда.