Тарв же ни с кем советоваться не стала. Она заявила: мол, в тот день, когда ее уста изрекли, что вся земля, которую покроет плащ, станет территорией города, она имела в виду именно это и ничего другого — не больше, но и не меньше. И если жители Мейуна возжелали украсить алтарь Звездной Тарв в своем городе золотым листом (что они уже сделали), это похвально, но никоим образом не может повлиять на ее решение, основанное на свершившемся факте и подкрепленное божественным правосудием.
И вот тогда-то оба города не выдержали и взялись за оружие, и с того самого времени Бальт и Тарв более не играли никакой роли в описываемых событиях, сколь бы бурно и упрямо ни враждовали их потомки и адепты, жители Мейуна и Хау.
Миновало еще несколько поколений, а раздор кипел, как похлебка на медленном огне. Время от времени жители Хау устраивали вооруженные вылазки на противоположный берег реки, который полагали своей землей. Спорная территория занимала примерно половину длины реки, а река называлась Алон и достигала тридцати ярдов в ширину, сужаясь там, где берега поднимались до пяти футов в высоту. На северной оконечности спорной территории были хорошие запруды, где водилась форель.
Вылазки жителей Хау неизменно встречали яростный отпор со стороны мейунцев. Каждый раз, когда хаунцам удавалось отвоевать себе кусок земли на западном берегу Алона, они возводили на захваченной территории полукруглую стену, начинавшуюся прямо от воды. В таких случаях мейунцы собирали дружину, шли штурмом на укрепления врага и оттесняли хаунцев обратно на противоположный берег, рушили возведенную ими стену и строили свою — на восточном берегу реки, простиравшуюся в глубь суши на полмили.
Однако пастухи-хаунцы привыкли пригонять стада на водопой именно в этом самом месте. А потому они тотчас принимались рушить стену, выстроенную мейунцами. Мейунские воины начинали палить по ним, подстреливая то пастуха, то корову. И тогда вновь вскипала ярость хаунцев, и новый вооруженный отряд выходил за крепостные стены Хау, шел в атаку и отвоевывал у мейунцев часть западного берега реки Алон. Тут вмешивались миротворцы. Совет Отцов города Мейуна собирался на совещание, и Совет Матерей города Хау тоже собирался на совещание, и общими силами они издавали указ, повелевавший воинам прекратить стычки, и посылали парламентеров и дипломатов туда-сюда через реку Алон, и пытались прийти к какому-нибудь решению, и терпели неудачу. Иной раз, впрочем, им удавалось приостановить военные действия, но вскоре находился какой-нибудь хаунский пастух, что перегонял свое стадо на чужой берег, на богатые пастбища, где всегда пас свой скот, а мейунские пастухи ловили его, преграждали ему путь и отводили его стадо в свои загоны, а оскорбленный хаунский пастух со всех ног мчался домой, призывая гнев Бальта на головы дерзновенных воров и обещая вернуть свой скот. Или разгорался спор между двумя рыболовами, удившими форель в тихих заводях Алона повыше брода для скота, — рыболовы начинали перекрикиваться через реку и каждый утверждал, что это его, именно его (мейунская или хаунская) река, и оба спешили по домам, призывая к борьбе с гнусными браконьерами. И все начиналось с самого начала.
Жертв в этих стычках было не так уж много, но все же именно им оба города были обязаны определенным процентом смертности среди молодых мужчин. Наконец Совет Матерей города Хау порешил, что эту кровоточащую рану следует залечить раз и навсегда, и без кровопролития. Как это часто бывает, на решение их натолкнуло научное открытие. В те времена на медных рудниках Хау была изобретена мощная взрывчатка, и Матери придумали, как с ее помощью остановить войну.
Они призвали к себе большой отряд рудокопов. Сутки копали и взрывали рудокопы под бдительной охраной лучников и стражников, и через сутки течение реки Алон изменилось на те самые спорные полторы мили. С помощью взрывчатки рудокопы устроили плотину и вырыли канал, по которому теперь текла вода — дугой вдоль границы, которая их устраивала, на полторы мили к западу от прежнего русла. Новое русло Алона шло по линии развалин — тех самых стен, которые хаунцы когда-то выстроили, а мейунцы разрушили.
После этого хаунцы послали на другой берег, через луга, своих глашатаев, и те пришли в Мейун и весьма вежливо и церемонно объявили его жителям, что с сего дня меж двумя городами вновь воцарился мир, поскольку граница, на которую мейунцы всегда претендовали, а именно восточный берег реки Алон, отныне будет вполне приемлема для жителей Хау, покуда хаунским пастухам позволено будет приводить стада на водопой в привычные для них места на восточном берегу.
Большая часть Мейунского совета жаждала согласиться с этим решением. Они осознали, что хитроумные женщины Хау отобрали у них законную территорию; но, в конце концов, речь шла всего лишь о клочке прибрежных пастбищ не больше двух миль в длину и меньше полумили в ширину, да и права мейунских рыболовов удить в западных заводях никто более не оспаривал. И они уже были почти готовы официально объявить о согласии, но тут воспротивилось упорное меньшинство совета, которое наотрез отказывалось поддаваться на такой гнусный обман. Генерал-кормилец произнес пламенную речь, в которой с нажимом напомнил совету, что каждая пядь этой земли обагрена кровью героических сынов Мея и осенена священным звездным плащом богини Тарв. После такой речи проголосовать за согласие не удалось.
Правда, мейунцы не успели пока изобрести такую мощную взрывчатку, как в Хау, но ведь вернуть реку в прежнее русло всегда гораздо легче, чем пустить ее по руслу искусственному. Толпа энтузиастов-горожан под охраной лучников и стражников перекопала берега Алона и за ночь вернула им прежние очертания.
Никакого сопротивления эти действия не встретили, и обошлось без кровопролития, поскольку Совет города Хау, провозгласив мир, запретил своим стражникам нападать на строителей-мейунцев. Генерал-кормилец, стоя на восточном берегу Алона и не встретив отпора, почуял, что в воздухе пахнет победой, и возгласил: «Вперед, соратники! Сокрушим гнусное хаунское отродье раз и навсегда!» И тогда, по словам летописца, мейунские солдаты и стражники хором издали боевой клич и ринулись по лугам к городу Хау, а за ними толпа горожан, которые явились на берег, чтобы помочь вернуть Алон в прежнее русло.
Они вихрем преодолели эти полмили и ворвались в город, но городская стража была готова к вторжению — как и мирное население, которое сражалось с непрошеными гостями яростнее тигров, защищая свои дома. Кровавая схватка длилась час, генерал-кормилец был убит наповал — ему размозжило голову тяжеленной маслобойкой, которую швырнула из окна какая-то разъяренная домохозяйка, — и мейунское войско в беспорядке отступило к Алону. Там мейунцы сомкнули ряды и до ночи защищали берег реки, но потом хаунцы оттеснили их за Алон и тем пришлось искать спасения в стенах Мейуна. Стражники и мирные жители Хау не предпринимали попыток штурмовать Мейун, но двинулись в обратный путь, опять заложили взрывчатку и копали всю ночь, чтобы вновь пустить реку по избранному ими руслу.
Поскольку технологии уничтожения — это поистине моровое поветрие, заразнее любой чумы, то неудивительно, что вскоре мейунцы тоже научились изготавливать взрывчатку не хуже вражеской. Удивительно лишь то, что ни одна из враждующих сторон так и не стала использовать взрывчатку в качестве оружия. Едва заполучив взрывчатку, мейунцы собрали войско и под предводительством человека в только что изобретенном чине генерал-сапера отправились к плотине, взорвали ее и вернули реку в правильное — разумеется, с их точки зрения — русло. Река потекла прежним путем, а войско во главе с генерал-сапером победоносно вернулось в Мейун.
И тогда из-за стен города Хау вышел отряд, возглавляемый Верховным Инженером, назначенным по указу рассерженного Совета Матерей, и эта высокоученая команда провела весьма хитроумную работу на берегу Алона, в которой было задействовано немало взрычатки и лопат, и они перегородили старое русло и углубили новое, так что Алон радостно зажурчал по новому пути.
Таким образом, оба враждующих города-государства выражали взаимные территориальные претензии по большей части взрывами, и в ходе этого бурного выяснения отношений погибло немало солдат и мирных граждан и еще больше коров. Как известно, любые технологии имеют свойство со временем совершенствоваться, и потому обе стороны постепенно разработали еще более мощную взрывчатку, которую, однако, никогда не использовали в шахтах, дабы избежать кровопролития; нет, эта взрывчатка служила только одной цели, великой и справедливой (мейунской или хаунской): вернуть реку Алон в подобающее русло.
Едва ли не на протяжении столетия два города-государства тратили все свои силы и средства на достижение этой грандиозной цели.
К концу этого века пойма реки Алон преобразилась до неузнаваемости — и необратимо. Там, где когда-то спускались к весело журчащей воде изумрудные луга, где плакучие ивы полоскали свои кроны в волнах, где форель резвилась в глубоких тихих заводях, где на мелководье задумчиво стояли коровы, пригнанные на водопой, теперь все было иначе. Теперь там зиял каньон, глубокая расщелина в полмили шириной и почти в двести футов глубиной. Над пропастью угрожающе нависали мрачные стены — все сырая земля, глина да выщербленные бесчисленными взрывами камни. Бесплодные стены, бесплодные берега, на которых никогда уже не вырастет ни травинки, потому что, даже если забыть о непрестанных взрывах, берега эти, иссушенные ветром, вымытые ледяными зимними дождями, то и дело обрушивались вниз камнепадами или оползнями, преграждая путь слабенькому, мутному, илистому ручейку, в который превратилась река Алон, и ручеек подмывал берега, порождая новые оползни и камнепады — и каньон все ширился и щерился, как пасть.
Теперь от ворот Мейуна и Хау до края обрыва было всего несколько сотен ярдов. Оба города обменивались руганью через пропасть, обвиняя друг друга в том, что противоположная сторона лишила их пастбищ, полей, скота и золота.
Поскольку река и спорная территория превратились в мрачную бесплодную пропасть с мутным ручейком на дне, то соперничать, собственно, было уже не из-за чего и взрывать тоже нечего. Но привычка оказалась сильнее.
И война все продолжалась и продолжалась — до той самой страшной ночи, когда добрая половина Мейуна вдруг содрогнулась, затряслась и с грохотом сползла в пропасть Великого Каньона Алон.
Заряд, который расшатал восточную стену каньона, был заложен не Верховным Инженером Хау, но генерал-сапером Мейуна. Однако в глазах перепуганных и разоренных жителей Мейуна виноватыми, конечно же, были хаунцы: ведь не будь их на свете, генерал-сапер не ошибся бы с зарядом. И все же сотни хаунцев кинулись через Алон, огибая его по северному или южному краю, где каньон был уже, — они спешили на помощь тем, кто уцелел после чудовищного оползня, поглотившего половину Мейуна и его обитателей.
Этот всеобщий порыв наконец-то подействовал. Между городами было провозглашено перемирие. Перемирие никто не нарушал, и города подписали мирный договор.
С тех пор соперничество между Мейуном и Хау хотя и не утратило напряженности, но выражается уже не столь взрывообразно и бурно. Поскольку ни пастбищ, ни скота у обоих городов не осталось, они кормятся туризмом — и на его ниве и соперничают. С развалин Мейуна, которые возвышаются над обрывом западного края Великого Каньона, открывается великолепный головокружительный вид, который каждый год привлекает тысячи путешественников. Но останавливается большинство туристов все-таки в Хау — кормят там лучше, да к тому же ехать от Хау до западного края каньона с его потрясающим видом на развалины Старого Мейуна совсем не так далеко.
Каждый город устроил на своей стороне каньона специальную дорожку для туристов, по которой те и спускаются на осликах, дивясь на скалы и причудливые очертания глинистых берегов — спускаются к речушке Алон, которая катит свои воды, вновь обретшие чистоту, по дну каньона. Правда, ни коров, ни форелей здесь уже не увидишь. Туристы устраивают пикник на поросшем травой берегу Алона, а экскурсоводы рассказывают им легенды: хаунцы поражают своих подопечных удивительным преданием о ста дочерях Бальта, а мейунцы вещают о плаще богини Тарв, дивном волшебном плаще, синем со звездами. А потом все они садятся на осликов и медленно поднимаются со дна каньона обратно к солнечному свету.
Самый свежий роман Карен Джой Фаулер — «Клуб Джейн Остин» («The Jane Austen Bookclub»). Ее перу также принадлежат «Канарейка Сара» («Sarah Canary»), «Сезон лапочек» («The Sweetheart Season»), «Сестра полночь» («Sister Noon») и два сборника рассказов — «Искусственные предметы» («Artificial Things») и «Черное стекло» («Black Glass») (последний удостоился Всемирной премии фэнтези). Рассказы и стихи Фаулер публиковались в «Asimov's», «The California Quarterly», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Omni», «Crank!» и «SCI FICTION». Ее рассказ «То, что я не видела» («What I Didn't See») вошел в прошлогодний выпуск нашей антологии и завоевал премию «Небьюла» за 2003 год. Фаулер часто преподает на литературном семинаре «Кларион» и «Студии воображения» (Кливлендский государственный университет). Писательница живет в Дэвисе, штат Калифорния, с мужем Хью и дочкиной собакой Мохито.
Хотя по жанру и размеру «Крысиный Король» («King Rat») представляет собой рассказ, в то же время это автобиографический очерк, затрагивающий тему детства, сказок и утраты. Впервые был опубликован в антологии «Trampoline».
Однажды — я тогда ходила в первый класс — Скотт Арнольд пригрозил, что по дороге домой устроит мне снежную ванну. По ребячьим законам он не смел поколотить девчонку, но ведь никто или ничто не помешает ему пойти за мной следом, подловить, сбить с ног и, сев на меня сверху, напихать мне за шиворот снегу. А он именно это и собирался сделать. Почему — сейчас уже не помню.
Весь день у меня во рту от страха был ужасно противный вкус. Скотт Арнольд был здоровенный, не то что я. По сравнению со мной, впрочем, все были здоровенные. В классе я была самая маленькая — и не просто пигалица, а даже ниже ростом, чем детсадовские. Так что я решила — не пойду домой вообще. А вместо этого устрою папе сюрприз и заявлюсь к нему на работу.
Наша школа стояла примерно на полпути между домом и университетом, где работал папа. Я ускользнула из раздевалки через черный ход. На мостовой и во дворах лежал снег, а на тротуарах — нет, так что идти было не скользко. Университет располагался всего в пяти кварталах от школы, а через особенно оживленную улицу меня перевела какая-то заботливая тетенька. Здание, где работали психологи, я отыскала без труда, потому что уже много раз бывала тут с папой.
Резная входная дверь оказалась для меня слишком тяжелой. Пришлось сесть прямо на холодные ступеньки и ждать, пока не появится кто-нибудь взрослый, и уж тогда проскользнуть внутрь. С папой мы обычно поднимались на лифте на четвертый этаж, к нему в кабинет. Будь он тут, мы бы и сейчас так поднялись, и он взял бы меня на руки, чтобы я сама нажала кнопку, иначе мне было не дотянуться.
Так что мне пришлось подниматься пешком, по лестнице. Я не знала, что от этажа до этажа два пролета, и потому, хотя считала пролеты очень старательно, ошиблась этажом и вышла в коридор слишком рано. Но ничто не указывало на мою ошибку — вестибюли первого, второго и третьего этажей ничем не отличались от нужного мне четвертого: те же стены, выкрашенные зеленой краской, те же объявления, тот же питьевой фонтанчик, а по обе стороны коридора — одинаковые деревянные двери. Я постучалась в ту, которая, как мне казалось, вела в папин кабинет, но открыл мне незнакомый мужчина. Он явно решил, что я балуюсь.
— Нечего тебе тут делать, — сердито сказал он. — А ну марш отсюда, не то полицию вызову.
Он захлопнул дверь у меня перед носом, и от этого «бах» и собственного замешательства я чуть не разревелась. К тому же я была закутана, и теперь мне стало ужасно жарко и неудобно.
Пришлось ретироваться на лестницу, и там я некоторое время сидела на ступеньках, хлюпала носом и размышляла. В вестибюле на первом этаже, у самого входа, прямо на полу стоял здоровенный глобус. Мне нравилось его раскручивать, зажмуриваться и наугад тыкать пальцем — то в Азию попадешь, то в Эквадор, а то прямиком в раскрашенную синеву океана. Я подумала — может, стоит вернуться в вестибюль с глобусом и начать поиски с самого начала? У меня никак не укладывалось в голове, в какой же это момент я ошиблась, зато казалось, что уж на второй-то раз я не заблужусь. Я ведь столько раз бывала у папы на работе.
А слезы все текли и текли, и это было хуже всего. Ревет только мелкота, это Скотт Арнолд так всегда говорил — сначала доведет меня до слез, а потом и скажет. Я изо всех сил постаралась, чтобы никто меня не заметил, и, прежде чем отправиться в обратный путь, вниз, выждала, пока лестница не затихнет. Раз никого нет, можно идти.
Однако на этот раз мне не удалось отыскать глобус. В какую дверь с лестничной площадки я ни тыкалась — они все вели в очередной зеленый вестибюль с одинаковыми рядами деревянных дверей. Похоже, мне уже и дорогу на улицу не найти. Мне становилось все страшнее. Даже если я найду папин кабинет, у меня просто не хватит духу постучать — а вдруг из-за двери опять высунется незнакомый дядька и рявкнет?
Наконец я решила спуститься в подвал, туда, где располагалась лаборатория с животными. Может, повезет, и я встречу там папу или кого-нибудь из его студентов, в общем, хоть кого-то знакомого. Я спускалась, и спускалась, и спускалась, пока ступеньки не кончились, и тогда толкнула дверь.
Свет в подвале был совсем другой, потому что окон здесь не было, — и запах тоже. Резко пахло зоопарком и дезинфекцией. Тут я тоже бывала не раз и знала, что от обезьяньих клеток лучше держаться подальше: стоит подойти, и обезьяны вцепляются в прутья и начинают трясти решетку, скалить зубы, рычать, а если зазеваешься — пытаются схватить. Обезьяны хоть и маленькие, но сильные. Они еще и укусить могут.
За обезьяньими клетками помещались крысиные, поставленные одна на другую. Их тут было так много, что получались целые ряды, а между ними проходы, как в супермаркете.
Крыс всегда сажали в клетку поодиночке. Каждая кромсала на клочки газетную подстилку и устраивала себе из этих конфетти мокрое пованивающее гнездышко. Завидев меня, крысы вылезали из своих уголков и глядели вслед, держась лапками за прутья решетки и деловито подергивая носом. Это были капюшонные крысы, с темными мордочками и острыми зубками. В крысиных глазах мне померещилось сочувствие. Как будто крысы за меня волновались, что я тут одна, без папы, заблудилась, и от этого у меня на душе полегчало.
В конце очередного прохода между клетками я наткнулась на незнакомого человека — высокого, светловолосого, с бледно-голубыми глазами. Он присел на корточки и пожал мне руку, так что варежка, пришитая к моему рукаву, закачалась. «Я здесь абсолютно чужак, — со странным выговором сообщил он. — Прибыл очень недавно. И потому не со всеми знаком, как тому следует быть. Мое имя — Видкун Фрейн». Из нагрудного кармана его рубашки выкарабкалась большая капюшонная крыса. Глазки ее смотрели на меня с тем же озабоченным выражением, что и у крыс в клетках. «Но я не совсем в одиночестве, — объяснил белокурый человек. — Познакомьтесь, Крысиный Король собственной персоной».
Из-за этого выражения глаз я и сказала Крысиному Королю, как зовут папу. И мы все поехали в лифте на четвертый этаж.
Мой спаситель оказался норвежским психологом, он приехал в Штаты поработать с моим папой и его коллегами — они исследовали всякие теории обучения и заставляли крыс бегать по лабиринтам. Дома, в Осло, у Видкуна остались жена и сын, ровесник моего старшего брата. Папа очень обрадовался, когда увидел гостя. А когда он увидел меня, то обрадовался гораздо меньше.
Я старалась сохранять собственное достоинство и потому упоминать про Скотта Арнолда не стала. А та дверь, в которую я стучалась в самом начале, вела в кабинет администратора, который и раньше так себя вел. Мне папа сказал, чтобы я больше не заявлялась к нему на работу без спросу, а Видкуну — чтобы приходил к нам сегодня ужинать.
Видкун не раз навещал нас и даже пришел к нам на Рождество, потому что его семья была далеко. Мне он подарил книжку «Замки и драконы. Сказки со всех концов света». Не знаю, почему он выбрал именно ее, — может, продавец посоветовал, а может, книжка нравилась сыну Видкуна.
В любом случае подарок попал по адресу. Я перечитывала книжку снова и снова, она полюбилась мне, как никакая другая, и росла вместе со мной, как и положено по-настоящему хорошим книгам. Так что тех, благодаря кому я стала писательницей, было двое. Первый — мой отец, психолог, специалист по стимулам и реакциям, который у себя в лаборатории верил в то, что натиском можно добиться чего угодно, но в моем воспитании ограничивался педагогическими параболами и гомеопатическими дозами Эзоповых басен.
А вторым был Видкун Фрейн, которого я едва знала, — незнакомец из далеких краев. Он показал мне на том большом глобусе в вестибюле свою родину и как-то на Рождество подарил книжку, которую я полюбила больше всех книг на свете. Больше я про Видкуна почти что ничего не помню. Негромкий голос и мягкие манеры. Озабоченные глазки Крысиного Короля, высунувшего нос у него из кармана. Имя Видкуну родители выбрали неудачно, как мне позже объяснил папа, — так звали печально известного норвежского предателя.[22] Наверное, нелегко ему приходилось в школе, сказал папа, и я это запомнила.
Во всех сказках в «Замках и драконах» было полным-полно разных волшебных событий. Правда, до того, как история подойдет к счастливой развязке, могло произойти много чего ужасного, но ужасам все-таки всегда был какой-то предел. Хорошие получали по заслугам, злодеи — тоже. Эти сказки щадили читателя куда больше, чем братья Гримм или Андерсен. И прошло много-много лет, прежде чем я достаточно окрепла душой, чтобы читать по-настоящему мрачные истории.
Впрочем, даже теперь кое-что из классики мне читать нелегко. И прежде всего это история о Гаммельнском Крысолове.[23] Первую часть, с крысами, я всегда терпеть не могла. Перед глазами у меня как наяву вставал Крысиный Король и его собратья — как они послушно семенят навстречу смерти, пританцовывая под музыку Крысолова, подергивая носом и озабоченно блестя глазками. И еще мне не нравилось читать про родителей-лгунов. А финал я просто ненавидела.